у. Фон Шак считал, что  от русских всего  можно
ожидать,  и даже после  Цорндорфского  поражения они могут  повторить  осаду
Кистрина, хотя  бы для того, чтобы отбить  пленных. Поэтому  число  караулов
было увеличено,  пушки  стояли  в  боевой  готовности,  то и дело  прибывали
подводы  с  продовольствием,   солдаты  утром  и   вечером  муштровались  на
экзерцициях.
     Вечером,  когда  гарнизонная  жизнь  подутихла,  Лядащев  опять   пошел
прогуливать лошадей. Что у него за жизнь такая  собачья?  Вся  она протекает
рядом со всякой  пакостью -- обманом, враньем,  подлогом, доносами... А ведь
убежал  он  от допросов и тайн, влюбился, как приличный человек,  женился. И
жена попалась  славная, красивая,  богатая,  добрая...  А может, Сакромозо к
зазнобе  шляется?  Ждет  его  в  обожженном  доме.  какая-нибудь  немыслимая
красота...  Женщины ведь так  верны,  так  прилипчивы.  Пристанет  с ножом к
горлу: ты меня любишь, любишь,  нет, ты скажи, как ты  меня любишь? Люблю...
как клопа в углу, как увижу, так и давлю... Ой... что-то он вконец обозлился
и испрокудился!
     -- Малец, не вертись под ногами! -- крикнул он на чистейшем немецком.
     Жалкий  мальчонка,  в руках таз с окровавленными бинтами.  Лядащев  уже
знал,  что  кистринские подвалы превращены  в лазарет  для  русских пленных.
Может, и этот  вихрастый  из наших. Прости, сынок, помочь не могу. Жди, пока
обменяют. У нас пленных пруссаков тоже пруд пруди.
     Лядащев уже вел лошадей в конюшню,  когда жеребец,  строптивая скотина,
поднял  веером  хвост  и  навалил на чистый немецкий  булыжник  кучу пахучих
яблок.
     -- А убирать, мерзавец, кто будет?-- проворчал Лядащев.
     Он  склонился с совком и метлой,  когда услышал тихий  шепот за спиной,
шепот  столь  необычный  и  неясный,  что  ему  показалось даже,  что он сам
домыслил его содержание.
     -- Василий Федорович... Это я.
     Та-а-к...  Он  передернул плечами  и,  поднимаясь  с  колен,  осторожно
повернул голову. Перед ним стоял давешний малец с тазом.
     По  тому, как  заходили желваки на скулах Лядащева, Мелитриса поняла --
узнал. Не глядя ей в глаза, а  пристально  всматриваясь в  идущего к воротам
капрала, он произнес одними губами:
     -- После вечерней трубы буду ждать вас  у входа в конюшню. Если сегодня
не  сможете прийти, то  завтра.  Убери! -- добавил он  громко,  подтолкнул к
ногам Мелитрисы совок и неторопливо повел лошадей в конюшню.
     Мелитриса поставила на землю таз и  стала  сгребать конские яблоки. Она
понимала,  что  ей  никак  нельзя  улыбаться,  но  ничего не  могла  с собой
поделать.


        Магистр Жак

     Сакромозо  остановился  перед единственным уцелевшим  на  узкой  улочке
домом, который стоял несколько  поодаль за табунком обуглившихся  лип. Может
быть,  поэтому  пламя  только облизнуло  этот дом,  но не  разрушило  старой
кладки. Выгоревшие  окна  были закрыты  свежей фанерой,  на  месте сгоревшей
двери висела мешковина- Однако из длинной горбатой трубы осторожно взвивался
дымок. Хороший знак...
     Сакромозо  переступил порог  дома  в тот  самый  момент, когда  хозяин,
разжегши  до  яркого   жара  горн  в  подвале,  приступил   к  наиважнейшим,
таинственным, но очень привычным  для него делам: начал готовить в дымящемся
тигле эликсир  мудрецов, из  коего должно,  наконец, получиться нечто  очень
важное, например, золото, а может, философический камень жизни,  а потому не
слышал,  что  наверху бродит нежданный  гость. Только  поднявшись  наверх за
забытыми песочными часами, он столкнулся нос к носу с Сакромозо.
     -- Рад приветствовать собрата в поиске истинного!  -- воскликнул хозяин
высокопарно.
     Это был худой, строгий старик с коротко подстриженными седыми кудрями и
вдохновенным  лицом.  Сакромозо называл  хозяина магистр  Жак  и никогда  не
интересовался  его  подлинным  именем. Магистр Жак был человеком не  от мира
сего,  розенкрейцеровским  братом  по  призванию  и  алхимиком  по природной
склонности.
     Прокалившийся в  тигле  порошок  нельзя  было оставлять  без присмотра,
поэтому важный разговор произошел в подвале среди колб, реторт, таинственных
таблиц,  старых  гравюр  с изображением  дракона, кусающего себя за хвост,--
древнего символа алхимиков, и еще  множества  предметов вовсе  не  доступных
пониманию  обычного  смертного. Не будем  подробнее  описывать  лабораторию,
скажем только, что наш  старый знакомец Гаврила, испытывающий вечную тягу  к
перемешиванию различных компонентов, умер бы здесь от зависти.
     Добавим к слову, что Гаврила  на своем поприще, занявшись врачеванием и
парфюмерией, достиг куда больших успехов, чем его  германский собрат.  Жизнь
последнего   была   полна   превратностей.  Магистр  Жак   очень   напоминал
фальшивомонетчика, который  путем  переплавки из двух золотых  сделал один и
попал на каторгу. Каторгой стала сама жизнь  его, но  по  милости Божьей  он
этого не осознавал.
     В сложных химических опытах,  посвященных добыванию золота,  необходимо
было добавлять в эликсиры малые толики благородного металла. Если бы сложить
все  эти  малые толики,  магистра  Жака  можно было считать  весьма  богатым
человеком. Но он не суммировал убытков, а потому был счастлив.
     Шепча  над тиглем колдовские заклинания,  магистр между делом  сообщил,
что  Цейхель,  несчастный  и  бестолковый Цейхель,  погиб  при пожаре,  ему,
сударь, упавшей балкой раскроило голову.
     Сообщение о смерти  Цейхеля  Сакромозо принял спокойно. Пустой человек!
Что ему не поручи, обязательно провалит, а просчеты свалит на других.
     -- Мир праху его... Но где остальные? Где Шварцкопф?
     Магистр повернул к Сакромозо счастливое, мокрое от тэта лицо:
     --  Приступаю  к  наиважнейшей  части  моего  опыта.  Подойдите  ближе!
Философская ртуть уже прокалилась, я  делал  это трижды, превращая  зеленого
льва  *  в красного,-- глаза  алхимика жутковато блеснули.-- Теперь мы будем
подогревать красного  льва...  да,  да...  на  песчаной  бане  с виноградным
спиртом. Сознаюсь,  я  впервые  использую  спирт, поэтому  жду  безусловного
успеха.
     -- Месье Жак, отвлекитесь на минуту. Где Миддельфок, где Шварцкопф, где
Дункель, наконец?
     --  О последних  я ничего  не знаю, а Миддельфок здесь,  в Кистрине. Он
живет в доме вдовы Румер, рядом с  крепостным валом. Бедный юноша, по-моему,
помешался.  Здесь был  ад, ад!  --  проговорил магистр скороговоркой,  потом
перевел дух и уже совсем  другим, значительным и важным  тоном присовокупил:
--  Теперь  главное,  чтоб  эликсир,  вернее  винный  спирт, не  закипел.  В
противном случае надо начинать все сначала.
     -- Что значит -- сошел с ума?
     -- Он либо  молчит, либо разговаривает сам с собой,-- брюзгливо заметил
магистр, его очень  раздражало  незримое присутствие пустого Миддельфока при
его высокой работе.-- Не исключено, что  все это  притворство. Вдове удалось
сберечь от пожара кое-какое золото. И запомните, мой друг, это камнеобразное
вещество- вид его обманчив, оно режется ножом- надобно положить в обмазанную
глиной реторту и дистиллировать, дистиллировать,--  горло его  по-голубиному
клокотало.

     *  По  позднейшим  расшифровкам  старых манускриптов,  "зеленым  львом"
называли обычный свинцовый сурик.
     ____________________

     -- Какого черта, магистр! Вы можете разговаривать нормально?
     -- Я и разговариваю. Я обещал вас научить златоделанию и научу!
     -- Златоделанию вам надо учиться у меня! Где
     девица?
     -- Какая девица?
     Вот  те   раз!  Сакромозо  с  размаху  уселся  на  заляпанный  какой-то
химической дрянью табурет.
     --  Ру-усская! С которой Цейхель приехал в  Кистрин! Была здесь  девица
или нет? Отвечайте!
     -- Девица была,-- равнодушно ответил  магистр.-- Я не знаю, где девица.
Миддельфок уверял, что сам видел, как девицу объяло пламенем.
     -- Зря так обошелся с ней пожар. Она могла бы много нам порассказать,--
задумчиво бросил Сакромозо.-- Ну да  ладно. Мертва, и забудем о ней. Цейхель
вез типографические планы русских или что-то в этом роде. Где они?
     -- Я думаю, сгорели,-- магистру давно прискучил этот разговор, он желал
вернуться  в  свой  мир,  где  бродят  кимерийские  тени  и  танцуют в  огне
саламандры.
     -- Объясните, где живет вдова?
     Тащиться пешком  через весь  город,  вернее останки  города,  Сакромозо
смертельно не  хотелось,  он был голоден,  зол,  как  Мефистофель, беседа  с
сумасшедшим  Миддельфоком  казалась   сущим  наказанием,  этот   малый  и  в
нормальном  состоянии   был   непереносим.   Словом,   привычка  откладывать
неприятности на- завтра сыграла обычную роль. Но на следующий день Сакромозо
отправился разыскивать постояльца вдовы Румер. Дом означенной вдовы выглядел
гораздо  лучше, чем жилище алхимика, что  подтверждало  правило- лучше иметь
золото,  чем  изобретать его,  уже и крышу  починили,  и  стены  очистили от
копоти.
     Миддельфок  обедал.  Столом   служила  огромная,  обожженная  по  углам
столешница, поставленная на свежие козлы. Если у бедного малого и помрачился
рассудок, это никак не отразилось на его пищеварении. Длинные руки его ловко
доставали блюда с закуской с самого дальнего края стола.
     При  появлении  Сакромозо  он  встал,  отер  руки о  грязные кюлоты, не
выказывая  ни малейшего удивления, кивнул, потом подумал и опять принялся за
еду.
     -- Да  перестаньте  вы,  наконец, жевать!  -- воскликнул с раздражением
Сакромозо.
     -- Угу...-- он положил  кусок жареной  баранины на тарелку и неожиданно
икнул.
     -- Где Дункель?
     -- Убит. В Познани... Когда брали девчонку.
     -- Где она?
     -- Сбежала.
     --  Магистр Жак  говорит  с  ваших  слов,  что она  сгорела...  объятая
пламенем.
     -- Магистр  тронулся мозгами,-- Миддельфок повертел пальцем у  виска.--
Он слышит только  то, что ему хочется. Это Цейхель погиб во время пожара- Не
упади ему на  голову балка,  я не  упустил  бы девчонку.  Запозднились вы  с
приездом, господин банкир.
     --  Запозднился...--  задумчиво  произнес  Сакромозо.--  А   почему  вы
думаете, что Репнинская жива?
     -- Ее видели  на той стороне. Одера среди  погорельцев. По описанию, во
всяком случае, похожа...
     -- Для нас лучше принять, что она была объята пламенем.
     -- Пламенем так пламенем. Вина не испробуете?
     -- Испробую... испробую,-- мысли  Сакромозо  витали где-то далеко,  вне
дома вдовы.
     Что это- крах?.. Или  обычная рабочая неудача,  коих были десятки... Но
что привезет он королю? Отказ английского флота воевать против России -- это
раз.  Барон   Диц,  очаровательный  и  умный  пройдоха,   шустрит  сейчас  в
Петербурге...  Его  он  тоже поставил под удар.  К черту  барона, к  дьяволу
Петербург. Он  привез королю  деньги,  а это главное- Деньги всегда главное,
при любом раскладе. Вино было кислым...
     -- Какие будут указания?
     "Женись на вдове",-- хотел крикнуть Сакромозо, но вслух сказал:
     -- Ждать... Видимо, придется начать все сначала. Будем искать девчонку.
Не думаю, что она ушла далеко. Говорят, она совсем ребенок.
     -- Шельма она, а не ребенок,-- проворчал Миддельфок и опять принялся за
баранину.
     На этом и расстались.
     Вечером  комендант  фон  Шак пригласил  Сакромозо  поехать  в  гости  в
загородную усадьбу  к очаровательной  баронессе К.  Усадьбу  пощадила война,
поэтому  комендант  надеялся,  что  ужин  будет  изысканным.  Даже  если  бы
баронесса  была  старой  грымзой,  а  ужин  состоял из  двух  постных  блюд,
Сакромозо  все равно  согласился бы на  поездку. Куда угодно, только хоть на
время убежать от самого себя. Судьба опять  поставила  его перед выбором, но
вместо  того,  чтобы подать ясный знак, что-то вроде перста  указующего, она
гримасничает, как раскрашенная Коломбина.
     Поехать в карете коменданта. За ужином  Сакромозо не мог скрыть улыбки.
Очаровательница  К.  оказалась  расплывшейся  пятидесятилетней   матроной  с
плохими  зубами, а  ужин  мог  похвастаться  только  посудой,  которую  ради
высокого гостя извлекли из тайника в подвале.
     Ах,  рыцарь,  не  ездить  бы  вам  в  загородную  усадьбу,  не  клевать
пересушенного тощего  гуся, а пойти  в  темную безлюдную  конюшню, затаиться
около яслей и послушать. Вы бы услышали много интересного!
     -- Не перебивайте меня, Василий Федорович,-- а то я собьюсь,-- невнятно
шептал женский  голос.-- Кроме Миддельфока  есть  еще...  сейчас  вспомню...
Шварпкопф. Но его я никогда не видела.
     -- Откуда вы о них знаете?
     -- Подслушала.  Но  они при  мне  не  таились. Цейхель  все  время язык
распускал. В Кенигсберге  в  Замке служит Гросс- он тоже прусский шпион. Там
еще есть их агенты, только их фамилий я не знаю.
     -- Зачем вас похитили?
     -- Они  не верят, что я сбежала из Петербурга по своей воле. В Кистрине
они  ждали главного, он должен был  со мной "работать", так они говорили.  И
еще...  в Петербург  поехал кто-то от  них... недавно...  с  каким-то  очень
важным  заданием. Каким-то  образом  это  задание  связано со  мной. Василий
Федорович, увезите меня отсюда...
     --  Да,  да...  я  что-нибудь  придумаю-   Де  плачьте,  княжна...  моя
мужественная, добрая и умная девочка...
     Шел  дождь, из  свинцовых  водостоков хлестала  вода. Темень была- глаз
выколи, горел только  один факел в галерее, и  то больше  чадил, чем светил.
Робкая тень на секунду отразилась в луже, потом бесшумно отворилась оконце в
каморе у лестницы, ведущей в подвал.
     На башне трубач проиграл короткую мелодию -- полночь...


        Последняя воля

     Утром пастора Тесина неожиданно вызвали к коменданту.
     --  Вас  ждут  в  штабе   армии,--   очень   вежливо,  но  без  обычной
доброжелательной  улыбки,  с какой светские люди  говорят с  представителями
церкви, заявил фон Шак.-- Вот этот офицер будет сопровождать вас.
     Офицер вежливо поклонился.
     --  Через  полчаса  выезжаем.  Соберитесь...  В  крайнем смятении Тесин
вернулся в  свой  подвал.  Удивительно,  что  необычайная новость  уже  была
известна раненым и взволновала всех до чрезвычайности. Срочный вызов пастора
мог означать только  одно- речь шла об обмене.  Были и противники этой идеи.
Пастор немец, об его освобождении могла хлопотать протестантская церковь. Но
кто  бы там ни хлопотал, перед заключенными светлым ореолом замаячило  слово
"свобода", и оно будоражило всех, как заглянувший в камеры свежий ветер.
     В глубокой задумчивости пастор сложил в сумку жалкие остатки ритуальных
предметов, с  которыми  он  и  в каземате  вел  службу. Куда  запропастилась
Библия?
     --  Господин  пастор, умоляю  вас, выслушайте,--  перед  Тесиным  стоял
мальчик.-- Все говорят, что  вас обменяют. Я уверен, что вы уедете отсюда,--
он замолк на мгновенье и выдохнул: -- Возьмите меня с собой.
     --  Дитя  мое,-- Тесин совершенно смешался.--  Ваша просьба неожиданна,
поверьте,  я не знаю,  в  силах ли... Но с моей стороны я постараюсь сделать
все возможное... Но что от меня может зависеть?
     --  Главное,  чтобы  вы перед тем,  как  уехать навсегда,  вернулись  в
крепость.  Ах,  как  сбивчиво  я говорю.  Но  вы меня  понимаете?  Вы должны
пообещать, что вернетесь за мной. Ваша Библия у меня.
     Тесин не  нашелся, что ответить. Появившийся  в подвале офицер  избавил
его от продолжения трудной сцены.
     Во дворе стояла открытая повозка. Кроме офицера и Тесина в нее  сел еще
унтер-офицер. "Уж не думают ли  они, что  я  убегу?" -- с невольной усмешкой
подумал пастор.
     Штаб  армии Дона размещался в небольшом  городке, отстоящем от Кистрина
на десять верст. Был чудесный, ясный день, которые часто случаются на исходе
лета. Запах гари, который все время  преследовал пастора  и  вызывал кашель,
остался  позади,  истаял.  Деревьев еще не тронула желтизна, но  природа уже
готовилась к долгой спячке. В воздухе летал пух семян и легкая паутина.
     Если мальчик прав и его вызвали в штаб для обмена, размышлял пастор, то
Фермер  воистину верующий  человек -- первым  он  вызволяет  из плена своего
духовника.  Но  право,  трудно  понять,  радоваться   ли  ему   свободе  или
огорчаться?  Он  опять  попадет  в чужую армию,  будет переживать все тяготы
войны и молиться как за чужих, так и за своих.  По зрелому размышлению  было
бы  лучше,  если бы Фермер  о нем  просто  забыл.  По  прошествии  какого-то
времени,  пусть длительного, он был  бы отпущен на все четыре стороны и смог
бы вернуться  к  своим прямым  обязанностям.  Правда, наивно  ждать, что ему
дадут  приход, но  он  бы  мог стать адвокатом или  учителем, в конце концов
приказчиком пошел бы в лавку, но он был бы среди своих, дома...
     И  опять  же,  эта  странная  просьба мальчика...  Пастор  Тесин привык
выполнять  просьбы. Но взрослый человек  знает, чего  можно просить, а  чего
нельзя, потому что бессмысленно. А с ребенка чего возьмешь? У него был такой
умоляющий взгляд!  Неужели мальчик не понимает, что не в его власти дать ему
свободу?
     Но  врожденная  склонность  к  оптимизму  взяла   верх   над  грустными
переживаниями. "Положись на Бога  и радуйся,-- приказал  он себе.--  В конце
концов ты покинешь  ужасный  подвал и  приедешь к людям, которые  будут тебе
рады, помоешься горячей водой и выпьешь чашку настоящего кофе".
     Дона принял пастора  сразу по прибытии. Тесин во все  глаза  смотрел на
прославленного  генерала, тот был молод, горд, в каждом  его жесте  сквозило
несколько  показное, но очень  симпатичное  военное удальство. Пастору вдруг
стыдно стало за свой вид: белый воротник стал серым, руки в царапинах, добро
бы пахло от одежды только гарью, но  в  этом чистом кабинете он  чувствовал,
что от него несет вяленой рыбой, плесенью и вообще какой-то дрянью.
     --  По высочайшему повелению сообщаю  вам,  что  сегодня же  вы  можете
вернуться в русскую армию,-- сказал генерал с очень  четкой  артикуляцией, у
Дона  была  странная  особенность  делить  фразу  пополам,  из-за  чего  она
выглядела  особенно значительной,  -- Фельдмаршал Фермор  лично  хлопотал за
вас. Произведен обмен. Сейчас вам дадут лошадь, и вы можете ехать к своим,--
в последнем слове не. было ни насмешки, ни упрека.-- Сопровождать  вас будет
трубач. Вопросы?
     -- Мне хотелось бы знать, на кого меня обменяли? Дона усмехнулся.
     --  Хотите знать, высоко ли вас ценит фельдмаршал? Высоко. Вас обменяли
на генерала...-- он назвал известную фамилию.
     -- Ваша светлость... простите мне мою смелость, но  я имею просьбу, так
сказать, личного характера... в видах милосердия... Среди пленных содержится
русский мальчик,  он  совсем ребенок и  нездоров. Он болен... не  могу ли  я
вывезти его из крепости, как моего служку...
     --  Кого  мы  будем  обманывать,  пастор?  Кто  этот  мальчик-  трубач,
знаменосец,  барабанщик?  Если  он надел  мундир, то  он  отвечает  за  свои
действия по всем правилам военного устава. Не берите грех на душу...
     Пастор хотел сказать, что  мальчик не носит мундир вражеской армии, что
он... И  тут Тесин понял, что ничего не знает об этом отроке, и продолжать о
нем разговор было более во вред ему, чем на пользу.
     -- Я  могу вернуться в  крепость?-- спросил он  сдавленно.-- Там у меня
остались кой-какие ритуальные вещи, чаша водосвятная, Библия. Ее подарил мне
отец, я никогда с ней не расстаюсь.
     -- Это ваше  право,-- сказал Дона несколько обиженно, по его пониманию,
пастор  должен  был ликовать, а он постный, как  пятница, и  прячет глаза.--
Трубач приедет  в Кистрин к  вечеру. Может, оно и разумно -- ехать к русским
ночью.
     Конец разговора с генералом Дона происходил при неожиданном посетителе.
Кажется, этого  бородатого, холеного  господина Тесин  видел  в  Кистринской
крепости. В кабинете генерала он сидел не как проситель, но как гость.
     --  Господин  пастор,  не откажите  в любезности. Вы едете в  крепость.
Передайте  офицеру,  пусть сюда  пришлют  мою карету. Я  при