ормальная часть встречи кончилась еще  до завтрака, и только  когда все тот
же монах-секретарь убрал со стола, Сакромозо перешел к деловому разговору.
     -- Отец мой,  где Гроссмейстер?-- Король был назван масонским именем не
из конспирации,  это  был знак доверия к настоятелю и  его обители.-- Газеты
пишут, что мы одержали великую победу.
     Настоятель,  сложив руки в  замок,  спокойно и  внимательно смотрел  на
собеседника поверх очков.
     -- Вы имеете в виду битву при местечке Цорндорф? Еще одна такая победа,
и король останется без армии. Пока он  считает потери.-- Он вздохнул и начал
неторопливо перебирать четки.
     Удивительно, сколько подробностей узнал о Цондорфской битве настоятель!
Бусины  четок щелкали в  такт его  словам.  Руки у настоятеля  были большие,
мясистые, персты хорошей формы, очень белые и чистые, как у покойника. Дойдя
до трагического момента в  описании битвы, он бросил четки и  стал  помогать
себе в рассказе жестом, складывая руки значительно и важно. Он  словно обряд
над покойником творил,  Сакромозо стало неприятно,  и  он отвернулся в угол,
только бы не видеть гипнотизирующих рук.
     -- Относительно того,  где находится сейчас  их величество  и  армия, я
буду иметь сведения завтра,--  кончил настоятель свой рассказ,-- А вы хотите
видеть короля?
     -- Я везу деньги их величеству.
     --  Ка-ак? Без всякой охраны?-- Бледные  руки  стремительно взвились.--
Это  безрассудно,  друг  мой.  Мне  ежедневно  доносят о подвигах русских на
дорогах, они не знают жалости. Кроме того, армия  короля тоже мародерствует,
угроза   смертной  казни  уже  никого  не  пугает.   Люди  стали  растленны,
безбоязненны  и  алчны.-- Он перевел дух и спросил спокойным, деловым тоном:
-- А  зачем вам  вообще  ехать  в пекло войны?  Оставьте деньги  здесь.  Как
обычно, по описи. Через неделю вся сумма ляжет на стол их величества.
     Сакромозо повел шеей.
     -- Нет, я сделаю это сам. У меня важное дело к гроссмейстеру.
     -- Я понимаю, не зря же вы ездили  в Англию. Но одно другому не мешает.
На монастырскую казну пока никто не поднимает руку.
     "Кроме  самой монастырской казны..." -- усмехнулся  про себя Сакромозо.
Но это  не главное... Не может он сказать настоятелю, что деньги, которые он
вез королю, должны были хоть как-то компенсировать плохую  весть, зашитую  в
его камзоле. Узнав  об отказе англичан воевать с  русскими на море,  Фридрих
будет в бешенстве.
     Стоило ли сидеть месяц в Лондоне, обивать пороги коллегий  и кабинетов,
завуалированно предлагать  взятки и без умолку  говорить, чтобы теперь поток
королевской брани обрушился на его рыцарскую  голову? Честно говоря, он и не
рассчитывал  победить прямо в лоб надменных и вертких английских чиновников.
Расчет Сакромозо был в другом. Братья  масоны  в Кенигбеке заверили его, что
весь английский флот находится в полной зависимости от Ордена, и он искренне
поверил,  что сухопутные вольные каменщики Правят там морской бой. Камень за
камнем воздвигаем мы  стену, постигая истину, стена наша-  вавилонская башня
--  путь  в Богу. А что сейчас более угодно Вседержителю,  как не сокрушение
русских,  нации  обширной,   сомнительной,  вероломной  и   дикой?   Русские
вмешиваются  в  дела  Европы, как  полицейские  на своем подворье. Масонская
лопата должна вычистить эту скверну!
     От  мыслей о  завалах порока и выгребных  ямах соседа, которые вычистит
Орден, Сакромозо перешел к размышлению о  добронравии, которое придет потом,
после войны.  И воссияет любовь! Привычные термины  должны были  разгорячить
кровь  и   вызвать  благородный   гнев.  Но  видно,  трут  отсырел,   вместо
благородного гнева откуда-то из тьмы души выпорхнула неопрятная мыслишка: "А
забавно, что русские зазнайке Фридриху по заднице надавали!"
     -- О чем вы задумались, мой рыцарь?
     -- О благодати, отец мой, о благодати. А сейчас я хотел бы видеть брата
Себастьяна.
     Наставник смущенно потупился, но при этом истово кивнул головой. Он был
добрым и  совестливым человеком,  и  смущение  его было  понятно- Одно  дело
служить монарху, наместнику Бога на  земле, но совсем  другое потворствовать
занятию  отнюдь не божественному.  Брат  Себастьян  выполнял  для  Сакромозо
поручения  весьма щекотливого свойства. Чем  рыцарь подкупил  монаха, понять
было несложно. Звонкая монета  в святых стенах ценится ничуть не меньше, чем
на мирских площадях.
     Устраивая свидания Сакромозо с членом общины, настоятель закрывал глаза
и затыкал уши,  отводя  для тайных встреч  самую глухую келью  в  замке, так
называемую "коричневую".  Келья эта служила тюрьмой  для  совершивших  малую
провинность. За большую провинность монахов сажали  в  подвал. Посылая брата
Себастьяна в коричневую  келью, настоятель  как  бы одновременно и наказывал
его за мелкий проступок против устава.
     Серебряный колокольчик слабо звякнул, немедленно возник монахсекретарь.
     -- Брат мой, проводите господина в коричневую келью. Да позовите ко мне
брата Себастьяна. Он занят в лазарете.
     Монах   молча   поклонился.  Сопровождаемый  Сакромозо,   он  вышел  на
монастырский двор, оттуда прошел в церковь. Она  была пуста, только у алтаря
горели свечи.  У скульптурного изображения Девы Марии стояли огромные охапки
цветов   в  простых  глиняных  сосудах.  Сакромозо   подошел   ближе,  желая
помолиться. Только тут он увидел распростертое на мраморном полу тело. Монах
лежал  лицом  вниз,  он был неимоверно  худ, из-за  обмякших мышц  тело  его
казалось почти плоским.  Уж не мертвец ли?-- мелькнуло в голове у Сакромозо,
но тут же  он понял-  это был  "час размышления  о  грехах",  обряд, который
периодически проходят все монахи. К перилам алтаря была прислонена табличка:
"Дорогие братья, помолитесь о заблудшей душе монаха".
     Молитва Сакромозо не отняла много времени. Когда он вслед за секретарем
проследовал в  боковой  придел, лежащий  на полу  так и  не пошевелился.  От
бокового придела шел  узкий  коридор, он кончился лестницей,  круто уходящей
вниз. --Лестница утыкалась в низкую дубовую дверь.
     Секретарь  поставил  свечу на  выкрашенный  в  коричневую краску стол и
удалился.  Камера  представляла  собой небольшое  помещение,  которое  из-за
высокого сводчатого  потолка вовсе не казалось тесным, но сама мысль, что ты
находишься много ниже уровня земли, а также  отсутствие окон  мешали  дышать
полной грудью. Сакромозо вдруг неприятно вспотел.
     Над столом  висело старинное  деревянное распятие,  Правая  нога Христа
была потрачена временем, выточенная  заново и ловко  приставленная к  облому
конечности сильно  отличалась по  цвету  от  всей  скульптуры,  и в  неярком
пламени свечи казалось, что Спаситель стоит на одной ноге.
     Брат  Себастьян  вошел   с  неслышностью  света,   проскользнувшего   в
образовавшуюся щель. Он откинул капюшон, обнажив сильную и стройную шею, сел
на скамью и замер, опустив очи долу.
     --  Для меня  есть новости? -- спросил Сакромозо, положив на край стола
небольшой, но плотно набитый кошелек.
     Монах  подался  вперед,  закатил  глаза  и  голосом,  лишенным  всякого
выражения, произнес нараспев:
     -- Господь сподобил рабу его найти некую девицу, овцу  заблудшую.  Оная
девица обреталась в  Познани, где жила в  доме под  присмотром двух русских.
Сей  дом,  тайна  которого  русскими  оберегалась  тщательно,  расположен  в
близости от собора святых ионнитов. Известный вам господин похитил  девицу и
отвез в Кистрин, где теперь ждет ваших указаний.
     --  Но  Кистрин  сожжен русской  армией!  --  повторил  Сакромозо слова
настоятеля.
     -- Город не пал. Гарнизон цел.
     -- Из самого Кистрина сведения не поступали?
     --  Вас  там  ждут,--  упрямо  повторял  монах.   Сакромозо  готов  был
поклясться,  что брат Себастьян сидел  не меняя  позы, не сделал  ни  одного
лишнего  движения, но кошель со стола  таинственным образом исчез- Аудиенцию
можно было считать законченной.
     -- Ну что ж, пошли наверх...
     -- С вашего позволения, я останусь здесь.
     -- Ну, ну...
     Настоятель счел за благо продержать брата  Себастьяна в каморе до утра,
но  ему пришлось отказаться  от чистых  своих  желаний.  Сакромозо так  и не
захотел  оставить золото  в  стенах монастыря, и  потому настоятель уговорил
взять  с  собой  в  качестве  телохранителя  отбывавшего  наказание  монаха.
Настоятель  предложил  было  и  кучера  поменять,  но  рыцарь  категорически
отказался.
     -- Этот хотя бы умеет править лошадьми. У него легкая рука. Я уже лежал
один раз на обочине, с меня хватит.
     Колокола  звали   монахов   в  трапезную,   когда  карета  выехала   за
монастырские ворота.


        Лазарет

     Пастору Тесину удалось довезти два обоза с ранеными до постоялого двора
в  местечке  Р.  Всю  ночь  лекарь  резал  больную  плоть,  накладывал  швы,
пулеизвлекательные ножницы  не знали  покоя,  пила  ампутационная... да  что
говорить.  Стон стоял  на всю  округу,  а наутро  явился  отряд  пруссаков и
объявил всех пленными. Лазарету велено было следовать в Кистрин.
     Никто  и не  думал  протестовать  или возмущаться,  все были  настолько
измучены, что не видели большой разницы, валяться ли  им в полевом госпитале
под открытым небом или в городском помещении. Правда, раненые видели, во что
обратился город, поэтому  многие  высказывали  сомнения,  а действительно ли
Кистрин назвал прусский офицер?
     Скорбный  обоз  двинулся  к  городу.  В Кистрине пленных  разместили  в
холодном  и пустом  подвале  крепости. Лекарь  немедленно  поднял  галдеж  и
сварливо  начал требовать  человеческих  условий  для  раненых.  Нужны  были
лекарства, холст на бинты, возможность подогревать воду. Все тот же прусский
офицер,  который привел их в крепость, внимательно выслушал пастора, который
невольно служил переводчиком, и сказал сухо:
     --  Я  нахожу эти просьбы  нескромными. Не ваши ли войска сожгли город?
Аптека пострадала одной из первых,-- и ушел, неприятно щелкнув пальцами.
     Спустя полчаса  он  явился опять, сказав Тесину, что его ждет комендант
крепости фон Шак. Пастор только пожал плечами.
     Они поднялись по узкой каменной  лестнице,  построенной в  незапамятные
времена, горели факелы, вставленные в металлические  гнезда, потом долго шли
по внутренней открытой галерее. Двор крепости был обширен, мощен брусчаткой,
здесь текла своя жизнь:
     расхаживали  солдаты,  крестьянин  выгружал  дрова у  кухни,  в  другом
дальнем конце маркитант раскинул свой лоток.
     Апартаменты коменданта располагались в круглой башне.
     -- Обождите здесь,-- бросил офицер и скрылся за дверью.
     Тесин остановился у длинного, похожего на бойницу окна. Перед ним лежал
Кистрин. Город еще дымился. Неделя  прошла со дня страшного пожара, а где-то
еще  догорали головешки, остатки фундаментов  и  погребов.  Страшные, черные
печи  высились  вдоль  улиц,  как  останки  чужой, погибшей культуры.  Среди
пожарища  бродили  люди  в надежде  отыскать что-то из металлических  вещей,
может быть, драгоценностей или посуды.
     "Странно,-- подумал Тесин,-- люди  уже не  чувствуют друг  к  другу той
животной ненависти, которая двигала ими менее чем сутки назад. Раненых можно
понять, они уже вышли из игры, дальнейшая судьба войны  их  не касалась,  но
прусский офицер тоже не испытывал к ним злобы, только рассматривал всех, как
диковинных зверей,-- вот с кем пришлось биться!
     Видимо, накопившаяся в людях ненависть  израсходовалась  на поле брани,
словно лопнул гнойник и все ожесточение, весь яд вылились наружу. Душа стала
заживать. А может,  этот  офицер  потому  столь снисходителен и  вежлив, что
русские проиграли сражение?"
     -- Прошу вас...
     Фон Шак был уже не молод.  Глаза его, едко смотревшие из-под нависающих
бровей,  так  и  пробуравили   вошедшего.  Великолепная  выправка  и  что-то
неуловимое  в  жесте  выдавали  в нем  светского  человека.  Он  неторопливо
прошелся по кабинету, сесть пастору не предложил, но и сам остался стоять во
все время разговора.
     -- Назовите себя. Пастор представился.
     -- Из уважения к вашему сану я не буду задавать вам лишних вопросов. Но
согласитесь, тяжело видеть соотечественника на службе у врагов.
     -- Я служу Богу, а ему было угодно поставить меня на это место.
     -- У меня  есть сведения,-- продолжал фон Шак,-- что вы были духовником
фельдмаршала Фермера.
     -- Эти сведения верны.
     Комендант пожевал губами, в минуту задумчивости  он становился похож на
старую мудрую лошадь
     -- Если  хотите, мы  можем  содержать вас отдельно...  в более  сносном
помещении.
     -- Я хотел бы остаться при лазарете, господин комендант.
     -- Воля ваша. Бели будут жалобы, я постараюсь их удовлетворить.
     --Благодарю  вас. По  воле  Божьей,  я  здоров, но  хотел  бы облегчить
страдания раненых. Я уже говорил господину офицеру...
     --  Об  этом  после.--  Голос  коменданта  стал  сух,   добрая   лошадь
исчезлаобычное длинное, морщинистое, надменное лицо.-- Уведите...
     По дороге назад пастор рискнул спросить офицера:
     -- Кто же одержал победу в этой страшной баталии?
     -- Разумеется, мы! Если вы, конечно...-- он неожиданно запнулся.
     -- Вы  хотите  спросить,  кого  я считаю  своими?  -- уточнил  Тесин.--
Немцев, разумеется... Но скорблю обо всех.
     Офицер  заносчиво вскинул голову, и пастор  увидел, что тот значительно
моложе, чем хотел казаться.
     Весь  день Тесин помогал  лекарю  в  его  работе,  а вечером  произошла
неожиданность.
     --  Один из  ваших пленных умирает,-- сказал офицер, делая  ударение на
слове  "ваших".-- Он хочет,  чтобы  вы  отпустили ему  грехи.  Это  в другом
помещении. Пошли.
     -- Он лютеранин? -- спросил пастор по дороге.
     --  Он  калмык. Он  говорит, что  вы  напутствовали  его перед  битвой.
Неужели и калмыки стали вашей паствой? -- голос офицера звучал насмешливо.
     --  Я благословил  их  на пути к  Богу.  И не ищите  зла там,  господин
офицер, где его нет. Да, я лютеранин, а они православные. Но Бог у нас один,
и все мы его дети.
     Путь  к  умирающему  калмыку был  коротким,  два  поворота  подвального
коридора. Спеша к умирающему, Тесин успел задать  себе вопрос, как же калмык
смог передать офицеру свою просьбу, они  по-русски-то изъясняются  с трудом.
Но оказалось,  что в  подвальном помещении много  народу. Казаки  и калмыки,
числом  около  пятнадцати,  попали  в  плен  до  главной  баталии.  Это  был
разведывательный  отряд, который столкнулся в тумане на  переправе с  армией
Фридриха. Калмык умирал не от ран, похоже было, что он сильно болен легкими,
темный подвал перевел болезнь его в другую стадию.
     -- Он очень плох, -- услышал над своим ухом пастор, акцент был русский.
     Пастор поднял  голову и увидел  перед собой мальчика, вернее подростка.
Лицо его было бледным, болезненным, взгляд  распахнутым  и внимательным, так
обычно смотрят очень  близорукие люди. Так вот кто у них за переводчика! Как
странно  было  видеть этого ребенка  в  обществе  грубых  и  суровых вояк, и
вообще, как он попал сюда --  этот  образованный, несчастный мальчик? Волосы
его торчали  космами, камзолишко  болтался,  как на вешалке, руки  в цыпках,
ноготь на  большом  пальце посинел, словно его прищемили  дверью, а может, в
бою, на правом запястье грязный, окровавленный бинт. Видно было, что пленные
относились к нему ласково, а  иногда и почтительно. Но вопросы задавать было
некогда. Тесин попытался сосредоточиться на умирающем.
     --  Он еще поживет,--  с детской доверительностью прошептал  мальчик.--
Это он только  вечером впадает  в беспамятство, а утром  непременно очнется.
Наши  позвали вас, чтобы поговорить. Но вы сидите с ним  рядом, чтобы офицер
думал, что вы исповедуете.
     -- И о чем же  они хотели поговорить? Пленные знали, что Тесин служил у
самого Фермера, а потому надеялись получить у  него  сведения об  их будущей
судьбе. Все надеялись,  что после  битвы  будет  обмен пленными и они смогут
вернуться на  родину. Пастору очень не хотелось говорить об исходе битвы при
деревне Цорндорф, но мальчик от имени всех задал ему этот вопрос.
     -- Победил Фридрих,-- коротко сказал Тесин. Казаки не поверили, только
     вежливо покачали головами, кто-то засмеялся грубо, мол, рассказывайте
     сказки, но спорить не стал.
     Стоящий в дверях прусский  офицер внимательно вслушивался в их разговор
и, наконец, не выдержал:
     --  Господин  пастор, разве  вас сюда  привели для светских  бесед?  Вы
кончили ваш обряд?
     -- Скажите, что нет,-- горячо прошептал  мальчик.--  Я  прошу вас,-- он
пододвинулся к самому  уху Тесина,-- возьмите меня с  собой.  Офицер  вам не
откажет. Скажите,  что вам нужна  помощь при лазарете. Я знаю, вы ухаживаете
за ранеными. Умоляю...
     --  Хорошо, дитя мое,  я постараюсь выполнить вашу  просьбу,--  шепотом
отозвался пастор и погрузился в чтение молитвы.
     По дороге назад в лазарет офицер, словно через силу, сказал:
     -- Комендант разрешил вам прогулку. Когда хотите ей воспользоваться?
     -- Благодарю вас,  если можно  --  сейчас  же,--  с радостью воскликнул
пастор.
     Они  вышли на внутренний двор  крепости в тот самый момент, когда через
большие ворота въезжали несколько подвод. Это были тоже пленные, но, судя по
форменному платью, офицеры и высшие чины. Где  их держали все это время, где
сортировали.  Бог  весть.  Кто-то стонал,  кто-то  ругался,  негромкий голос
напевал что-то унылое и долгое.
     Тесин так и не понял, случайной ли была его встреча  с  подводами  этих
несчастных или  офицер нарочно  все  подстроил,  как  иллюстрацию к  великой
победе  Фридриха  над  врагом,  от  службы  которому  строптивый  пастор  не
отказался даже в плену.
     --  Пойдемте  на  крепостной  вал,--  милостиво бросил  он,  наконец,--
посмотрим на звезды. Зачем растравлять себе душу видом чужих страданий?
     На валу было ветрено, сюда не долетал запах гари, небо было огромным, а
внизу  чернота,  только  далеко,  у  переправы  через Варту,  горел  костер.
Наверное, там размещалась прусская застава.
     -- У меня просьба к коменданту. Не могли бы дать кого-нибудь из пленных
в помощь санитарам. В лазарете не хватает рук.
     -- Вы имеете в  виду этих казаков  и калмыков? Вряд ли  это возможно. Я
думаю,  что  скоро  они  будут  воевать  под  знаменами  Великого  Фридриха.
Перевербовка произойдет на днях.
     Тесин с сомнением  покачал головой, он  очень сомневался  в возможности
подобной перевербовки, но говорить офицеру об этом не стал.
     -- Но может быть, вы уступите мне  хотя бы этого  мальчика-переводчика?
Вряд ли он нужен прусской армии.
     --   Пожалуй,--  согласился  офицер.--  Но  об  этом  надо  говорить  с
комендантомЗавтра я скажу ему о вашей просьбе.
     Участь близорукого отрока была решена.


        Бег по кругу

     Нет  нужды говорить догадливому  читателю, что  под личиной измученного
мальчика пряталась  Мелитриса Репнинская.  Сейчас мы должны  бросить  взгляд
назад,  нельзя оставить без внимания события  двух последних недель.  Взгляд
назад,  конечно,  замедляет  развитие  сюжета,  но что такое  сюжет,  как не
шампур,  на  который  нанизываются в странной  последовательности  не только
эпизоды и факты, но и состояние души героев, их чувства и ощущения.
     Мы оставили  Мелитрису в  толпе  измученных погорельцев. Оба  стража ее
отстали, потерялись еще на  том берегу  в горящем  Кистрине, и перед  ужасом
увиденного она на время забыла о них. Жива! Жива и свободна! Плохо, конечно,
что  она осталась без копейки  денег  и  без  очков,  теперь ей  не  удастся
прочитать ни строчки, но жизнь скоро показала ей, что  грамотность сейчас ни
к чему.  Она всегда мало ела  и делала это скорее  по обязанности, но  утром
после проведенной в кустах ночи вдруг поняла, что подвержена голоду, как все
смертные. Унизительное, животное хотение есть -- это тот же