.
     Драгуны,  видно,  забыли,  зачем  пришли, и теперь  видели свой  долг в
немедленном  прекращении всей этой  кутерьмы,  для  чего встали в  дверях и,
отбиваясь от лавины наседающих тел, дружно гаркали:
     -  Господа,  спокойствие...  Уберите  руки, сударыня... Ма-а-ть вашу...
прекратить!
     А где Алексей? Он сидит  верхом на  подоконнике и отбивается  руками  и
ногами от обессилевшего Котова.
     - Не  уйдешь, злодей!  Не выйдет,  душегубец!  -  Штык-юнкер вцепился в
Алешину юбку и стойко принимал на себя град ударов.
     Не запри ты, старый дурак, гримерную с актерскими пожитками, не суетись
раньше  времени,  а выжди, и сидел бы  твой  юный враг в арестантской карете
между мундирами, а теперь арестуй его попробуй, красноглазый черт!
     Чувствуя, что Алексей вот-вот  вылезет из  юбки. Котов  понял, что надо
обхватить его за талию, присосаться  к Корсаку и ждать драгун, чьи басовитые
окрики  слышались из  залы. Собрав все силы,  штык-юнкер грудью бросился  на
преступника.
     Последней мыслью  было:  "Неужели  прыгнул,  подлец?"  Через  окно,  не
заслоненное Алешиным  телом,  заструилось  небо  и словно втекло в  комнату,
втащив с собой все звезды. Звезды  вспыхивали, трещали, как на  фейерверке в
честь  дня рождения Ее Императорского Величества Государыни Анны  Иоанновны.
Потом звезды полопались и образовалась тьма.
     Удару  "коленкой под  дых  с толчком из  упора" Алексей  был обучен еще
деревенскими  мальчишками, которые  по  субботам сходились  в  центре сельца
Перовского, чтобы подраться "конец на конец".


        -7-

     Саша Белов был  девятнадцатым ребенком в семье мелкопоместного шляхтича
из Тульской  губернии. Беловы  были  живучи, и только  четырех детей прибрал
господь,  а остальные женились,  вышли  замуж и  расселились по соседству  с
родительской усадьбой.  Все земли окрест были  беловскими, но помещики  жили
зачастую не богаче своих крепостных.
     Отец Саши,  Федор  Пахомыч  Белов, служил когда-то  в  пехотных  полках
сержантом,  а в  отставку  вышел по  обычаю  того времени в офицерском чине.
Человек он был простой, добрый и кроткий. Любимая супруга его умерла родами,
произведя   на  свет  последнего,   Сашеньку,   и  он  один  остался  опорой
многочисленного семейства.
     Беловы  еле  сводили  концы  с  концами.  Дети,  зятья,  внуки,  словно
состязаясь  в  настырности,  без  конца  делили  отцовскую пенсию,  усадьбу,
тридцать душ  крепостных и даже  нехитрый скарб родительского дома.  Желание
помочь  многочисленной  родне  вынудили   Федора  Пахомыча  заняться  делом,
казалось  бы,  вовсе ему не свойственным,  -  он начал писать письма, и этот
эпистолярный труд скоро стал главным занятием в его жизни.
     "Всемилостивый  граф,  отец  и  благодетель!  Всенижайше  прошу  Вашего
сиятельства  простить мне,  убогому,  в моем дерзновении засвидетельствовать
должное почтение и преданность мою..."-  писал  он важным адресатам, с коими
состоял ранее  в однополчанах. Вспомнил он также всех родственников от Литвы
до Урала, правильно полагая, что и от них может быть какая-то польза.
     Вряд  ли  нуждались  сиятельные адресаты  в изъявлении почтения убогого
тульского  помещика, но писем  было написано так  много, что обильный  посев
стал давать  плоды,  и  ретивый  корреспондент начал потихоньку  распихивать
детей и внуков по полкам и учебным заведениям.
     Черновиками его, письмами, ответами были забиты до отказа два  сундука,
а  Федор  Пахомыч все писал и писал, уже не из рачения о потомстве, а находя
невинную радость в таком общении с миром.
     По неведомой протекции был устроен в навигацкую школу  и Саша. Отец так
и  не  понял толком, куда  и зачем едет его младший  отпрыск. Вместе с тощим
кошельком  и  родительским  благословением  он  выдал  сыну  пухлую книжицу,
исписанную  фамилиями и адресами. "В них  помощь найдешь", -  были последние
напутственные   слова   родителя.   Кроме   книжки,   Саша   получил   пачку
рекомендательных писем.
     Он  с сомнением отнесся к родительскому дару, но по  прибытии  в Москву
решил проверить  некоторые из адресов, вооружился рекомендательными письмами
и отправился с визитами.
     Саша имел приятную  наружность, при этом был общителен и уверен в себе,
и  хотя  родительский  дом  не дал ему подобающего  воспитания, сметливость,
умение  перенять и  бойкий  нрав,  данные ему от  природы,  легко восполнили
пробелы образования. Скоро он был принят во многих домах, и принят радушно.
     Присмотревшись к городской жизни,  Саша  понял, что  рассчитывать может
только на  себя, что навигацкая школа -  место  для него  неподходящее и что
карьеру  он может сделать, только  попав  в  гвардию. Служба в  гвардии была
самой почетной в России. Гвардия -вершительница судеб в государстве,  на нее
опирался  всесильный Меншиков,  гвардия свергла  самого  Бирона,  и  престол
государыне  Елизавете  тоже  дала гвардия.  Как завидовал  Белов  гренадерам
Преображенского  полка!  Ему в 1741 году  было шестнадцать  лет. Окажись  он
тогда  в  гренадерах,  носил  бы  сейчас  самую  желанную  форму  -   мундир
лейб-кампанейца и мастера геральдики сочиняли бы для него новый герб.
     Белов ждал только случая,  знака судьбы,  чтобы  бежать  в  Петербург и
поступить в Измайловский или Преображенский полк. Но не предполагаемый арест
Корсака был этим знаком, и не одна мечта о гвардии толкнула Белова к мысли о
побеге. Была  еще одна  причина,  ото  всех  тайная,  - страстная  любовь  к
красавице Анастасии Ягужинской.
     Он увидел  ее зимой в  доме  вдовы полковника Рейгеля, где давал уроки.
Они  столкнулись  на  лестнице,  и  Саша  онемел,  потерялся, не  смея  даже
взглянуть в прекрасное  лицо. В памяти  осталось  что-то  яркое, диковинное,
словно  в  пасмурный голый  лес  прилетела тропическая птица  и распушила на
снежном сугробе свое драгоценное оперение.
     Саша опять обратился к отцовской книге и начал выискивать дома, где мог
увидеть  Анастасию,  и  когда,  наконец,  свели  их Сашины старания  в общей
гостиной, он подивился  человеческой слепоте как можно говорить, есть, пить,
если в комнате сидит сама богиня.
     Он не измышлял тайных встреч, не пробовал шепнуть любовные слова, боясь
показаться   смешным   или  затеряться  в   толпе   вздыхателей,   пока   он
довольствовался  ролью  наблюдателя. Но Александр свято верил,  что настанет
час, когда  он сможет  сказать Анастасии о своей  любви, и любовь эта  будет
принята. Как  смел скромный курсант  навигацкой школы мечтать  об  одной  из
лучших невест России, спросите вы? Это ли не наивно?
     Саша знал, что мать Анастасии  - важная боярыня Бестужева, что покойный
отец - Павел  Иванович Ягужинский,  был  генерал-аншефом, генерал-прокурором
Сената и денщиком Петра  I, но в том надежду  для  себя  видел  честолюбивый
молодой человек, что знал  также - дед Анастасии  был  бедным  органистом из
Литвы. И  поныне стоит лютеранская церковь в Немецкой слободе, где наигрывал
Иоганн Ягужинский хоралы и фуги.  А уж если сын  безродного музыканта достиг
кабинета министров, то почему  бы  и ему, дворянину, не уповать на судьбу, а
более всего на свой ум и изворотливость.
     Весть об аресте  Бестужевой с  дочерью  потрясла  Сашу. В эгоистической
своей любви он в первый момент мучился не жалостью к арестованной Анастасии,
а клял судьбу, что отобрала у него мечту, лишила счастья наблюдать за каждым
шагом своей  возлюбленной дамы. Однако  поразмыслив, он сообразил, что арест
не  отодвинул  от  него  Анастасию, а наоборот  -  дал  шанс.  Дочь опальных
родителей мало стоит  на ярмарке невест.  После допроса повезут арестованных
женщин в Петербург, в крепость. Там будут досконально разбираться, кто в чем
виноват.  Может  быть,   он,   Александр   Белов,  и   полезен  будет  своей
возлюбленной. В Петербург, за ней!
     Сразу  из  театра  он  побежал к  себе  на квартиру, чтобы  собраться в
дорогу. Хотя что собирать? Книги, одежда,  белье  -  это  все лишнее, только
руки будет оттягивать. Деньги, их мало... придется рассчитывать на Алешкины.
Ну  да ладно...  Когда-нибудь  он  сполна  вернет  Корсаку  долг.  Отцовская
книга... она всегда при  нем. Может быть, это и есть его основное богатство,
залог успеха?
     Затем он отправился на квартиру Корсака. Хозяйка долго гремела засовом,
потом долго рассматривала Сашу через приоткрытую дверь.
     - Самого дома нет.
     - Я знаю, что  нет. Он в  театре,  Маланья Владимировна. Мы условились,
что я подожду его здесь.
     Хозяйка неохотно пропустила Сашу в сени.
     - А скажите, не заходил ли к вам человек...
     неприятный такой, весь в черном?..
     Маланья Владимировна  плюнула  в угол, перекрестилась и  ушла,  хлопнув
дверью, решив, что безбожник-курсант пугает ее сатаной.
     Зря  он  пообещал Алексею собрать его вещи. Засады здесь никакой нет, а
что брать  в дорогу -  совершенно непонятно. Корсак - человек  аккуратный, и
маменька, видно, регулярно снабжает его одеждой и прочим барахлом. Александр
взял  пару  крепких  башмаков,  суконный  кафтан,  плащ и большой  компас  с
поцарапанным  стеклом,  завязал  все это  в узел и  тихо,  чтоб не  услышала
хозяйка, вышел. Десять часов... Еще рано, и ноги сами понесли  его в сторону
опустевшего особняка Бестужевых. Сколько вечеров провел он подле этого дома,
глядя  на мезонин, где за  колоннами  скрывалась спальня  Анастасии! Бывало,
погаснет весь дом, утихнет  улица, одни собаки дерут  глотку, а он все стоит
под  деревом  и ждет неизвестно  чего.  Словно крепкие канаты тянутся от  ее
окна, опутывают ему руки и не дают уйти.
     Колонны мезонина слабо светились в темноте. "Кто это у нее в спальне? -
с тревогой подумал Александр. - Или обыск делают?"
     Свет  в  спальне погас,  и  по  дому,  освещая поочередно  окна,  начал
двигаться неяркий  огонек.  "Горничная бродит  по барским покоям",  успокоил
себя Саша  и  тут  заметил,  что  не он  один  внимательно  всматривается  в
блуждающий  свет. Какой-то мужчина,  вида  непорядочного,  шнырял  в  кустах
сирени, а потом  открыто подошел  к решетке палисада и побрел прочь, пригнув
голову,  словно вынюхивая. "Не иначе, как  шпион",  - с  ненавистью  подумал
Саша, отступая в тень.
     Внезапно ближайшее  окно  отворилось,  и  он с  восторгом  и удивлением
увидел дорогое лицо. Она! Вернулась! Отпустили!
     Анастасия выглянула  из  окна,  словно  ополоснулась ночным воздухом, и
села в кресло. Оконная рама стала резным  обрамлением ее красоте. Она сидела
покойно и тихо, лицо ее выступало из темноты, как  что-то нереальное, и если
бы ветер не шевелил  волнистые пряди у  виска, не теребил кружева воротника,
Александр бы мог подумать, что все это плод его воображения.
     "Милая...  Я здесь, я рядом..." Саша почувствовал, как где-то  в доселе
скрытых тайниках его души рождаются слезы  умиления и  болезненно счастливой
жалости к себе, и нежности  к ней, и щедрой,  как озарение, доброты  к этому
дому, этой ночи, к звездам, деревьям - ко всему миру.
     Узелок с отобранными для побега вещами выпал из его пальцев и откатился
под куст сирени, чтобы пролежать там до утра.


        -8-

     Никита Оленев снимал верхние  апартаменты  в богатом  старинном доме на
углу Сретенки и Колокольникова переулка. Крутое, в два излома, крыльцо  вело
на  второй  этаж.  Три  теплых  помещения, два  холодных,  обширные  сени  и
балкончик в затейливой резьбе - истинно княжеское  помещение.  Под лестницей
находились баня и хозяйский винный погреб со множеством  дубовых  и  липовых
бочонков. Когда Никита был при деньгах, Гаврилу  то  и  дело гоняли  вниз  с
кувшином,  а  потом гурьбой  шли в баню,  ломая во  дворе  свежие  березовые
веники.
     Воскресный день Никита проводил  дома. Он  лежал  в  подушках на лавке,
укутав ноги одеялом, и пытался читать. Намедни он перепил морсу со льда, и у
него  болело горло,  мучил  то озноб, то  жар, и злость за  вынужденное свое
безделье он срывал на камердинере Гавриле.
     - Ты  зачем, чернокнижник, эти подозрительные рецепты  в  дом притащил?
Людей травить?
     - Грех вам, Никита  Григорьевич, говорить такое. Вы знаете, я эти книги
читаю от природной склонности к перемешиванию различных  компонентов с целью
изобретения различных снадобьев.
     -  Слова-то  выучил  -"компонентов"!  Фу,  горечь  какая!  И  кисло,  -
сморщился  Никита,  выпив  лекарство.  -  Опять  "незначительное  количество
незрелых померанцев"? А почему воняет мерзко?
     - В этой настойке сложный букет трав для согретия груди, - торжественно
произнес Гаврила. - Незрелые померанцы идут для других целей.
     -  Мне  бы лучше незначительное  количество  спиртовой  настойки  да со
зверобоем. Это мне больше поможет.
     - Спирт при вашем телосложении зело вреден. - Гаврила вздохнул. - Яд он
при вашем телосложении. Будете принимать это  питье, - он указал на бокал, -
мане эт нокте, то есть утром и вечером.
     Никита рассмеялся.
     -  Мне-то   хоть  латынь  не  переводи,  эскулап.  Латынь  для   твоего
телосложения - яд!
     Камердинер с отвлеченным видом уставился в окно.
     - Сходи еще раз к Алексею, может, он уже дома.
     -  Не ночевали  они  дома. Хозяйка ругается, мол,  где их  носит, но  я
передал, чтоб непременно к вам ступать изволили, как только явятся.
     - Тогда к Саше.
     - Они тоже не ночевали дома. Хозяин...
     - Понятно, ругается,  где их  носит, но ты передал, чтоб непременно  ко
мне ступать изволили...
     - Так  точно...  как только явятся. Теперь будете изволить потеть.  - И
камердинер неслышно ушел в свою комнату.
     Комната Гаврилы, самая большая в снятом  помещении, напоминала  кабинет
алхимика.  На  приземистом,  длинном  столе  расставлены  были  фаянсовая  и
порцелиновая  посуда,   колбы,  склянки,  реторты  и  прочая  чертовщина.  В
поставце,  выкрашенном на голландский манер в черный цвет, в пронумерованных
банках  держал  он те  самые  "компоненты",  к  перемешиванию  которых  имел
склонность. В комнате всегда, даже  в жару, топилась печь, воздух был сухой,
со сложным запахом. Гаврила был  здесь  полным хозяином, и Никита никогда не
спрашивал себя, по какому праву слуга занимает в доме  то помещение, которое
сам выбирает.
     Наверное,  потому,  что  Никита  не мог вспомнить,  когда  в его  жизни
появился Гаврила.  Он был всегда. В тот самый миг, когда вложили в Гавриловы
руки  корзину с младенцем, а именно  так появился Никита в родном доме, душа
камердинера дрогнула состраданием и нежностью, и согретый этими чувствами он
стал,   как   умел,  оберегать  юного   князя  от   жизненных   напастей   и
несправедливости.
     Вначале ссорился с иноземной  кормилицей  (у немок  молоко постное!)  и
тайно подкармливал  младенца из рожка русским грудным молоком,  потом  пилил
нянек-неумех  и сам стал  нянькой,  потом  ворчал  и  неотступно наблюдал за
нерадивыми гувернерами  и как бы между делом  выучился грамоте. Иногда князь
Оленев  - старший забирал  Гаврилу с  собой в заграничные поездки, но и  там
заботливый  слуга не  оставлял вниманием  своего  юного  барина  и  в помощь
учителю  географии писал  длинные  письма с  подробными описаниями Парижа  и
Мюнхена.  Когда  Никита  поехал  учиться   в  Москву,   князь  Оленев,  зная
привязанность сына к Гавриле, отдал ему камердинера в вечное пользование.
     Среди дворни Гаврила почитался  удивительным  человеком. Молодость  его
протекала в бурных  романах, в которых  он проявлял истинно барские замашки.
Непонятно, чем он прельщал прекрасный пол - худ, сутул, мрачен, назидателен,
а  лицо  такое,  словно  Творец,  лепя  его, во всем  переусердствовал:  нос
длиннее, чем нужно, брови косматы -  на троих  хватит, глаза  на пол-лица. И
почему-то все любовные истории легко сходили Гавриле с рук. Любому из дворни
за такие проделки всю спину исполосовали бы на конюшне, а этому опять ничего
-  ходит по  дому, ворчит,  светит  глазищами,  как  фонарями.  Удивительный
человек был барский камердинер!
     К  тридцати годам Гаврила остепенился и приобрел новую страсть, которая
в  Москве  окончательно сформировалась,  - он  стал  знахарничать  и  копить
деньги. Склонность к первому он приобрел от матери - она  пасла коз, снимала
порчу  и почиталась колдуньей. Поездки  за границу  развили в нем  интерес к
драгоценному металлу,  и интерес этот  стал  основным  двигателем Гаврилы на
благородном поприще фармацевта, парфюмера и лекаря.
     Гаврила готовил все - был  бы покупатель. Толок серу и делал легкую как
пух  пудру  для  париков.  Топил  в  глиняном  горшке  дождевых  червей  для
закапывания  в глаза, настаивал мяту  от сердца, горицвет от водянки,  делал
навары из  медуницы  и хвоща для промывания гноящихся ран, изготовлял жидкие
румяна и даже  по собственному рецепту варил лампадное масло. Оно  хоть и не
имело того благовония, что  церковное, стоило  в десять раз дешевле и всегда
имело сбыт.
     Книгу,  пренебрежительно названную Никитой "подозрительными рецептами",
Гаврила  купил на  Никольской "из-под полы" в  немецкой книжной  лавке.  Она
называлась "Зеркало  молодости  Бернгарда" и содержала около  сотни полезных
советов, как сберечь мужскую силу с помощью телесных упражнений и различного
вида лекарств.
     Придя  от  барина, Гаврила  сел за  стол,  открыл "Зеркало  молодости":
"Полезные  и  верные советы  для  ослабленных. Надлежит взять незначительное
количество  анисового масла, смесь  железа, молочного сахара и  смесь сиропа
арака..."
     Гаврила задумался.
     - Барин, что такое арак?
     -  Напиток. Думаю,  что горький.  Тебе  подойдет, - отозвался князь  из
своей комнаты.
     - А  из чего его делают? - Из сока финиковых пальм. Нет  финика, пойдет
кокос. То есть сок кокосовых пальм.
     - Что?
     - Нет кокоса, пойдет лопух. Я думаю, клиент тебя простит.
     И каждый углубился в чтение.
     Ни  Белов,  ни  Корсак  так  и  не  появились  до  вечера,  и  утром  в
понедельник, обеспокоенный их отсутствием, Никита  решил пойти в школу, хоть
боль в горле не прошла и Гаврила, как мог, препятствовал его уходу.
     Занятия  в   навигацкой  школе  еще   продолжались,   но  везде  царила
предотпускная  суета.  За  учениками  младших классов приехали родители, и в
канцелярии  срочно оформляли отпускные  подписки, в которых не вернувшихся в
срок  курсантов  стращали  каторжными  работами.  Обычно  подписки  оформлял
штык-юнкер  Котов. и  кто  не умел так  значительно и  важно присовокупить к
отпускной  бумаге основное украшение  морской инструкции: "За  побег ученика
полагается  ему смертная казнь".  Но Котова на месте  не было,  вместо  него
оформлял документы писарь Фома Игнатьевич.
     В поисках друзей Никита обошел все классы, поднялся в башню, заглянул в
рапирный зал. Ни Корсака, ни Белова, ни прочих курсантов их  группы нигде не
было.  Сторож Шорохов  объяснил, что  с утра раздавали  жалованье, поэтому у
Пирата, как всегда в таких случаях, разыгралась подагра и он отменил занятия
старших классов.
     Уже направляясь  домой,  Никита  встретил  в коридоре  писаря,  который
выходил из канцелярии.
     - Батюшка-князь, не откажите в помощи. Намедни карты и лоции прислали с
оказией из Петербурга. Надобно бы их разобрать. А?
     Никита не умел отказывать, поэтому  молча пошел за Фомой Игнатьевичем в
комнату под лестницей. Присланные карты отслужили свое, порядком износились,
и теперь  им  надлежало  стать  наглядным  пособием  курсантам.  Совершенную
рухлядь  Никита  выбрасывал, а  те карты, которые  еще можно было  склеить и
отмыть, писарь помечал цифрой и складывал на стеллажи.
     Подобного  сорта работу Оленеву  поручали  часто не за  какое-то особое
прилежание или  аккуратность,  а  просто потому, что чаще других заставали в
этой маленькой комнате, называемой библиотекой.
     Все библиотечные книги умещались в двух шкафах  и были пожалованы школе
после конфискации имущества некоего  вельможи, обвиненного в гос