-- Лядащевым Василием Федоровичем.
     Дементий Палыч крякнул  неопределенно, в  сей  же миг появился писец  с
бумагой, а  через  полчаса арестованный Бурин  был  препро-вожден в тюремную
камеру.
     В своем  чистосердечном признании Бурин  заявил, что пришел с повинной,
мучимый раскаянием. Раскаивался он не в убийстве Голь-денберга, а в том, что
испугался  и  не  сообщил  по  инстанции  сво-евременно  о  своем честном  и
патриотическом поступке. Сей Гольденберг  --  прусский шпион. Узнал об  этом
Бурин на  маскараде, когда купец пытался его завербовать. Состоялась честная
дуэль. Гольденберг выбил у него шпагу из рук, и он вынужден был  прикон-чить
негодяя  кинжалом.  Помимо  этого признания Бурин  ничего  бо-лее  не  может
сообщить в интересах следствия.
     Чтобы не возвращаться более к атому вопросу, скажем, что на последующих
допросах Бурин  не добавил ничего  нового,  держался  безбоязненно и  не без
достоинства,  и когда ему объявили приго-вор,  а именно понижение  в  чине и
перевод  для  прохождения службы  на Камчатку,  был  немало обижен  подобной
несправедливостью.  Хлопотать за него  было некому,  поэтому обида  поручика
была оставлена без внимания.


        -22-
     Арест Лестока был пышным. Шестьдесят гвардейцев под коман-дой Апраксина
оцепили его дом в Аптекарском переулке и торжест-венно препроводили супругов
к  арестантской черной  карете. В крепо-сти их  разлучили. Высочайшим указом
чету  Лестоков велено было  содержать  в одиночках, но  не в Петропавловских
казематах, а в отдельно стоящем  доме, соседствующем  с  Тайной канцелярией.
Была  ли   в   этом  милость  государыни,  или  следствие  боялось  сношений
лейб-медика  через  стену с  прочими преступниками  -- неизвестно,  Бестужев
надеялся засадить в крепость и Воронцова.
     На следующий  день после заключения  Лестока следователи  при-ступили к
допросам. Пунктов было много, а именно  двадцать  три,  причем  каждый пункт
имел еще подпункты. Спрашивать надо было не в лоб, а с обходом, чтобы Лесток
не мог  отпираться в своих  винах. Но все это  была, как сказали бы  сейчас,
игра в  одни ворота. Лесток внимательно вслушивался в пункты, но  отвечал на
вопросы очень избирательно. Вели дело касалось какой-либо мелочи, напри-мер,
пистолета,  которым  он  якобы  грозил  Бестужеву,  или  общения  с Иоганной
Ангальт-Цербстской, то он охотно пояснял: Бестужеву гро-зил по пустой злобе,
но наивно думать, чтобы  он привел  в исполнение свою угрозу, потому как  за
всю  жизнь ни одного человека  не  убил,  кроме  как  в  молодости  на  поле
сражения; с герцогиней Цербстской поддерживал дружеские отношения, как и все
прочие, ибо  женщина она неглупая и весьма обходительная и прочая, прочая...
Но  как только дело доходило до главного -- шпионских  отношений с прус-ским
послом  или преступных планов касательно  изменения  нынешне-го правления  в
пользу молодого  двора, Лесток  совершенно  замыкался в себе, молчал и  всем
своим  видом   показывал   следователям,   как   глупы  и   беспочвенны   их
предположения.
     После второго  допроса -- строгого и  резкого, Лесток  в знак про-теста
отказался  от  принятия   пищи  и  сел  на   минеральную  воду.  Следователи
всполошились  --  он  уморит  себя  голодом!  О предосу-дительном  поведении
лейб-медика  доложили Бестужеву.  "Помрет --  туда  ему и дорога",--  жестко
сказал  канцлер, решив до  времени  ничего не говорить государыне, в глубине
души он не верил, что этот гурман и жизнелюб долго вынесет голодовку.
     Елизавета  вычеркнула   Лестока  из  своей  жизни  и  более  не  хотела
возвращаться к этому предмету. При дворе всяк знал, что у лейб-медика легкий
характер, он остроумен, весел, жизнерадостен, но государыня еще помнила, как
умел он тиранствовать,  навязывая свою волю, как бывал капризен, фамильярен,
подчеркивая, что  она  хоть  и  императрица, но всего  лишь  женщина,  а он,
посадивший ее  на трон,  мужчина и потому  как  бы ее  повелитель.  Сейчас у
Елизаветы неотложные дела: свадьба фрейлины  Гагариной  с князем Голицы-ным.
О, том,  что  на этой свадьбе  Лесток  должен был присут-ствовать в качестве
свидетеля жениха,  государыня и не вспомнила, придворные  же  забыли об этом
еще раньше.
     Прошло  еще  три  дня, Лесток  по-прежнему  отрицал все свои  вины и не
прекращал  голодовки.  Здесь  Бестужев  обеспокоился.  "Помрет  до  срока --
неприятностей не оберешься",-- сказал он себе и опове-стил государыню о ходе
следствия. Императрица молча  выслушала канцлера, потом потребовала опросные
листы.
     --   Расплывчато  все,--сказала   она,   пробегая   бумагу   глазами,--
умягчительно... Что  значит: "Виделся  ли ты  тайно с послами, кои  противны
нашему  государственному  интересу,  как  то  шведский  и  прусский?" Вы же,
Алексей Петрович, точно  знаете,  что виделся и неоднократно. Более того; он
этого и не скрывает! К этим послам и прочие из моих приближенных шляются. Вы
должны Лестока  разбивать на допросах, чтобы всю правду добыть было можно! А
вы ему лазейку оставляете. Он в нее и утекает!
     Неожиданно Елизавета изъявила желание лично присутствовать на  допросе.
Ничего хорошего от этого Бестужев не ждал, но вос-противиться не посмел.
     Появление   государыни   в  стенах   тюрьмы   чрезвычайно   взволновало
следственный   персонал.   Лицо   Шувалова   немедленно   обезобразил   тик,
разговаривать с ним стало невозможно,  он только заикался и  брызгал слюной.
Писец стоял ни жив ни мертв, близкий к обмороку, и  только Лесток  оставался
совершенно невозмутим,  как  сидел на стуле в неудобной  позе, так и остался
сидеть, ноги  нелепо раскинуты,  одна рука безжизненно  висит вдоль  тела, и
общий вид рыхлый, ват-ный, словно жизнь ушла из него, как из паяца, которому
обрубили нитки. Осоловелые глаза его смотрели мимо Елизаветы.
     Следователь положил перед  государыней  опросные листы.  "Да  он совсем
старик,--подумала Елизавета более с удивлением, чем  с  со-страданием.-- Эта
желтая  щетина на подбородке, мешки  под глаза-ми,  этот нездоровый, грязный
цвет лица...  И этот неопрятный старец когда-то пленял мое воображение?" Она
уже мысленно просчитала  до  месяца  разницу их  в возрасте.  Неужели  и она
когда-нибудь станет  вот этакой развалиной. Какой ужас!  Но об этом лучше не
думать. Она  уже  жалела, что  переступила порог страшного заведения. Ей  не
хватало  воздуха,  испарина  выступила  на  лбу.  Стараясь  скрыть волнение,
Елизавета  обратилась  к  опросным  листам  и,  водя  пальцем  вдоль  строк,
прочитала шепотом:
     -- От богомерзкого человека Шетарди были  высланы тебе таба-керки,  кои
ведено Герою отдать... Герою  отдать,--повторила она  громко  и, вскинув  на
Лестока глаза, резко спросила:-- Кому ты это имя давал?
     Лесток молчал. В  камере  установилась мертвая  тишина.  Шувалов, вдруг
опомнившись, подбежал к Лестоку и, страшно кривя лицо, крикнул:
     -- Встать! Отвечать государыне! Лесток неуклюже поднялся.
     --  Богомерзки  твои поступки,-- продолжала Елизавета.-- Плута  Шетарди
государыне своей предпочесть! Табакерки там разные, это не просто безделушки
брильянтовые,  есть среди них и та,  на коей персона императрицы изображена!
Иль ты  оную  табакерку присвоить себе собрался?  И  может, еще того хуже --
Шетарди задумал вер-нуть?
     Шувалов с силой дернул Лестока за руку,  но тот не дрогнул, только ноги
шире расставил. Уж на этот-то вопрос ответить было проще простого. Как бы он
стал отдавать эти  проклятые табакерки, если тогда, три года назад, само имя
Шетарди  было под запретом. Лесток сам чудом избежал опалы, сидел в доме  ни
жив ни мертв. И в этой ситуации предъявить государыне посылку от Шетарди? Да
эти  табакерки тогда были  словно  гранаты, которые при передаче  не-минуемо
взорвались бы в руках.  И кто бы  пострадал? Лесток,  кто ж еще! Да и какого
черта  вы привязались к этим  табакер-кам, если обвиняете  меня в шпионаже и
заговоре?  Задавайте дель-ные  вопросы,  в присутствии государыни он найдет,
что на них отве-тить! Дак нет же! Пусти бабу на допрос, хоть  и императрицу,
так  тут  же  бабское из  всех пунктов  и  вылущит.  Это  Шавюзо,  недоумок,
про-болтался  про письмо Шетарди, а  то бы вспомнили вы об этих та-бакерках,
как же...
     Лестоку бы в  ноги броситься к  государыне, может; и  расплавил  бы  ее
оледенелое сердце,  а  он форсу  на  себя  напустил,  нашел время в гордость
играть, но... пропади все пропадом!  Многие годы ломал он' в России комедию,
а теперь серьезным быть желает, теперь трагедия разыгрывается. А ты, матушка
государыня, еще  вспомнишь своего лейб-медика, еще затоскуешь... Была и  еще
причина, из-за  которой не  смел Лесток устраивать  жалких сцен:  он  боялся
расплакаться.  Не о  рыданиях  и  всхлипах  шла  речь,  но  и  единой  слезы
достаточно, чтобы унизить себя  перед этой благоуханной, надменной, кричащей
дамой.  Он знает каждую родинку на  ее теле, помнит ритм  ее  сердца,  форму
ногтей на ногах и жилок на запястье. Уйди, женщина, оставь нам самим вершить
строгие,   мужские  дела!  Как  всякий  женолюб  и   романтик,   Лесток  был
сентиментален.
     Бестужев молча и внимательно  смотрел на императрицу, ожидая знака  или
вопроса, чтобы  немедленно прийти на помощь. Здесь Лесток собрался с духом и
глянул в гневные глаза государыни. Елизавета сразу умолкла, поняв, что исчез
надломленный старик. И  какая надменная складка  на мясистом  лбу!  И уже не
рыхла его фигура, а монументальна!
     -- Чем  кичишься,  негодяй? Престола лишить меня  старался!-- Елизавета
встала и оборотила к Шувалову нахмуренное лицо:-- Допросы продолжать. Уж ты,
Александр Иванович, постарайся, вы-веди изменника на чистую воду.-- И ушла.
     Больше они  с Лестоком не виделись никогда. После встречи с государыней
Лесток впал в  совершеннейшую апатию, на все вопросы отвечал "не упомню",  а
то  вдруг сам задавал вопросы злым, насмешливым тоном: "Белова-то зачем сюда
припле-ли? Уж он-то здесь ни сном, ни духом!" Или безразлично эдак:
     "С Сакромозо встречался в видах любви к прекрасному, как-то:
     к  китайскому  фарфору  и к персидской миниатюре..."  Потом  он и вовсе
отказался что-либо отвечать, подытожив все одной фразой:
     "Все это ложь и бестужевские козни".
     В целях ускорения следствия ему устроили встречу с женой, на-деясь этим
разжалобить   его  сердце.   Разжалобили...   Вид   несчастной,  до  страсти
перепуганной супруги чрезвычайно взволновал Лестока.
     -- Милая, милая  моя Маша, прости, что вверг тебя в пучину страданий,--
шептал он, обнимая жену.
     Та лепетала  о добровольном признании и милосердии императри-цы. Лесток
отмахивался:
     -- Елизавета не  стоит нашего внимания.-- И опять:Милая, не обижают  ли
тебя строгие судьи? Как ты спишь? Мужайся, все пройдет...
     Дело двигалось  к пыткам. Лесток знал это, но его не страшила дыба. Что
значит  боль  физическая  по  сравнению  с  болью  душев-ной!  Назначит  ему
государыня за  верную, службу плаху, он и тогда не  завоет, не заблажит, а с
достоинством встретит смертный час.
     Екатерина узнала  об  аресте  Лестока  от  своего  камердинера  Тимофея
Евреинова и взволновалась ужасно. "Шарлотта, держись прямо!"-- приказала она
себе, вспоминая шутку лейб-медика, кото-рой он неизменно встречал ее.  Слова
эти он перенял у маменьки  Иоганны,  которая без  конца шпыняла фике, боясь,
что  та вырастет сутулой. Екатерине  жалко было верного друга, но еще больше
стра-шилась  она за  ухудшение  своего положения: при дворе  все знали  о ее
тесных отношениях с подследственным.  Однако шло время, а судьба ее никак не
отягощалась,  и  в один  прекрасный день ее вместе с  супругом, незаметно  и
ничего не объясняя,  вернули  в  столицу,  Уже через день  великие  князь  и
княгиня были в Петергофе. Они прощены? Опала  кончилась? Спросить  было не у
кого.
     В Петергофе их  вместе с Петром разместили  в верхнем дворце,'  сама же
государыня съехала в только что отреставрированный, люби-мый Петром I дворец
Монплезир. Встретиться с  Екатериной и  Петром Федоровичем она  не пожелала.
Великая  княгиня попробовала  огорчиться,  потом передумала и  принялась  за
недочитанного и  ча-стично, как ей  казалось, непонятого Платона, а также за
седьмой том "Истории Германии" отца Берра, каноника собора Св. Женевьевы.
     Снятие опалы с великокняжеской четы было вызвано тем, что Лесток так ни
в чем и  не  сознался.  Не будем давать  читателю  описания страшной  пытки,
скажем только; что  Лесток перенес ее достойно. Крики были, он и  не пытался
себя  сдерживать, но  признание  вырвали одно  -- я  невиновен! После  дыбы,
прижимая к груди  изувеченные руки, Лесток без посторонней помощи  дошел  до
камеры.
     За  отсутствием  признания Лестока обвинили  лишь в корыстных  связях с
иностранными послами, все прочие обвинения были отсече-ны. То страсти кипели
вокруг  изменника и заговорщика, а то вдруг о нем словно забыли. Движимое  и
недвижимое имущество  Лестока  без  остатка было отписано  ее императорскому
величеству. Лесток  и  супруга  его просидели в  изолированных  камерах  под
крепким карау-лом пять лет, а затем были сосланы в Углич.
     Дело бывшего лейб-медика и фаворита нашло отклик в Европе, суд над  ним
называли расправой. Однако следствие было произведе-но по всем правилам, так
сказать по заранее  изготовленному трафа-рету, но нельзя не сознаться, что в
какой-то момент в ходе  следствия наметился серьезный  перелом. Словно вдруг
исчезло  вдохновение и  у  судей и  у  главного  организатора этого дела  --
Бестужева.
     По прошествии времени стали говорить о загадочности дела Ле-стока, мол,
осталось  в нем много  темных пятен, мол, могли бы до-вести все до конца, но
почему-то не сделали этого.
     Попытку  объяснения  подобной загадочности читатель найдет  в следующей
главе.


        -23-

     Когда   прошел   первый   азарт  после  ареста   Лестока  и   наступили
будни--обычная работа Тайной канцелярии с подследственным, в Бестужеве умный
человек возобладал над  идеалистом. Не получилось сочинить  хороший, большой
заговор, чтобы разом  свернуть шею "формальной  потаенной  шайке"--всем этим
Трубецким, Румянце-вым, Санти и Воронцову, особливо вице-канцлеру Воронцову.
Во всех шифрованных депешах Финкенштейна Воронцов шел бок о бок  с Лестоком,
а  теперь Смелый сидит перед .следователем, а Важный разгуливает на свободе,
и  разгуливает гоголем.  Не отдала государыня  Воронцова в  руки правосудия.
Может, и Лестока ей было трудно  от-дать, но скрепила сердце, а на Воронцова
сил  уже и не хватило-- размягчилась. Наверняка не обошлось здесь без слез и
воплей  суп-руги  вице-канцлера  Анны  Карловны, в  девичестве  Скавронской,
кро-вной родственницы государыни.
     А если  он,  Бестужев, с  этакими  козырями на  руках  даже  Ворон-цова
достать  не  может, то идея заговора о перемене правления, о  ко-тором якобы
хлопочет молодой двор, тоже уходит в песок.
     Примерно  такие  мысли неторопливо возились в  голове  канцлера,  когда
после трудового дня  добрался  он наконец  до  своего  кабинета, облачился в
домашний шлафрок и потребовал бутылку вина.  Бокал подали вместительный, как
он любил, вино чуть кислило, но было забористо и запах имело приятный.
     Но дню этому не суждено было кончиться столь успокоительно и в приятном
одиночестве, в доме Алексея Петровича появился не-ожиданный гость. С великим
шумом подъехала карета с гайдуками и пажем-скороходом. Лакею было объявлено,
что с канцлером жела-ет иметь беседу князь Иван Матвеевич Черкасский.
     Бестужев из окон  кабинета увидел парадный экипаж  и узнал герб, и хоть
упредил  челядь,  что  его  ни для кого нет  дома,  по-скольку занят  делами
государственными,  теперь  поспешил перехва-тить слугу, чтобы самому принять
именитого гостя. Интуиция под-сказала, что визит этот неспроста, и не только
для его выгоды, но и для пользы отечеству, позднего визитера надо принять, и
при-нять хорошо.
     Давненько  они  не  виделись.  То  есть  на   балах  изредка  возникала
внушительная  фигура Черкасского,  но всегда  где-то в отдалении, в соседней
зале. В карты князь не играл, в менуэтах по причине возраста  и больной ноги
не приседал. "Кто ты -- друг или враг?" -- мысленно спросил Бестужев, следуя
за  гостем  в гостиную.  Расселись в  креслах, канцлер вежливо осклабился  в
улыбке.  Черкасский  достал  табакерку,  неторопливо  вложил  в  нос понюшку
табаку, шумно вы-сморкался.
     -- Крепок?
     --  Заборист!-- подтвердил  князь,  устроился поудобнее  и,  вскинув на
Бестужева  внимательный взгляд, поинтересовался:--  Что  ж  не  спрашиваешь,
Алексей Петрович, зачем пожаловал?
     -- Так ведь и сам скажешь, Иван Матвеевич.-- Бестужев попра-вил парик и
сложил руки на животе, движения его были неторопливы и полны достоинства.
     -- А ты постарел...--сказал вдруг князь.
     -- Да и ты, сударь мой, временем потрепан.
     -- Не только временем, а еще  пытками да  острогом. Иль забыл? По твоей
вине срок отбывал.
     -- А вот это есть  клевета,--укоризненно произнес Бестужев.-- Это навет
недоброжелателей. И кабы  недоброжелатели эти паскуд-ные метили  в меня,  то
полбеды, но метят они в Россию, чем приносят ей непоправимый урон!
     Историки  говорят,  что  Бестужев умел в самых унизительных  положениях
оставаться  величественным  и  важным,   обманывая   собеседника,  но  князь
Черкасский явно не принадлежал к этим об-манутым.
     -- Эко ты говоришь-то  складно,-- рассмеялся он.--  Стало быть, если ты
подлость  сочинишь, то тебя и к ответу призвать нельзя? Вроде бы всю Россию,
к ответу призываешь?
     --  Это какую же  подлость?-- начал  Бестужев  гневливо, но  Черкасский
остановил его решительным движением руки.
     --  России ты служишь... Умно ли, честно ли, это потомки  рассу-дят, но
служишь  старательно. Но ты  еще не  Россия,  хоть ты ее  канц-лер. От имени
России сподручнее мне говорить, потому что я ее страдалец.
     Разговор явно  шел  не в ту сторону,  и  Бестужев, дабы  не усугуб-лять
положения, не стал прерывать гостя. Страдальцы говорливы, стерпим для пользы
дела и это.
     --  Так  вот,-- продолжал Черкасский,-- я смею  утверждать,  что в деле
раскрытия  заговора  в  Смоленске  ты,  Алексей  'Петрович,  принимал  самое
активное участие. Мы еще пятнадцать лет назад воз-жаждали посадить Елизавету
Петровну на трон русский, а ты нас всех за это к дыбе привел.
     -- Это ложь,-- не удержался Бестужев.
     -- Бумагу нашу в Киль к герцогу Голштинскому повез Красный-Милашевич, а
ты эту  бумагу,  в Гамбурге  сидя,  перехватил и накро-пал на нас донос... в
Петербург. Бирону- Так?
     --  Это все выдумки Красного - Милошевича.-- Как всегда бывало в минуты
волнения,  канцлер  стал  заикаться  и уж  совсем  невеличественно  брызгать
слюной.
     --  Да  полно, Алексей  Петрович...  Неужели в свой смертный час,  ведь
придет  же  он когда-нибудь,  ты  тоже будешь  лгать?  Но  как  уверенно  ты
защищаешься.  Не будь  у  меня на  руках этого твоего доноса,  я  б  тебе  и
поверил.-- Черкасский неожиданно подмигнул канцлеру.
     Вот здесь с Алексеем Петровичем и произошла внутренняя метаморфоза, он,
что называется,  обмер,  но  виду не показал,  только насупился и еще  зорче
глянул в темные непримиримые глаза  Черкас-ского. Этот  врать не будет. Коль
говорит, что петиция из  Гамбурга у него, то, стало быть, так и есть. Но как
она  попала к  нему? Старый  я дурак!  Не уничтожить  вовремя такую  бумагу!
Неужели  весь похищенный архив  прошел  через  руки князя? Но,  может,  этот
мальчишка-гардемарин  продал  ему  петицию? Среди  возвращенных  бумаг этого
документа  как раз и не было. Ладно... Белов  в тюрьме и уж теперь оттуда не
выйдет.  Да скажи же наконец, что ты хочешь,  какого черта  явился  ко мне с
подобным разговором? Не томи душу!
     --  Приятно  иметь  дело  с  умным  человеком,-- удовлетворенно  сказал
Черкасский.-- Я  вижу,  что ты, Алек