сколько  лет   он  живет  в  этом  великом
государстве и все никак не может привыкнуть к их беспечности!
     Ну хорошо... Положим, мудрый Лесток скажет -- вези убор. Цар-ские особы
потом сами разберутся, а ты чист. Но как быть с прось-бой Марии? Дочь  умеет
уговаривать, в этом ей не было равных.
     К  особняку  Лестока он  вышел  в  сумерках, но  что  такое сумер-ки  в
Петербурге в середине  мая! В Венеции в этот час сияют  звезды, а небо такое
низкое  --  рукой достанешь, а здесь...  весь  город  словно  вуалью покрыт,
фонари на улицах не горят, а все видно.
     --  Но  красиво...  очень,--сказал  он  вслух  неожиданно  для  себя  и
остановился, не доходя до узорной калитки.
     Такой  длинный  путь, а так и  не  смог собрать в кулак разбре-дающиеся
мысли.   Теперь  придумывай,  беспечный   ювелир,  как  объяс-нить   Лестоку
необходимость взять  с собой  переодетую женщину.  А может, сказать все, как
есть? Может,  Лесток лучше великой кня-гини сможет объяснить суть  вещей? Но
Вера  Константиновна  все-ми  святыми заклинала  не  разглашать никому тайну
несчастного юноши. Что  угодно, но  он  не вправе  обмануть  эту  прекрасную
женщину. Так ничего и не решив, Луиджи взялся за дверной мо-лоток.
     Лакей проводил ювелира к секретарю Шавюзо. Ах, какая жа-лость, господин
Луиджи, господина Лестока нет  дома. Нет,  ждать его  не  имеет  смысла.  Он
вызван  к государыне в Петергоф.  Но если господин Луиджи на словах передаст
свою просьбу, то она непременно будет передана их сиятельству.
     -- Нет, ничего не надо передавать,-- поторопился Луиджи.-- Я еду завтра
в Царское Село, везу их высочеству работу. Прелест-ное ожерелье, знаете... И
серьги.
     -- Брильянты?
     -- С агатами,--Луиджи кивнул головой  и повернулся к двери.  В соседней
комнате раздался неясный  шум.  Показалось ли  Луиджи, или секретарь вправду
хотел его  задержать? И почему  он  так внимательно  вслушивается  в то, что
происходит за стеной? Это их дело. Луиджи решительно спустился по  лестнице.
Даже если Лесток дома, но не расположен  принимать ювелиров, он имеет на это
право.
     Луиджи был уже в палисаднике, когда  Шавюзо вдруг  выскочил на крыльцо.
Можно было предположить, что тот желает вернуть ювелира в дом, однако взгляд
секретаря  был  устремлен на  боль-шую, кривобокую карету с  подслеповатыми,
тесными окошками, ко-торая остановилась у калитки. Желтые, как у извозчичьих
пролеток, колеса ее уже неподвижно стояли на мостовой, а черный, обшарпанный
кузов все  еще  продолжал мелко трястись, скрипеть  и охать, словно  пытаясь
прийти в  себя после  быстрой  езды.  На-конец  дверца  ее отворилась, кучер
опустил  ступеньку и на нее встала узкая женская ножка в фасонном  башмачке.
Луиджи   под-нял  глаза   и   удивленно  присвистнул  --  мадемуазель  Крюшо
собствен-ной персоной: фиолетовое короткое пальто наброшено на плечи, шляпка
с независимо торчащим крылом куропатки, одна мушка на щеке, другая на шее, и
несмотря на прохладную погоду открытый лиф с почти обнаженными, желтоватыми,
как спелые дыни, грудями. Дама была давней клиенткой Луиджи, хотя и тайной.
     -- Фантастические дела,-- сказал себе ювелир.-- И такую да-мочку Шавюзо
выходит встречать  в  белые сумерки! Кто  из них  и когда  ездил  в подобный
особняк? Интересно, знает  ли об этом Лесток? Вряд ли он одобрил бы подобную
неразборчивость племян-ника.
     Луиджи оглянулся  на секретаря и  увидел, что тот удивлен не менее, чем
торопящийся  уйти гость. Ничуть  не  смущаясь и  игри-во приплясывая,  Крюшо
поднялась  по ступенькам крыльца. Лило-вые  кружева  на подоле полоскались у
легких ножек, на оттопырен-ной руке раскачивалась обшитая гарусом сумка.
     --  Мне   нужен  хозяин,--  бросила  она   неожиданно   низким,  словно
простуженным голосом.
     Шавюзо   испуганно   отступил  назад,   дверь  за   ним   захлопнулась.
Флегматичный кучер сидел  на козлах неподвижно, как истукан,  шапка  сползла
ему на глаза, он готов был сидеть здесь вечно.
     Луиджи обошел карету со всех сторон, перешел на другую сто-рону улицы и
неторопливо направился домой, но не успел он за-вернуть за угол, как услышал
щелканье кнута и шум трогающейся кареты.
     И  вот  она  уже  мчится  по  улице,  громыхая  по булыжникам  жел-тыми
колесами, кучер стоит на козлах и улюлюкает в голос,  под-гоняя  лошадей.  В
темном окошке  Луиджи увидел  голову Лестока,  без парика,  в  надвинутой по
самые уши шляпе, сзади его  головы плескалось  и  пенилось  что-то  лиловое,
игривое. Мгновение, и карета взлетела на мост.
     Луиджи  не  успел увидеть, рассержен  ли  Лесток,  или  взволнован, или
находится в том игривом настроении, которое возникает у мужчин при соседстве
подобной  дамы,  но то, что она сидела в ка-рете рядом  с лейб-медиком и они
мчались  куда-то, не обращая внимания на любопытные взгляды, было  настолько
необычайно, что  Луиджи  против воли  бросился за каретой, даже  взбежал  на
мост, а оттуда, сверху, долго следил, как громыхала она по улице.
     Вот тебе  и  домосед... молодожен. Куда же повезла его Крюшо? Неужели в
веселый дом к мадам Дрезденше?
     Луиджи вернулся  домой раздавленным и тут  же  попал  в любящие объятия
дочери. Ласковые ручки обхватили мертвой  хваткой шею отца и не выпускали до
тех пор, пока он не согласился со всеми ее требованиями.
     Теперь дело за Софьей. Марии не хотелось откладывать раз-', говор с ней
до утра, которое, как известно, мудренее ночи.  Визит  в столь позднее время
мог  быть  превратно  истолкованным, но  какие могут  быть  условности, если
господину Оленеву нужна помощь? И потом к Корсакам вовсе не обязательно идти
через парадные се-ни. Окошко Софьи в мезонине еще светилось.
     Все это  детально  обдумала  молодая  особа,  прохаживаясь под  темными
кленами,  и  потом,  сказав  себе: "Я права!"  --  решительно направилась  к
лестнице, ведущей в мезонин.
     Софья уже легла и долго не могла взять в толк, кто стучит-ся в наружную
дверь в столь поздний час. Она на цыпочках подо-шла к двери.
     -- Кто там? -- спросила она испуганным шепотом.
     -- Я уговорила отца,--немедленно отозвалась Мария.--Но мо-жете ли ехать
вы?  Папеньку  нельзя отпускать  одного.  Он не  смо-жет говорить с  великой
княгиней должным образом и только за-губит все дело.
     Последние слова своего страстного монолога Мария  уже  произ-носила при
открытой двери, Софья смотрела на нее настороженно, ее, казалось, не удивил,
но и не обрадовал поздний визит.
     --  А  почему  вы  принимаете такое горячее участие в судьбе гос-подина
Оленева? -- спросила она холодно.
     Софье хотелось  подразнить хозяйскую  дочку, которая так без-застенчиво
кокетничала  с  Никитой,  а  теперь ведет себя так,  слов-но  имеет  на него
какие-то  права.  Она  ожидала,  что  Мария  смутит-ся,  начнет  лепетать  о
справедливости,  которая должна  восторже-ствовать,  о добре и  зле, словом,
будет  играть в  скромницу,  но  девушка посмотрела на  Софью  строго, резко
выбросила  вперед  руки ладонями  вверх, словно  отдавала  что-то  важное, и
произнесла без запинки:
     --  Неужели не понятно?  Да потому, что я влюбилась в  него без памяти.
Сразу же, как на набережной увидела, так и влюбилась. А потом оказалось, что
он ваш друг. Я  так обрадовалась, передать  не могу! Но счастье мое  сразу и
кончилось!
     -- А  Никита  знает  о ваших чувствах?  --  опешив  от  такой прямо-ты,
спросила Софья.
     -- Ну что вы? Конечно, нет.
     Софья отступила  в глубь комнаты,  приглашая  Марию войти, и та  тут же
воспользовалась этим,
     -- Я поеду завтра  с Винченцо Петровичем,-- сказала Софья и добавила:--
Садитесь.  И   не   смотрите  на   меня  так  испуганно.  Ни-кита  найдется,
непременно.-- Она улыбнулась.
     --  Я тоже  так думаю. А вы не могли бы со мной поговорить  о господине
Оленеве? -- Тон у Марии был просительный.
     -- И как же вы хотите поговорить?
     -- Расскажите  мне  о нем.  Я ведь ничего не  знаю, кроме того, что  он
умен, красив, благороден и лучше всех во вселенной... и  еще фаворит великой
княгини.
     --  Какой там фаворит? --  ворчливо произнесла Софья.-- Она  и думать о
нем забыла.
     Они сели на постель, укрылись одной шалью.
     -- С чего же начать? -- нерешительно произнесла Софья.-- Ни-кита учился
вместе с моим Алешенькой в навигацкой школе в Москве...
     Они  разошлись  уже  под утро. С этого  разговора и началась у Софьи  с
Марией большая дружба.


        -20-

     В  двадцати  пяти  километрах от  Петербурга среди  лесов  и  пус-тошей
находилось  местечко, которое финны  называли Саари Мойс,  что  означает  --
возвышенная местность.  Издревле  здесь существо-вала благоустроенная  мыза.
Место  это почиталось здоровым из-за обилия зелени  и хорошей воды, и Петр I
подарил  деревеньку  с   при-легающими   лесами  супруге   своей   Екатерине
Алексеевне. Десять лет спустя здесь уже стояли палаты каменные двухэтажные о
шестна-дцати светлицах и был разбит сад с террасами.
     Елизавета  с  детства  любила  Саарское  село  и,  взойдя на  прес-тол,
повелела произвести там значительную реконструкцию,  часть зданий  разобрать
за  ветхостью,  двухэтажные  палаты  отреставрировать  и  пристроить  к  ним
одноэтажные галереи с павильонами.
     Когда  великие князь и  княгиня  явились  в Царское, как стали называть
Саарскую  мызу,  работы там были почти закончены, одна-ко подходы ко  дворцу
напоминали  строительную  площадку. Петр Фе-дорович  был вне  себя.  Штабеля
досок, груды  камня, чаны  с из-весткой он воспринял как личное оскорбление.
Почему ему  надле-жит жить  в  неприспособленном,  неотапливаемом помещении,
если он хочет жить в Петербурге? И  чего ради царствующая тетушка решила его
сюда выслать?
     Вначале  досталось  камердинерам  и  лакеям,  потом  он  высказал  свое
неудовольствие,  причем  в самых непотребных выражениях,  в  лицо  камергеру
Чоглакову, который вместе с  супругой тоже приехал в Царское, дабы наблюдать
за  молодым двором. Чоглаков вначале спокойно слушал великого  князя, только
отирал капельки слюны, которые летели ему в лицо  с царственных уст, а потом
вдруг взорвался и отчитал наследника, как мальчишку-кавалергарда.
     Петр выпучил глаза, показал ему  язык и  бросился в покои  жены,  чтобы
нажаловаться теперь уже не только на тетушку, но и на Чоглакова.
     Меньше  всего сейчас Екатерина была расположена  разговаривать с мужем.
Она  никак не могла прийти в себя после скандала с импе-ратрицей, сейчас она
мечтала об  одном -- побыть  наконец одной, привести в  порядок мысли.  Петр
ворвался  вихрем  и  сразу  поднял жену  с  канапе.  Великий князь  не  умел
жаловаться сидя, только ме-ряя комнату шагами он  был  в состоянии высказать
то, что наболело. Жену при этом он цепко держал за руку, она семенила за ним
сле-дом,  никак не  попадая в такт. И чем горячее он  говорил,  тем бы-стрее
бегал по  комнате. Что это  была  за мука!  Великий  князь  умел  жаловаться
часами...
     Это возмутительно! Тетушка Елизавета  сошла с ума! Зачем он здесь? Если
императрица хочет,  чтобы Россия стала его родиной, то не следует превращать
ее в тюрьму. А Царское Село -- тюрьма, тюрьма... только недостроенная. Зачем
услали  милых его сердцу голштинцев? Где Бредель,  где  Дукер? А Крамер?  Он
лучший  из ка-мердинеров, он знал его  с  первой минуты жизни, он был  добр,
добр... Он давал разумные советы. А Румберг? За что его посадили в крепость?
Никто лучше Румберга не мог надеть сапоги! Русские свиньи, свиньи... Кузина,
почему вы молчите?
     Екатерина не молчала. Она  все пыталась  вставить  слово,  но разве под
силу ей было  бороться с этим потоком обид  и негодований? Сам капризный тон
Петра, его  детская  интонация, хриплый  и  чуть  картавый  голос  сразу  же
выводили ее из  себя: и  это ее супруг, защитник и повелитель? Когда  же  он
станет  взрослым?  Но  жен-ская  обида скоро  уступила место  жалости  почти
материнской.  Он  тоже одинок,  тоже  под наблюдением,  тоже нелюбим. И  она
начина-ла  гладить его  по плечу и стараться сбить с темы, которая особен-но
его раздражала. Уж то хорошо, что,  бегая по комнате и с  силой дергая ее за
руку, он не спрашивал, почему их сослали сюда.
     Очевидно, он  ничего не  знал  и воспринял их принудительный отъезд как
пустой каприз  императрицы: приказы ее часто  бывали нелогичны. Но Екатерина
знала истинную причину их ссылки в Цар-ское Село.
     Маскарад прошел превесело! Ожили старые тени, вынырнули из небытия. Как
смотрел  на нее русский  князь!  Разумеется,  она не  могла  себе  позволить
афишировать их старые  отношения. Танцы, комплименты; болезнь не иссушила ее
душу, не обезобразила те-ло--это счастье! И она готова поклясться, что никто
не видел, как передала она записку Сакромозо -- очередное послание матери. А
утром вдруг  разговор  с государыней:  "Как вы посмели украшать себя  живыми
розами?  Розы --  знак  невинности, а вы  -- кокетка!" Екатерина привыкла  к
таким  упрекам, это обидно, больно,  но не оскорбляет,  потому что уверена в
своей невиновности. Но  когда  Шмидша явилась  к ней  второй  раз с приказом
следовать в уборную государыни, великая княгиня шла ни жива ни мертва. После
того, что случилось вечером в ее покоях, Екатерина могла ожидать ссылки куда
более дальней, чем Царское Село.
     Все  было как  в  прошлый раз,  государыня  сидела  у зеркала,  и  трое
горничных  занимались   ее  туалетом:  одна   расчесывала  локо-ны,   другая
массировала  шею и грудь Елизаветы,  третья  по  очере-ди  примеряла  разных
фасонов туфли на полную, обтянутую розовым чулком ногу.  И опять  статс-дама
Ягужинская с  жемчугом  в  руках. "Как  держит ее подле себя  государыня? --
невольно подумала Екатерина.-- Рядом с этой дамой всяк чувствует себя словно
смерт-ный рядом с богиней". Великая княгиня знала,  что несколько лет  назад
Петр  волочился за  Ягужинской, я, хоть она не хотела себе в этом сознаться,
волокитство мужа раздражало ее несказанно. Одно дело, когда он любезничает с
дурнушками,  тут  порок  налицо,  но   влюбиться  в  красоту!  Даже  в  этой
неприступной,  холодной  Афине  Петруша  видел женщину,  а в  ней,  законной
супруге,-- никогда!
     Мысли  эти  проскочили  мельком,  тут  же  уступив  место  страху. Лицо
государыни  при появлении невестки стало жестким,  даже через  румяна  видно
было, как  она  покраснела от  гнева.  Движением  руки она  выслала всех  из
комнаты,  посмотрела  на  Екатерину  с  ненавистью  и  словно  камень в лицо
бросила:
     -- Дрянь!
     Будуар заколебался пред Екатериной, глаза ее заполнились слезами.
     -- Но ваше величество...
     --  Молчать!  -- Елизавета  поднялась неуклюже,  забыв  быть  изящ-ной,
уткнула  руки  в  бока и  обрушила на невестку шквал  ругани. Некоторых слов
Екатерина  просто  не  понимала,  но  угадывала  в  них'  крепкие  выражения
кучерской и лакейской.
     Следуя за  Шмидшей по коридорам, Екатерина  решила: что  бы  ни сказала
тетушка, ее удел один -- молчать, а будет минутка затишья, броситься к ногам
государыни. Но  этой минутки не  было.  Елизаве-та была в  такой ярости, что
Екатерина ждала -- вот-вот ее ударят. И ладно бы отхлестала по щекам дланью,
но сколь унизительно быть избитой белой атласной туфлей, которую императрица
сорвала  с  ноги,  а теперь  размахивала  ею  перед  лицом великой  княгини.
Екатерина молчала,  глядя в  пол, слезы  сами собой высохли, и толь-ко жилка
под глазом неприятно дергалась.
     Наконец  силы императрицы  иссякли, грудь  стала  дышать спокой-нее.  С
удивлением она увидела в  руке  своей туфлю,  отбросила ее  с негодованием и
села к зеркалу.
     И сразу  же, повинуясь неведомому приказу, сродни интуиции или передачи
мыслей на расстоянии, в  уборную явились горничные и  как ни в чем не бывало
принялись за туалет  государыни, а Ягужинская подошла с поклоном и возложила
на царственную шею жемчуг.
     Конвоируемая Шмидшей, Екатерина, прошла в свои покои. Щеки ее пылали, и
она остужала их руками, слегка массируя дергающую-ся жилку. Потом посмотрела
в зеркало -- неужели ее лицо безобра-зит тик? Все... самое  страшное позади.
Удивительнее всего,  что  Елизавета  ни слова  не сказала об аресте, который
случился здесь  вчера вечером. Она ругала  великую княгиню только за тай-ную
переписку  с  матерью, все остальное было гарниром. Каким-то образом в  руки
Елизаветы попало последнее  письмо.  Но должна  же была она ответить матери,
которая  решила сделать  брата  Фрица  герцогом Курляндии и  просила  помощи
Екатерины.  Слава Богу, она  не дала  никаких  обещаний, а написала  только,
чтобы Фриц и думать забыл о своих притязаниях, в Курляндии вообще решили
     не назначать  герцога. Но даже столь  незначительные сведения  несли  в
себе крамолу- Курляндия и так и эдак склонялась в раз-говоре; как смеешь ты,
негодница, девчонка, рассуждать о делах государственных?!
     Уже в карете, которая везла ее  в Царское Село,  Екатерина по-думала, а
может быть,  императрица не знает, что произошло  вчера в покоях невестки? И
почему не предположить, что арест Сакромозо  дело рук только Бестужева и  он
не доложил об  этом госуда-рыне?  В яростном  ослеплении Елизавета вспомнила
все  ее  прошлые  прегрешения,  с  грохотом  высыпала все  обиды: и за  мать
обругала, и лютеранкой обозвала, и шельмой, и  потаскушкой,  перечислив всех
молодых  людей,  которые, по рассказам Шмидши,  оказывали Екатерине излишние
знаки внимания.  Знай государыня о вчерашней сцене, в этот список непременно
попало бы имя Никиты Оленева.
     ...Петр  выговорился, успокоился, за ужином вел себя вполне  сносно,  а
вечером  явился со  своей  половины  в спальню  к жене.  Ни  о какой  любви,
разумеется, не  было и речи. Петр был твердо уверен,  что их брак  -- чистая
формальность   и   здесь  просто   не-приличны  какие-либо   чувства,  кроме
приятельских. Как  только  он нырнул  под  одеяло,  в  спальню вошла Крузе и
вывалила из  меш-ка  целый  ворох  игрушек.  Петр  весело рассмеялся. Крузе,
подмиг-нув, закрыла дверь  на ключ, чтобы в  спальню не сунулась Чоглакова*,
которой строго-настрого было наказано не давать велико-му  князю предаваться
детским развлечениям. Крузе судила  иначе  и с умилением издали следила, как
на  ночном столике  появился отряд прусских солдатиков,  выстроенных в каре,
как  между све-чей,  заменяющих  деревья,  выросла  картонная казарма, а  по
из-гибам  одеяла, как  по холмам  и долинам,  поехала  карета  с кро-хотными
форейторами на запятках.
     _________________
     У  Чоглаковой и Крузе были одинаковые неписаные обязанности, не столько
служить  великокняжеским особам, сколько следить  за  ид  поведением. Первая
была ставленницей  Елизаветы,  и  все,  заслуживающее внимания,  нашептывала
прямо в  ухо  императрице.  Камер-фрау  Крузе,  теща любимца  двора адмирала
Сиверса, была  определена к молодому двору Бестужевым и  доносила ему лично.
Внешне дамы  вполне ладили, хотя дух соперничества часто заставлял их хоть в
мелочах, но  под-ставлять  друг другу  ножку. Елизавета  не переносила  вида
игрушек  в  руках  Петра  Федоровича,  Бестужеву   было  на  это  совершенно
наплевать,  и,  совершая беззаконие с  оловянными солдатиками, Крузе как  бы
дразнила свою соперницу, ставила  ее  на  ме-сто. Мол,  по  твоему ведомству
нельзя, а по моему -- можно!
     Екатерина  с  безразличием следила за игрой, она  уже  привык-ла.  Если
явится вдруг Чоглакова, все игрушки немедленно  будут засунуты под одеяло, а
Петр неуклюже  будет изображать нежность к жене,  зная, что этого ждет  весь
двор.
     -- Держи коленку! Куда убрала? -- закричал вдруг Петр звонко, видя, как
от неловкого движения Екатерины, карета завалилась набок. Поверженные лошади
из папье-маше продолжали перебирать ногами.
     Дальнейшая жизнь потекла именно так, как предполагала Ека-терина.  Петр
играл в войну, но  уже не  солдатиками,  а лакеями,  камердинерами, пажами и
карлами, которых обряди