одна могла уничтожить столько еды?!
     Чудный  был вечер,  но когда  все  разошлись,  Екатерина опять  ощутила
беспокойство,  которое возникло во время разговора с Шуваловым.  И почему-то
неприятно  было, что  на  этот  раз Александр  Иванович  обошелся  без тика.
Кажется, она первый раз видела, чтобы во время разговора у него не дергалась
щека. Его даже можно назвать красивым, а как он вежлив, предупредителен! Это
и вызывало беспокойство.
     Но к утру оно рассеялось. Государыня  подарила Екатерине 60 000 рублей.
Этой  же суммой  был  награжден  за  рождение дочери Петр  Федорович.  Жизнь
продолжалась,  государыня  была милостива, Понятовский  рядом.  Екатерина  и
думать забыла о  Белове и той просьбе,  которой  она его нагрузила, но жизнь
скоро напомнила ей об этом.


        Улов Анны Фросс

     Теперь уже не  вспомнить,  кто донес  до  Елизаветы  расхожие  домыслы,
главное,  что  она  сразу  в  них поверила и  сделала  аксиомой: отступление
Апраксина после Гросс-Егерсдорфского сражения связано с  болезнью и приказом
"вероломной Катьки". Мог,  конечно,  и  Петруша постараться. Его преклонение
перед Фридрихом  II  могло толкнуть  его  на  любой  тайный приказ в  пользу
пруссаков.  Но Апраксин бы такой приказ не больно-то и выполнил. А вот  если
Бестужев вкупе  с  великой  княгиней  постарались --  сие  для  фельдмаршала
убедительно!
     Александру  Ивановичу все это очень не нравилось. Апраксин был  другом.
Правда,   фельдмаршал  и  Бестужеву  был  другом,  но  канцлер  --  волк   и
недоброжелатель. Была еще  одна  ниточка, соединяющая  Апраксина  с фамилией
Шуваловых. Дочь Апраксина, несравненная Елена Степановна Куракина, уже давно
состояла в серьезной любовной связи с Петром Ивановичем. Шувалов  -- средний
честно сказал брату: "Костьми лягу, чинов лишусь, а честь Степана Федоровича
защищу и на поругание не отдам!"
     О деликатном деле был  оповещен и Иван Иванович. Младший Шувалов не был
ни  интриганом, ни сплетником, но он был предан  семье, потому стал вести  с
хворой императрицей осторожные разговоры,  Апраксин-де  не виноват, а если и
отступил,  то  уж,  конечно,  без  злого  умысла,  так,  видно,  его  судьба
повела..--
     --... или  приказ, -- не унималась Елизавета. -- Великая княгиня  всюду
сует свой немецкий нос!
     -- Но тому нет доказательств! -- тихо возражал Шувалов-младший.
     -- Так ищите!
     В результате тихих бесед Ивана  Ивановича сама собой обозначилась такая
линия:  Апраксин не виноват  в  отступлении, а виновны те,  кто  приказ  сей
отдал.


        Бестужев и Екатерина.

     После этих  бесед и поехал вице-капрал  Суворов в Нарву, оттуда  привез
переписку Апраксина -- пухлую пачку писем. Среди  них три ничего не значащих
писульки  Екатерины.  С  днем  рождения  поздравляет,  надеется  на  победу,
призывает разбить  Фридриха... так, пыль! Александр Иванович  не верил в эту
версию.
     Через два дня после того,  как великая княгиня разрешилась  от бремени,
Анна  Фросс принесла в  лифе  три документа.  Шувалов  развернул еще  теплые
бумаги. Это были  письма к Вильямсу, расписка в получении 100 000  ливров, а
также черновики  какого-то  документа, вернее фрагмент  его, он  начинался с
девятого пункта и  кончался  одиннадцатым. Александр Иванович восхвалил себя
за проницательность: переписка с английским послом существовала.
     Но  честно  говоря,   он  был  несколько  разочарован.  Могла  бы  Анна
зачерпнуть погуще в  мутной похлебке интриг молодого двора! И в  лифе  в три
раза  больше бумаг уместилось бы -- во-он какой  обширный. Но  девочку  тоже
можно понять: "Ах, ваше сиятельство, я  чуть не умерла со страху! Мне случай
помог! Ее высочество никому не доверяет, а ключик  этот только потому  попал
ко мне  в  руки, что  боли у них при родах были  сильные". Шувалов  понимал,
попадись девочка с этим серебряным ключиком, он и сам не смог бы защитить ее
от Сибири.
     -- Сделала слепок с ключа, как я тебя учил?
     -- Нет, -- пожала плечами Анна.
     -- Экая ты! Ну  почему?  Это же так просто! Ком влажной глины оставляет
очень четкий отпечаток.
     --  Так он высох!  Да и некогда мне было. Очень  торопилась. А если  бы
Василий Шкурин вошел! Он бы  сам меня прибил и на  помощь не стал бы  звать.
Бумаг в  ящике не  много. Я взяла снизу,  чтоб  не  сразу хватились, В ящике
лежат  ленты и тесьма, я думаю, для отвода глаз.  Наверное, там есть тайник.
Как только принцесса родилась, ее  высочество сразу  потребовали медальон  с
ключом.
     -- Вот видишь, как все неудачно получилось, -- окончательно расстроился
Александр  Иванович. --  Когда теперь предоставится  случай заглянуть в этот
ящик?
     -- Я думаю, через девять месяцев, -- невозмутимо ответила Анна. -- Граф
Понятовский у нас днюет и ночует...
     Шувалов захохотал. В  эту встречу они  засиделись в мастерской  Мюллера
дольше  обычного. Вначале  пили чай,  потом  перешли на  вино. Видно,  немец
понимал в  этом  толк,  в запасе  у Мюллера  были хорошие  сорта.  Анна была
обворожительна,  нежна,   податлива.  Он  познал  блаженство.  Надо  Мюллеру
повысить ставку, а девочке сережки подарить или шелка на платье.
     Чувство,  которое он  испытывал ночью  в своем кабинете,  ознакомившись
повторно с  бумагами, приближалось по накалу к высшему счастью. Удивительно,
как он сразу не  понял истинную  цену этим документам. Дата  выдачи расписки
была убийственной. Вексель был  оформлен  уже после того, как рассорились  с
Англией.  Это   хороший  документ.  Шувалов  любовно  разгладил  его  рукой.
Собственноручное  письмо Екатерины  к Вильямсу, судя по дате, было  написано
два  месяца  назад  --  Видимо,  оно было отправлено  послу,  а потом им  же
возвращено. Обычное для того времени  дело -- адресат желает быть уверенным,
что его письмо никогда  не  попадет  в  чужие руки  и не  будет использовано
против него, поэтому просит по прочтении вернуть ему подлинник.  Письмо было
длинным, остроумным и оч-чень интересным. Великая княгиня обсуждала здоровье
Елизаветы, пьянство наследника, пересказывала, очевидно с его слов,  одно из
заседаний Конференции. Александр Иванович  был на этом заседании и может сам
засвидетельствовать:  происходящее на  Конференции  было переврано,  видимо,
Петр Федорович был  пьян. Но главный  интерес  представляла  фраза:  "победа
Апраксина  очень несвоевременна, он  не  послушался  моих  советов..." Каких
таких советов? Значит, государыня права, были приказы фельдмаршалу!
     Третья бумажка была  самая интересная.  Рука великой княгини (все много
раз перечеркнуто, но  прочитать  можно) начинается сразу с девятого  пункта,
всего  пунктов было  три. Текст такой: "То  же распоряжение,  какое  получит
капитан,  должно быть  дано вами  сержанту  лейб-кампании,  и кроме  того...
(далее  замазано)... сержант не  отойдет  от вас во  время исполнения  своих
обязанностей,  что не будет излишней предосторожностью по  отношению к вашей
особе".  Пункт  десятый  гласил,  что  в  это  время  должна будет собраться
Конференция, дабы объявить о событии... ясно, какое событие они планируют...
Похоже, что  это указания великому князю, как вести  себя  при вступлении на
трон! А это есть противозаконно и заговор.
     Александр  Иванович  почувствовал, что  взмок.  Он  с  кривой  усмешкой
вспомнил  свою  первоначальную,  непритязательную  мечту-  иметь   на  руках
документ для шантажа, чтобы Екатерина шелковой  ходила. Что ж, эта мечта его
исполнилась с избытком. Раньше бы он сказал себе -- на этом и остановись, но
время сейчас другое.  И дело здесь не  в  азарте, когда силки  расставлены и
собаки спущены, а в  том,  что  пахнет  большими  переменами  в государстве.
Шувалов  холкой чуял,  что должен быть готов ко всему, он обязан  ситуацию в
кулаке держать, а там уж поймет, как ее надо использовать.
     Сейчас надо  докопаться до  самого корня, а посему, как ни  не хочется,
придется ехать в Нарву.  Надо самому потолковать с бывшим фельдмаршалом. Кто
же другой скажет про великую княгиню: писала она ему приказы или не писала?


        На губе

     Про Александра  Белова забыли. Он  сидел на втором, а может, на третьем
этаже неказистого как снаружи,  так  и  изнутри старинной  постройки здания.
Когда его  вводили в дом  -- арестованного, без  шпаги,  -- было еще светло,
глаза ему, разумеется, никто не завязывал, мог бы определить, какой этаж, но
не до этого  было. Тогда он только и успел схватить  взглядом панораму  двух
крепостей,  очень,  кстати,  живописную. Бурная  Нарва, зажатая  между двумя
высокими  скалистыми  берегами,  на  правой   стороне,   где  он  сидел.  --
Иван-город,  на левой,  куда  он пялился  уже  двенадцатый день, -- Нарвский
замок  с бастионами  Пакс, Виктория  и узкой, как кинжал, башней, прозванной
Длинный Герман.
     На подоконнике  можно было  лежать- толщина стен достигала более двух с
половиной  метров.  Окно  внутри  бойницы было  крепко сбито и  не  опошлено
никакой  решеткой --  и  на  том спасибо. Приходила, конечно, шальная мысль,
поэтому размышления о  высоте  его  "темницы" носили вовсе не  академический
характер:  разорвать  простыни (в  темнице и  они  были),  скрутить  вервие,
высадить  раму.  Никого не надо  бить  по башке, потому что  милейший  унтер
Селиванов без стука никогда не появлялся В  камере, стучался, даже когда еду
приносил.  Александр  был  уверен,  что попроси он помощи  у кого-нибудь  из
офицеров,  что  заходили  в  камеру  перекинуться в карты и распить  бутылку
рейнского, то он бы  ее  получил. Во всяком случае, никто бы не  помешал ему
перелезть  через  крепостную  стену  (что очень  не  просто!)  и  романтично
вспрыгнуть на резвого коня (только где  его взять?). После побега в крепости
по  всей форме подняли бы шум и гвалт, потом начали бы бумаги  по инстанциям
писать, а он бы тем временем скакал в Петербург под крыло к Бестужеву.
     Но...  во-первых, с  гауптвахты  не  бегут, потому  что  это попахивает
полевым судом; во-вторых, нет никакой спешности в той информации, которую он
раздобыл. Было еще  и  в-третьих, туманное, размытое, трудно фомулируемое --
главное.  Этим  главным  был ординарец  лей-компаний вице-капрал  Суворов. С
одной  стороны, он привез письмо  государыни  с высочайшим  "обнадеживанием"
монаршей милостью (знать бы точно, что это она сама прислала), а с другой --
обыск у Апраксина, а это зримая иллюстрация к тому,  о чем давно чешут языки
в петербургских гостиных: Бестужев-де в опале, Апраксина-де ждет арест.
     Поручик Петенька Алипов -- он вхож к штабистам, и планы этого мерзавца,
то  бишь генерал-поручика  Зобина, ему  известны --  утверждает,  что  давно
послана  бумага  к Бестужеву  с просьбой сообщить в Нарву, правду ли говорит
подполковник  Белов. Давно  послана, так чего он здесь сидит? Эту несуразицу
можно  объяснить глубокой  неприязнью,  которую испытывает главный  в  армии
завистник  и  дурак  к вышеупомянутому  отважному и  исполнительному офицеру
Белову.  А если  не только  глубокая  неприязнь  лежит  в корне дел?.  Если,
посылая его в  Нарву,  Бестужев что-то проморгал, чего-то не  понял? Канцлер
должен был  предугадать, что появится кто-то,  вроде вице-капрала  Суворова!
Расклад  может быть и  таким: Бестужев все  давно предугадал и сунул  Сашину
голову  в петлю,  потому что  такая ему была в сей момент выгода. "Ну уж и в
петлю, --  одернул себя Александр, -- Сидение на губе не такое уж  серьезное
наказание..."
     Белов  служил  Бестужеву  с той  самой поры,  когда тот вызволил его из
тюрьмы, куда  Александр  угодил  по делу Лестока. Но вызволил его  из тюрьмы
канцлер  не за  красивые глаза, а в обмен на копии с неких писем. Письма эти
являлись  серьезным компроматом на канцлера, а  поскольку  он был  малый  не
промах, то хотел получить их у Белова любой ценой.  Но Белов тоже  был малый
не промах и хотел любой ценой их  удержать. Никита считает, что делать копии
неэтично. Что ж. Богу Богово, Никите Никитово.
     Если  быть точным, Белов начал службу  у  Бестужева  четырнадцать:  лет
назад  в  том  незабвенном  сорок  третьем, когда  они  с Корсаком удрали из
навигацкой  школы.  Тогда они  считали,  что  служба  Бестужеву есть  служба
России. Вперед, гардемарины! Жизнь -- Родине, честь -- никому!
     А  что сейчас  изменилось?  Многое... Во-первых,  он уж  почти  старик,
тридцать два  года -- это  возраст! Во-вторых, где друзья, Алешка, Никита?..
Да что он пальцы загибает: во-вторых... в-пятых... К черту, гардемарины! Все
образуется! Пора бы уже получить депешку из Петербурга, что-то  не торопится
Бестужев брать его под свое крыло...
     С чем в тюрьме хорошо,  так это со временем. Можно обдумать свои  дела,
чужие, главное -- не  впасть  в ужас нетерпеливости, когда  хочется  выть  и
вышибить лбом дверь, пробить брешь в стене.
     По  ночам  его мучили  мысли  об  Анастасии.  Крохотный  портрет  ее  в
медальоне сразу  позволял  вспомнить  дорогие  черты. Но он  и  без  всякого
медальона всегда видел перед собой прелестное лицо ее,  и этот носик гордый,
и нежную  с изгибом  ямочку  в  уголке глаз,  очень  знакомую  ямочку  когда
целуешь, ресницы щекочут губы...
     Конечно, он ее любит, иначе откуда это томленье? Любит  без памяти?  Но
тогда  как объяснить  самому  себе:  почему так и  не удосужился съездить  в
Воскресенский  монастырь? Ведь  два месяца торчал в  Петербурге.  Объяснение
есть: Бестужев запрещал  отлучаться  куда бы  то  ни было! Но что ему раньше
были чьи-то запреты?
     Он кидался к перу и бумаге. Сейчас он все объяснит... Вот только с чего
начать? Мысли его беспорядочно толклись, словно овцы, которым надо было всем
одновременно влезть  в узкую щель... Кроме того, он никак не  мог отделаться
от  надоедливого  слова "однако".  "Я люблю  тебя,  дорогая,  больше  жизни,
однако...  ничего в  жизни я не хочу так, как видеть тебя,  однако... погода
хорошая, однако..."
     Еще  он коротал время за  чтением. Любезные приятели собрали что у кого
было.  В  числе  французских   романов  были  ему   доставлены  тетрадки   с
переписанным "Хоревым".  Об  этой  сумароковской  трагедии Белов  был  давно
наслышан,  вся армия  сходила  по  ней с  ума,  весь  Петербург.  Во  всякой
компании, если заходил разговор,  Белов,  конечно,  делал  восторженное  или
важное  (смотря по обстоятельствам)  лицо: "Читал, а как же!.. нет, наизусть
не помнит, но, безусловно, читал". Он бы на дуэль вызвал всякого, кто в этом
усомнился. Оказывается, чтобы прочитать, наконец,  драму, которую все знают,
ему надобно было попасть в тюрьму. Откровением при чтении было то,  что он и
не  подозревал, что  описанная любовь может так тронуть! Он  не  только  без
Сумарокова,  но  и  без Вольтера  и  прочих  французов мог обходиться, и  не
плохо... И вдруг эта  каллиграфическим почерком переписанная пьеса... Любовь
Оснельды  и Хорева опять возвращала его  к  мысли  об Анастасии.  Стихи были
высоки  и прекрасны, а кончилось все неожиданно:  Оснельда погибала  от руки
негодля, а Хорев закалывался собственноручно. Этого еще не хватало!
     Офицеры рассказывали о  новостях в армии. Новости  были неутешительные.
Новый главнокомандующий прибыл в армию  со своими помощниками -- бригадирами
Рязановым и Мордвиновым, вытребовал  их из Петербурга. Здесь одно  хорошо --
русские помощники-то. Относительно Фермера в полках уже было брожение: "Куда
ему с  пруссаками воевать?  --  говорили солдаты. --  Ворон  ворону глаз  не
выклюет!"  Хорошо, что русские,  но  плохо, что чиновники,  им  не солдатами
командовать, а контракты на постройки заключать...
     Подоспела  новая  неделя,  Александр  с  трудом  пережил   понедельник,
который, как известно,  день  тяжелый, и вдруг его выпустили. Приказ гласил,
что подполковнику  Белову  рекомендуется  безотлагательно  прибыть  в  некий
гренадерский полк, базирующийся  сейчас в Польше. Почему  гренадеры? При чем
здесь Польша, если Бестужев ждет  его в Петербурге? На все возражения Белова
начальник нарвского гарнизона ответил пожатием плеч:
     --  Вас  ждет армия,  подполковник.  А  относительно  Петербурга  ничем
обнадежить вас  не  могу.  Знаю только, что запрос их  сиятельства  канцлеру
Бестужеву о вашей персоне был, но ответ получен в отрицательном смысле.
     Белов не поверил. Он даже воскликнул против устава:
     -- Что  еще за чертовщина? Я  уверен,  что генерал-поручик  Зобин ведет
против меня интригу! Объясните мне, ради Бога, что все это значит?
     Начальник гарнизона ничего объяснять не  стал, Белова за развязность не
пожурил. Сам-то он  не  сомневается, что этот франт-гвардеец говорит правду,
но, видно, сейчас такие  погоды при  дворе, что  можно  человека ни  за  что
держать под арестом пятнадцать суток.
     Белову не оставалось ничего, как ехать разыскивать новый полк. Но перед
самым  отъездом  он узнал оглушительные  подробности,  которые  меняли дело.
Qообщил  их все тот же  поручик Петенька Алипов.  Рассказывал  он  в лицах и
очень смешно, но Александру было не до смеха.
     Главным  потрясением  было письмо  Бестужева  с сообщением, что-де  он,
канцлер, подполковника Белова никуда не посылал, заданий ему не давал, депеш
не писал,  а что  если оный Белов будет что-либо в этом  смысле сочинять, то
наперед знайте -- все это ложь!
     -- Дружок,  я  не  придумал!  Я сам видел! -- говорил поручик,  азартно
блестя глазами.
     Но самое оглушительное  Алипов припас на десерт.  Оказывается, в  Нарве
ждут приезда главы Тайной канцелярии Шувалова.
     -- Каждая мышь в  штабе понимает, -- шептал Петенька, -- что едет он по
душу  Апраксина. Вот Зобин и решил от вас избавиться, чтобы вы на допрос  не
угодили.
     --  Ты  хочешь  сказать,  что  этот солдафон меня спас?  --  не поверил
Александр. -- Что он нарочно отправляет меня к черту на рога?..
     -- ... в Польшу, в новый полк. А зачем Зобину
     неприятности? Заметут вас, потом и  к нему привяжутся. А так  сидел  на
губе  по  малой провинности  некий гвардеец,  а теперь не, сидит... Так  что
уезжайте, мой друг, и немедленно...
     Дорога  в  декабре может  быть  хорошей и  отвратительной.  Александру,
конечно, досталось  второе,  снег  пополам с дождем превратил санный  путь в
мерзопакостное  месиво;  похолодало  на долю  градуса,  и  лицо начало  сечь
ледяной крупой.  Все  это  не улучшает  человеку  настроения.  Белов  ехал в
открытой  кибитке, в чужих тулупе и шапке, даже рукавицы у него были чужие и
жали  в  запястье.  Вытирая  поминутно  слезящиеся глаза и  текущий,  стыдно
сказать, рассопливившийся нос, Белов поклялся себе страшной  клятвой: отныне
никогда,  ни   при  каких  обстоятельствах  не  служить  Алексею   Петровичу
Бестужеву.  Ведь должна  же  быть справедливость в мире! Даже Зобин,  дурак,
крикун,  прости Господи, шакал, защитил  его  от Тайной канцелярии! А что он
может сказать о Бестужеве? Предатель,  вот что  можно о нем  сказать? Посему
он, Белов, клянется не делать  для негодля-канцлера ни одного ни доброго, ни
дурного дела.
     Но  великая княгиня в  подлости канцлера не виновата. Поэтому на первом
же  постоялом  дворе, где  Александр разместился  на  ночлег, он  потребовал
бумаги  и  чернил.  Он  решил  написать  Никите, чтобы  тот донес до великой
княгини  ту  скудную  информацию, которую  выдал  ему  Апраксин.  Текст  для
передачи выглядел так:
     "Интересующий вас предмет отсутствует у известной персоны, однако он не
уничтожен,  а  был отдан курьеру Р., вам известному". Далее необходимо  было
прояснить ситуацию  Никите. "Дорогой друг,  не  хотел обременять тебя  столь
неприятным поручением, однако обстоятельства выше меня. Ты знаешь,  по чьему
поручению я  отбыл  в Нарву. Однако сей  посыльный отрекся от  слов своих, и
теперь  я  могу рассчитывать  только на свои, вернее  твои, силы".  Далее он
подробно   объяснил,  что   необходимо  передать  Фике  (невинная  хитрость)
вышеупомянутый текст, дал при этом массу советов, как  можно из