Курляндской, что-то она  знает,  но
молчит. Конечно, он  ее  не застал. У принцессы теперь была  одна забота  --
всеми  силами отвратить государыню от  ненавистного Карла. А для этого  надо
всегда  быть на виду. Сегодня потащилась на ужин  к графу Разумовскому, хоть
туда ее особенно и не приглашали.
     Но фрейлины были в своих покоях. Прождав обер-гофмейстерину около часа,
Никита  пошел  к  Шмидтше,  чтобы   испросить  позволения   увидеть  Верочку
Олсуфьеву. Время  было  вечернее,  поэтому  свидание  требовало  не  столько
увещеваний и слов, сколько звонкой монеты.
     Никита  был  щедр.  Уважаемая  матрона  сама  отвела  князя  в  комнату
фрейлины, шепнув фамильярно на ухо:
     -- Только не за полночь, -- и исчезла.
     -- Мадемуазель, -- начал  Никита  торжественно, -- Верочка,  голубушка,
нет ли сведений о Мелитрисе?
     Верочка  отрицательно  затрясла  головой,  дернула  за  шнур занавески,
оттащила Никиту от зашторенного окна и даже зажженную свечу  отнесла в глубь
комнаты. После этого она нагнулась к самому уху Никиты и прошептала: "Есть".
     -- Боже  мой, неужели!  Не томите меня, рассказывайте, --  голос Никиты
пресекся.
     Она мерила платье -- Мелитрисино, лиловое с блондами. Платье на ней, то
есть Верочке, замечательно сидит, поверьте, князь, замечательно, как влитое,
но  лиф  тугой, а  в талии просто не  застегивается. Вы  знаете,  Мелитрису,
образно   говоря,  можно   протащить  через   игольное  ушко-  так   худа...
Естественно, Верочка решила его слегка расставить... подпорола немного здесь
и здесь... А под пластинами  из китового уса  вложено  вот это... она сейчас
даст!
     И  Верочка, встав на колени,  погрузилась по  уши  в  содержимое своего
сундука.
     --  Расскажите толком, Верочка, я не понял ничего! -- взывал Никита. --
Что там вложено?
     -- == Сейчас...
     Борьба с содержимым сундука увенчалась успехом.
     -- Вот!  -- воровато оглянувшись, Верочка  протянула Никите  два плотно
сложенных письма- на них ни подписи, ни адреса. -- Я их читала, но ничего не
поняла, -- на большеротом лице Верочки появилось заговорщицкое выражение. --
Я  очень испугалась, хотела сжечь. А потом вспомнила про вас. Ведь Мелитриса
тоже могла их сжечь, а  она их спрятала. Я думаю-  для вас. Вдруг эти письма
помогут найти Мелитрису.
     Никита  пододвинул свечу,  открыл  первое  письмо. Написано  убористым,
красивым ровным почерком. Неужели?  Сколько лет прошло, а он отлично помнит,
как писала она букву "f"  и очень характерное "d".  Второе письмо, очевидно,
ответ,  было  написано по-русски:  "Ваше  высочество!  Извините  великодушно
нескладность сего излияния, писано в великом тороплении перед битвою..."
     Никита поднял  глаза  на  притихшую  Верочку.  Видно,  что-то  страшное
увидела она в этих глазах, потому что затараторила почти не таясь, в  полный
голос. Так кричат от ужаса.
     -- Только я ничего не видела и не слышала. Так и знайте! Будете на меня
ссылаться, я ото всего отопрусь!
     -- Тише...
     -- ...  от всего, -- испуганным шепотом повторила Верочка и всхлипнула.
--  Мое  имя  вообще не упоминайте, пожалуйста. А платье это лиловое она мне
еще раньше подарила.
     -- Конечно, платье останется у вас. А письма я заберу.
     -- Еще бы! Страсти какие!
     Приехав домой,  Никита  закрылся  в библиотеке  и принялся  за изучение
писем.  Как они попали  к Мелитрисе? И какую роль играют  в  этом запутанном
деле? Час спустя он мог ответить на второй из этих вопросов,
     Первое  письмо  было  писано великой  княгиней Екатериной  Алексеевной:
вежливое, но уверенное, если не сказать -- категоричное, все, что она хотела
сказать, она  сказала  без  всяких  иносказаний  и  шифра.  С  точки  зрения
нынешнего  правления письмо могло называться только  одним  словом-  измена.
Второе  письмо  было ответом,  мол, все понял, сделаю, как  велено. Судя  по
осенним событиям, это письмо было от фельдмаршала Апраксина.
     Теперь стало совершенно ясным,  что Бернарди  искал в  вещах Мелитрисы.
Конечно, эти письма. Искал и не нашел...
     Но он-то хорош!  Идиот! Опекун... Да ему  нельзя доверить в  опеку мышь
под полом, корову  на лугу! Бедная, перепуганная девочка...  Если искали эти
письма, то почему не  нашли? -- пробежала  кромкой сознания мысль, но он тут
же прогнал ее.  Сейчас он не  хотел  размышлять, выдвигать  предположения  и
сочинять гипотезы. Сейчас он хотел угрызаться совестью, сыпать соль на раны,
и  ругать себя площадными словами. Она ведь все  ему написала. Она ждала его
приезда, чтобы все рассказать, посоветоваться.
     Да пропади  она  пропадом -- Академия  со всеми ее  художествами! Когда
Господь  хочет  наказать,  он  отнимает  разум.  Бернарди  не  мог  похитить
Мелитрису,  потому что  сам  арестован. Арестован  по  делу  Бестужева...  и
великая княгиня в их  клане или в кружке...  не  знаю,  как сказать,  но это
неважно, она с ними. Она написала это письмо Апраксину и не получила ответа.
Кому позарез нужны  эти письма? Неужели она опять встала на его пути,  чтобы
нести беду,  всегда  беду...  И  если  не  ему  самому,  то самому  близкому
человеку... бедная девочка!


        Пастырь духовный -- протоиерей Дубянский

     Сразу же  после поездки  в русскую комедию Екатерина опять спряталась в
своих  комнатах, благо  начался пост.  Великая  княгиня не  упускала  случая
показать  всем  приверженность  греческой  вере,  надо  было  говеть.  Рядом
остались  только  самые  верные  люди.  Душой  этого  домашнего кружка  была
попрежнему камер-юнгфера Владиславова.
     Вечером  в среду малый двор,  как называла близких ей женщин Екатерина,
собрался  на  постную   трапезу.   Анна  Фросс  на  этом  сборище  выглядела
встревоженной. Эту  умную  и  милую головку  томили  предчувствия. Прошли те
времена, когда она  пугливо писала записочки на  память,  а  потом теряла их
всюду.  Теперь она  все держала в голове  и  играла роль барометра при малом
дворе.  По  каким-то  ей одной  видимым  признакам  она  угадывала  грядущие
неприятности. И все понимали, что это не пустые догадки  и не знания добытые
обманным путем, а именно подсказанное внутренним чувством.
     -- Быть беде, поверьте...
     --  Какая  ж  беда?  --  взволновалась   Владиславова.  --  Али  с   ее
высочеством?
     --  Беда  не  с  ее  высочеством.  Но  ее  высочеству  будет все  равно
неприятно... очень!
     Ночь прошла как обычно, а утром в апартаментах великой княгини появился
Шувалов и за какой-то мелкой надобностью позвал Владиславову. Почему-то  сей
вызов очень взволновал Екатерину. Она просто  извела  Анну  вопросами: когда
же, наконец, вернется ее камер-юнгфера?
     Перед обедом явился Шувалов  -- серьезный,  даже торжественный, стылый.
Екатерина отослала Анну, но та из-за ширмы могла слышать весь разговор.
     -- Я уполномочен заявить, что Их Императорское Величество нашли  нужным
удалить от вас Владиславову Прасковью Никитишну... --  он выдержал паузу, --
как женщину вздорную и сеющую раздор между вами и великим князем.
     Екатерина  обмерла,   но  вида  не  показала,  только  голову  вскинула
независимо.
     -- Вы отлично  знаете, что Владиславова  не  вздорная и никакие раздоры
она не  сеет,  просто  она предана мне. Государыне вольно забирать  у меня и
назначать ко мне кого угодно, но мне тяжело... --  она  почувствовала вдруг,
как заломило глаза, и  поняла, что вот-вот расплачется, -- мне  тяжело,  что
все  близкие  мне  люди  становятся  жертвами  немилости  Ее  Императорского
Величества, -- нет, плакать она не будет, слишком много чести!
     --  Я полагаю,  ваше  высочество,  что меньше  всего  Их  Императорское
Величество, помня об их высочестве... (о, этот косолапый придворный слог!)
     Увязая в словах  и отчаянно  дергая  щекой,  Александр Иванович пытался
объяснить,  что  превыше  всего  на  свете  дело, а  не  личные  симпатии  и
антипатии.
     --  Я знаю,  вы  собираетесь  допрашивать мою  юнг-феру,  но  поверьте,
Владиславова не пригодна к тому,  чтобы  давать разъяснения в чем бы  там ни
было. Уверяю вас,  ни она, ни кто-либо другой во дворце не пользуются полным
моим доверием.
     "А  может, лучше расплакаться? -- подумала Екатерина. -- Пусть видит, в
каком  я  горе,  и  донесет  об этом  императрице". Слезы  потекли  из  глаз
Екатерины рекой.
     -- Для того чтобы во  дворце было  меньше несчастных, а именно таковыми
становятся  люди,  приближенные ко мне,  -- продолжала великая княгиня, -- я
заклинаю  отослать меня  к маменьке,  --  мысль эта,  пришедшая  впервые при
написании  письма  императрице,  казалась сейчас  спасительным  канатом,  за
который Екатерина цепко схватилась, чтоб выйти на торную дорогу.
     Великая  княгиня  была  очень  трогательна  и  искренна  в  своем горе.
Сурового  мужа  пятидесяти  лет  трудно разжалобить,  но Александр  Иванович
почувствовал, как у него защекотало в носу.
     -- Заклинаю,  ваше высочество, успокойтесь. Я  донесу до их  величества
ваши слова...
     Екатерина рыдала. Словом, разговор был трудный. Когда Шувалов выходил в
прихожую, его нагнала Анна Фросс, услужливо распахнула перед ним дверь.
     -- Ее правда будут допрашивать? -- спросила Анна шепотом.
     "Как девчонка  власть  взяла!"  -- подумал Шувалов,  любуясь прелестной
формы ручкой с ямочкой на локотке. Как он раньше не видел эту ямочку?
     -- Не будут... выдумки все. Зайди вечером, знаешь куда...
     Анна  потупилась,  поправила  локон  над  ухом.  Вопрос  ее  был  задан
неспроста,  она  уже  знала,  что  бедную  женщину  не  просто  отлучили  от
Екатерины, но отправили в крепость. Главную роль в этой  акции сыграла вовсе
не   государыня,   а   она,  Анна   Фросс.  Владиславова  плохо  себя  вела:
подсматривала за девушкой, задавала  нескромные вопросы, мол, правда ль, что
ты,  душа  моя,  из Цербста,  аль  придумала? А  тебе какое  дело,  хрычовка
любопытная? Но это  ладно, это  пусть. Владиславова мешала Анне  уже потому,
что была первой при Екатерине, а честолюбивая девица хотела занять ее место.
Как можно догадаться, Шувалов только подогревал желание прелестницы. Встречи
Александра  Ивановича  и Анны, деловые  и личные, хотя по сути дела они мало
чем отличались, давно  уже происходили  не у Мюллера, а здесь,  во дворце, в
левом  крыле в маленькой  комнатенке, вернее  выгородке  под,  лестницей.  В
комнатенке без окон было только  самое необходимое: обширная кровать, столик
с вином и  сладостями,  рукомой в  углу. В комнату вело  две двери, и обычно
Александр Иванович, имея вид самый отвлеченный, входил туда со стороны сада,
Анна проходила через весь  дворец., также через  кухни и буфетные. Встречи в
комнатенке  под лестницей были редки, у Шувалова хватало  ума  не  рисковать
понапрасну.
     Анна явилась перед ужином и, ни слова не говоря, принялась раздеваться.
Александр Иванович не задавал вопросов,  зная, что со временем она сама  все
расскажет. С любовью на этот раз управились быстро. С одной стороны -- устал
маленько, а с другой -- жена ждет, ворчать будет.
     -- Ну? -- он погладил Анну по плечу.
     -- В гневе они, --  с готовностью приступила та к рассказу. -- Как  ты,
мой свет,  ушел,  -- она поцеловала большую, крепкую  руку  Шувалова, --  их
высочество заметались по комнате, потом позвали всех: если,  говорят, ко мне
на  место  Владиславовой  приставят  какую-нибудь  дуэнью,   то  пусть   она
приготовится к дурному  обращению с моей стороны... а может, даже  к побоям!
--  она  положила  в рот  засахаренный  миндаль. --  У  ее  высочества  есть
недостатки, но  чтобы драться? Да они пальцем никого никогда  не  тронули. И
знаешь, мой свет, она все прибавляла:  "пусть знают все!" Словно уверены они
были, что кто-то из нас тут же побежит докладывать императрице.
     -- Можно и мне доложить... Что она еще говорила?
     -- Что  устала страдать, -- Анна  загнула на русский манер  пальчик, --
мол,  кротость и терпение  ни  к чему  не  ведут --  это  два, а  три -- они
намерены изменить свое поведение.
     --  Вот  как? Зачем нам сии  перемены?  --  он  задумался, скребя  всей
пятерней подбородок. -- Шаргородская Екатерина Ивановна заходит к вам?
     -- Это статс-дама государыни? Нет, последнее время не приходила.
     --   Она    ведь   племянница    протоиерея   Дубянского...   духовника
императрицы... -- добавил он задумчиво. -- Ну иди, золотко...
     Поздно вечером, когда Екатерина в  одиночестве мерила  шагами комнату и
ломала руки, машинально повторяя горестно-наигранный жест: "Что делать?  Кто
мне поможет?", в дверь осторожно постучали.
     -- Войдите же!
     Перед  Екатериной  предстала статс-дама Шаргородская, добрая, недалекая
простушка,  она была чрезвычайно смущена.  Екатерина помнила ее услугу после
ареста Бестужева.  Есть  еще  люди,  кому  она может  довериться.  В  глазах
Шаргородской стояли, не проливаясь, слезы.
     --  О,  ваше  высочество! Выслушайте  меня! Нет сил  смотреть,  как  вы
страдаете.  Мы все боимся,  как  бы вы не  изнемогли от  того  состояния,  в
котором пребываете. Позвольте мне пойти сегодня к моему дяде.
     Екатерина усадила статс-даму в кресло, обтерла ей слезы.
     -- Но что вы скажете своему дяде?
     --  О, я передам ему все, что вы  мне  прикажете. Я обещаю  вам, что он
сумеет так поговорить с императрицей, что вы будете этим довольны.
     Екатерина   села   рядом,   женщины   склонили  друг  к  другу  головы,
зашептались.  Уже  уходя,  Шаргородская   созналась  вдруг,  покраснев,  как
нашкодившая девчонка.
     -- Я должна  сказать... Я хочу быть  честной, -- она замялась.  --  Мне
посоветовал, вернее надоумил, идти к вам Александр Иванович.
     -- Шувалов? -- потрясение спросила Екатерина.
     --  Именно,  --  она сделала глубокий  книксен.  Следующий  разговор  с
Шаргородской  состоялся  в  одиннадцать  часов  утра.  Миловидная статс-дама
выглядела  празднично.  Улыбка так и светилась на  ее  лице, прыскала во все
стороны солнечными зайчиками.
     -- Ваше Драгоценное высочество! Все устроилось самым лучшим способом. Я
поговорила  я  дядей. Протоиерей  Федор  Яковлевич  советует  ее  высочеству
сказаться больной в эту ночь... ну, то есть совсем больной, чтобы просить об
исповеди. И надобно устроить  все так, чтобы  исповедоваться  позвали именно
его, дабы он мог  передать потом императрице все, что услышит на исповеди из
собственных ваших уст.
     У  Екатерины  дух  захватило -- как просто и гениально! Елизавета будет
полностью уверена в ее искренности. Тайна исповеди для государыни свята!
     Она усмехнулась. Кто  поймет русских? Они так  гордятся своей  истовой,
непритворной  религиозностью. Они  говорят,  что Бог- это совесть. И вот  на
тебе! Надобно это запомнить. На всю жизнь запомнить!" *
     У самой Екатерины  было простое  отношение к  религии.  Бог --  это так
принято, это обычай, например, пост, когда надо говеть, или Рождество, когда
надо праздновать. Поэтому она очень легко  рассталась с лютеранством, сменив
его на православие. "Господи, неужели тебе  не все равно?" --  спрашиваем мы
теперь, уверенные, что до Творца не доходят наши невысокие перегородки. Но в
XVIII веке так не говорили и не думали, хотя просвещение  уже  несло  в себе
вирус атеизма.

     * Автор не  придумал  этот  текст.  У него просто не хватило  бы на это
смелости. Все рассуждения и домыслы очень подробно описаны самой  Екатериной
в  ее "Записках".  Из  этих  записок  видно,  что ее  жизнь  при дворе  была
действительно очень сложной  и трудной, но сколь  беззастенчиво пишет она  о
постоянном  своем притворстве, с которым мостила дорогу  к трону! С такой же
немецкой  нестыдливостью,  с какой она  описывает  желудочные колики, ночное
судно, понос и прочее, она  пишет о своих любовных делах,  изменах, обманах,
интригах... Бог ей судья при жизни и по смерти ее...
     ________________

     Как  только  Шаргородская удалилась,  Екатерина плотно поела  и легла в
постель. Через час у  нее "нестерпимо заболела голова",  потом Живот. К ночи
ее  стал  бить озноб.  Задыхаясь, еле  слышным  голосом  попросила она  Анну
позвать  к постели духовника.  Исполнив  приказание, Анна  заботливо  укрыла
плечи Екатерины пуховым платком, принесла  грелку к ногам. Обычно это делала
Владиславова.  Видимо,  Екатерина тоже  подумала  об этом, потому  что через
страдание прошептала:
     -- Бедная моя юнгфера... Где она сейчас?
     -- Ее не будут допрашивать. С ней будут хорошо обращаться.
     -- А ты откуда знаешь? -- на мгновение показалось, что нестерпимая боль
отпустила Екатерину, и ее вытеснило крайнее удивление.
     -- Предчувствие, -- прошептала девушка
     Она  хотела  еще  что-то добавить, но в спальню бочком вошел Шувалов  и
застыл у  двери, издали таращась на  великую  княгиню. Оказывается,  он  уже
позвал лейб-медика Кондоиди.
     Докторов явилось трое.  Каждый  стал  заниматься  своим  делом.  Первый
слушал пульс.  Второй уже  подставил  под  руку великой  княгини таз,  чтобы
пускать в него кровь. Третий набрал воду в клизму.
     --  Пульс  слаб,  кишечник  напряжен...  -- хором  рапортовали  медики.
Екатерина металась в постели.
     --  Ах,  оставьте  меня, мне  нужна духовная помощь. Александр Иванович
махнул рукой, и доктора стали во фрунт.
     --  Я позвал  вас, господа медики, чтобы вы  убедились, насколько плохо
чувствует себя  ее  высочество. Вы видите, сказалось  перенапряжение души  и
нервов.  Отложите  ваши  приборы  до  утра.  Призовем  сейчас  в  помочь  ей
ГосподаМедики не сразу нашлись с ответом,  а в спальню уже вплывал в золотом
облачении протоиерей Федор Яковлевич  Дубянский,  духовник Ее Императорского
Величества.  Их оставили  вдвоем с  великой  княгиней.  Исповедь  страдалицы
продолжалась  около полутора  часов.  После  разговора  со святым  человеком
Екатерине сразу полегчало.
     Оставшись одна, она потребовала большую чашку крепчайшего  кофе, бумаги
и перо  --  Исписанные листы  она складывала в папку,  верша  основание  для
своего последующего огромного жизнеописания.
     В  эту   ночь   она   записала:   "Я   нашла   протоиерея   исполненным
доброжелательства по отношению ко, мне и менее глупым, чем о нем говорили".
     Со временем протоиерей Дубянский станет духовником Екатерины II.


        Ночной разговор

     Весь  последующий  день  Екатерина  провела  в постели. Поутру  доктора
сунулись было со своими ланцетами и клистирными трубками, но откатили назад,
встретив   ясный   и   серьезный   взгляд   Екатерины.   "Болезнь  --   дело
государственное",  -- казалось,  говорил  он, а медики при дворе  были  люди
понятливые.
     Екатерина удобно лежала  в подушках, читать не хотелось,  она  была вся
сосредоточена на внутренней подготовительной  работе, которую вел  у  нее  в
мыслях кто-то  другой, не она.  Раз за разом этот другой проигрывал варианты
--  как лучшим  образом выстроить объяснение с  государыней.  Сцена  встречи
оживала во  всех подробностях, потом застывала,  словно  нарисованная  бегло
мелками на аспидной доске. Достаточно провести по ней мокрой  тряпкой, и вот
уже  готово  поле для новых цветков воображения.  Екатерина  казалась совсем
спокойной,  тем  удивительнее  было, что  сердце ее  вдруг начало  частить и
биться в левую лопатку.
     Вечером явился таинственный и важный  Александр Иванович и сообщил, что
в полночь он придет, чтобы сопровождать великую княгиню в покои императрицы.
Проговорив все это, он не без достоинства удалился.
     Туалет Екатерина  продумала  очень тщательно.  Платье должно было  быть
скромным, но не убогим, не темным, Елизавета не переносила темные тона, но и
не праздничным.  Она  остановилась на светло-синем  платье-робе  с  глубоким
вырезом,  прикрытым старинными  желтоватыми  алансонскими кружевами. В  этом
платье она и заснула, прикорнув в тесном кресле. Разбудила ее Анна.
     -- Идут, -- сказала она коротко.
     -- Кто? -- не поняла со сна Екатерин