были у Оленевых. Мелитриса ее поразила, уж больно юна
и  как-то  ни  на  кого не  похожа. Разговор  шел  вначале вполне  светский,
Мелитриса чопорно разливала чай.  Мужчины задержались в библиотеке, и оттуда
раздавались веселые  восклицания  и  хохот.  Наконец собрались все вместе за
столом под старинным шандалом в тридцать свечей.
     --  Анастасия  Павловна, тебе, небось, Сашка все уши прожжужал про наши
приключения?-- спросил Никита.
     --  Я  ей про  другое жужжал,-- улыбнулся Александр.-- Зачем понапрасну
людей пугать?
     -- О чем ты, Никита?
     -- Про Цорндорф и Кистрин! -- воскликнул тот.
     -- Я не люблю слушать про войну...
     Анастасия  не  уловила  мига,  когда  разговором  завладела  Мелитриса.
Рассказ  ее был  временами  сбивчив, иногда  она  по-детски  больше отдавала
внимания  детали, чем главному, в особо трагические мгновенья круглила глаза
и,  увеличенные линзами, они становились огромными и темными, как два омута.
Стул ее как бы сам собой двигался к мужу и, наконец, Никита обнял ее:
     -- Успокойся, душа моя... все позади.
     В карете Анастасия призналась Александру:
     -- В  первые минуты  я все  прикидывала, может ли эта девочка быть моей
дочерью?  А почему  нет?  В крестьянстве в четырнадцать лет  рожают. А потом
узнала ее историю. По сумме прожитого -- мы ровесницы.
     По служебным делам Александра беспокоили мало, но потом вдруг появились
посыльные с записками то от Никиты, то от Лядащева.
     -- Это  как-то связано с  судьбой Мелитрисы?-- спросила Анастасия и, не
дожидаясь  ответа  мужа,  добавила:  --  Ты, Сашенька, уезжай из дома  когда
хочешь и на сколько хочешь. У меня сейчас в доме дел... выше головы.
     Теперь она редко  бывала дома вечерами, побывала в  театрах,  навестила
старых, еще материнских знакомых,  словом, жила открыто, пытаясь  наверстать
упущенное за годы болезни и беды.
     Каждое  утро лакей  приносил на  подносе несколько писем и приглашений.
Однажды  из груды  надушенных,  прихотливо сложенных  конвертов  она достала
длинный,  узкий, не похожий на прочие- И хотя на обертковой бумаге  не  было
печатей  и  других канцелярских  символов, по  конверту сразу было  видно --
казенное. Анастасия развернула бумагу, рука ее против воли задрожала.
     -- Александр Иванович Шувалов удостаивает меня аудиенции,-- сказала она
мужу с горечью.
     --  Что  от  тебя понадобилось  Тайной  канцелярии? --  с  негодованием
воскликнул Александр и осекся, предчувствуя ответ Анастасии.-- Мне поехать с
тобой?
     --Да.
     Шувалов  воспринял  появление  Белова вместе с Анастасией  как должное,
хотя в депеше  об  этом  не было сказано  ни слова. Прежде чем приступить  к
разговору, глава  Тайной  канцелярии  сам  поставил  у  стола  второй  стул,
предложил сесть,  а  потом  долго перебирал  содержимое двух папок.  Нервное
подергивание правого глаза сообщило, что он нашел, что искал.
     -- Я рад приветствовать вас, графиня Анастасия Павловна. Сразу перехожу
к главному. Вынужден  огорчить вас прискорбной  вестью. Матушка ваша графиня
Анна Гавриловна Бестужева скончалась в ссылке.
     Александр  резко подался вперед,  стул под ним  противно заскрипел.  Он
скосил глаза на жену. Лицо Анастасии было белым, как алебастр, но спокойным.
     -- Вы знаете это наверное? -- она твердо смотрела в глаза Шувалову:
     -- А как же, голубушка. Во вверенном мне учреждении ошибок не бывает.
     Белов  почти  физически  ощутил,  как  напряглось тело жены,  голова ее
вскинулась, сейчас она заголосит, запричитает! Каким непроходимым  глупцом и
недоумком надо  быть, чтобы, сообщая дочери о  безвинно загубленной  матери,
загубленной этой самой канцелярией, заявить, что они не делают ошибок.
     -- Когда  это случилось?-- голос  Анастасии был сух, как и глаза ее. --
Пять месяцев назад, в конце мая?
     Шувалов открыл  правую  папку,  взял  верхнюю бумагу,  близко  поднес к
глазам.
     -- Совершенно верно.  Именно  двадцать пятого мая.  Но почта из Якутска
идет долго.  Позволю вас спросить, какими  источниками располагаете вы, имея
знания об этом предмете прежде моей канцелярии?
     --  Ну какие же у  меня могут быть  источники, ваше сиятельство. Это не
более, чем предчувствие- Вы верите в предчувствие?
     Шувалов недовольно  хмыкнул. Руки его  опять нырнули в папку и извлекли
два старых  письма. Оба были писаны на плохой,  измахренной по краям бумаге,
жирные пятна от сальной  свечи разукрасили текст. Анастасия догадалась,  что
это за  письма, и  протянула  руки  к ним с  той трепетностью, с  какой мать
тянется  к  беспомощному младенцу.  Да, так  и есть, ее почерк. Анастасия не
выдержала, всхлипнула, но тут же взяла себя в руки.
     -- Я  благодарю  вас,  граф, что вы нашли время сообщить мне  об участи
несчастной усопшей. Я понимаю, вы сделали это не по обязанности, а по доброй
воле вашей. Простите мне мои слезы.
     -- Они уместны,-- сухо сказал Шувалов и задергал щекой.
     -- Спасибо за письма, граф.
     Домой  ехали  молча. Александр прижимал  Анастасию к  себе, и она  тихо
плакала, плечо камзола стало мокрым  от слез-  Потом они сидели в небольшой,
пустоватой комнате, которая была когда-то спальней Анны Гавриловны. Одинокая
свеча  стояла на туалетном столике. Они читали письма-  Вначале вслух, потом
про себя.  Первое письмо было ответом Анны Гавриловны на сообщение  дочери о
свадьбе. Десять лет назад... Ссыльная радовалась за дочь и благословляла ее.
Второе письмо было писано год назад- В нем мать писала, что силы ее слабеют,
что, видно, скоро Господь призовет ее к себе,  но тон письма был бодрый, де,
живу благополучно,  а поскольку  палач не  лишил ее языка, а только "резанул
малость по  мякоти",  то говорить  она  может  -- "не  очень ловко, но  меня
понимают". Еще писала Анна Гавриловна, что дом ее обитания хорош и совсем не
тесен,  что принимает много и люди  все достойные, что  духовник отец Кирилл
тоже из ссыльных --  воистину святой человек. Ни слова жалобы не было в этих
письмах,  и, только когда она напрямую  обращалась к дочери, в ее  вопросах,
пожеланиях  и  увещеваниях  звучала  такая страсть  и вера,  что можно  было
домыслить и смертную тоску ее по дочери, и обиду на страшную и убогую жизнь,
на которую обрекла ее императрица.
     --  Ты,  Сашенька,  не  бойся  за  меня.  Я  понимаю,  что  страшно.  Я
выздоровела только тогда, когда мать померла. Совпадение или Божий промысел?
Я только знаю, что она меня за все простила и благословила на жизнь.
     -- Мы с тобой хорошо будем жить. Не зря... Я тебе обещаю.
     -- И я  тебе обещаю, только вот просить хочу... Увези  меня,  милый, из
России. Помнишь, ты меня  спрашивал, как я  отнесусь к тому, что ты в Лондон
поедешь при нашем посольстве служить?
     -- Это были  одни разговоры. Если мне  по дипломатической части карьеру
делать, то  надо  в  отставку подавать-  А  какая сейчас  в армии может быть
отставка?
     -- Я подожду.  Я привыкла  ждать.  Девчонкой  еще, помнишь, когда  меня
Брильи  увез,  я  так по  России тосковала  в этом  самом  Париже. Мне тогда
казалось, что только в России и можно жить. А сейчас не хочу. Россия  матери
моей стала мачехой, да и мою жизнь заела. Я Россию не простила, так и знай!
     -- Придется тебе еще раз накладывать на себя епитимью,-- грустно сказал
Александр, и трудно было разобраться, совет  ли это или насмешка над многими
обитателями  Государства  Российского,  которым есть за что  предъявить счет
родине, но которые не предъявляют его, предпочитая обиде прощение.


        Девица пик

     -- Всех по камерам растолкали, а дело-то не идет,-- Лядащев внимательно
посмотрел  на  сидящего напротив  Почкина.  и,  по-старушечьи  подперев щеку
рукой,  уставился в окно.  Там  шел снег...  Рановато, пожалуй,  еще октябрь
дотягивает свои последние  денечки, а слепленные в  пушистые комки  снежинки
хозяйски устилали  мокрую землю, налипали  на еще не опавшие листья,  белыми
валиками пушили карнизы. Грустно, когда  приходит зима. Завтра все растает и
будет непролазная грязь, дьявол ее дери.
     Почтительный голос Почкина вернул его в теплую комнату.
     --  Почему не идет,  Василий Федорович?  У  нас  все  карты  на  руках,
вот...-- и он положил перед Лядащевым веер опросных листов.
     --  Не хватает только  дамы пик. Ну, рассказывай, не  читать же мне все
это? У тебя почерк отвратительный.
     -- Моего подопечного зовут  Блюм, барон Иона Блюм. Вначале он нес сущую
околесицу, все отрицал, а потом... рухнул, одним словом.
     -- Бил?
     --  Не-ет... Куда его бить? Он эдакий махонький, что и раздавить  можно
ненароком.
     -- Махонький, но вредный,-- рассмеялся Лядащев.-- Знаю я тебя.
     -- Ну дал один раз  по шее, не без этого,-- поморщился Почкин.-- Больше
не понадобилось. Он мне сам все выложил.
     И без того худое  лицо  Почкина совсем истощилось, кожа плотно облегала
черепную кость,  веки  воспалились,  но  глаза смотрели как  всегда  зорко и
настороженно.  Он  готов  был подозревать  каждого, если  это шло  на Пользу
России.
     Барон Блюм  на фрегате содержался в трюме, в потайной  камере, и только
иногда Почкин по ночам  выводил его на  палубу подышать свежим воздухом.  Во
время  всего плавания  барон страдал  от  морской болезни,  даже  в холодную
погоду его  мутило,  а  малейшая качка буквально выворачивала его наизнанку.
Почкин не  сразу догадался,  что Блюм дурит ему голову, уж в штиль-то  барон
мог  совладать  с  натурой. Но  Блюму надо было выиграть время,  понять, как
вести себя, поэтому при всяком удобном случае он закатывал  глаза и  без сил
валился на койку. Добросовестный Почкин вел  допросы  только  с перерывом на
обед, сон да еще нужду справить, поэтому опросных  листов  накопилось много.
Вначале в словах барона была полная маскарадная неразбериха, словно жил он в
ряженом  мире, никого  не узнавая, не запоминая,-- случайный  гость  в чужом
похмелье.
     Получив по шее не один  раз, а не менее  пяти, причем один раз так, что
искры  из  глаз  вышиблись,  барон начал  говорить  и,  уже  начав,  не  мог
остановиться. Он, Иона Блюм, поставлял в Кенигсберг на Торговый дом Альберта
Малина сведения о русском флоте. Сведения эти поступали к банкиру Бромбергу,
он же  маркиз Сакромозо. Как ими распоряжался оный Сакромозо, Блюм не знает.
Были названы фамилии  людей из адмиралтейства,  с  верфей и даже  из  Тайной
канцелярии, это были  маленькие чиновники, мошки,  желающие подработать. Про
Анну Фросс  он решил молчать даже  под пытками, и не потому, что был слишком
смел, просто понимал --  такого рода  признание может  стоить  ему жизни.  В
конце  концов  допросы  вылились  в бесконечный, захлебывающийся  рассказ  о
русских кораблях.
     -- Днями и ночами может рассказывать, что  твоя Шахразада,-- сообщил не
чуждый  мировой культуре Почкин.-- Я ему сказал,  мол, осудим тебя, сошлем в
Сибирь, так ты там в тишине военный труд можешь написать.
     -- А он что -- согласился? -- усмехнулся Лядащев.
     -- Плакал больше. И опять же... травил в лохань.
     -- Про шифровку с именем Мелитрисы Репнинской что говорил?
     -- Говорил, что этим делом занимается Брадобрей.
     -- Ты спроси у него в следующий раз -- кто такая племянница леди Н.
     -- Я спрашивал. Говорит, что это Репнинская  и есть. Такую ей придумали
кличку.
     -- Врет.
     --  Не  похоже,   Василий  Федорович.  Я  с  бароном  много  работал  и
шельмовскую  душу  его  досконально изучил. Я теперь  сразу могу определить,
когда он правду говорит, а когда пули льет.
     --  На "Св.  Николае"  плыла и Мелитриса Репнинская,  то  есть  княгиня
Оленева. Так?
     --  Так. Весьма  милая особа, веселая, приветливая. Ее,  между  прочим,
морская болезнь совсем не мучила.
     --  Просто- она  счастливая...  А  счастье, говорят, лучшее средство от
морской болезни. Блюм и Репнинская не встречались?
     -- Это  вы про очную ставку говорите? Нет. Не посмел  я в медовый месяц
княгиню в трюм водить.
     -- И правильно сделал. Но интересно, как бы повел себя Блюм, если  б ее
увидел?
     --  Никак  он себя не повел. Совершенно был  спокоен, а княгиня, если б
князь Оленев пальцем на Блюма не показал, и внимания бы на него не обратила.
     -- Почему это князю Оленеву понадобилось в Блюма пальцем тыкать?
     --  Они столкнулись на причале  в  Кронштадте,  тогда  Блюма  на  берег
сводил, а князь вдруг и спросил меня: "Кто этот господин?" А  я  говорю: "Об
этом человеке спрашивать не положено,  поскольку он под арестом". На эти мои
слова князь очень удивился. "Странно,-- говорит,-- я этого маленького хорошо
помню. Вечно он у меня под ногами вертелся в самое неподходящее время".
     -- И все?
     -- Все.
     -- Что ж ты не узнал, что это за время такое?
     Почкин только пожал плечами.
     Лядащев каждый день  пенял себе,  что  не идет с  визитом  к  Оленевым.
Неделя  прошла, как фрегат Корсака  стоит  в Кронштадтской  гавани, а он  не
может выкроить вечера, чтобы повидать Мелитрису и ее важного мужа. Последний
разговор с  Почкиным  решил  дело.  Лядащев  послал  с  казачком  записку  к
Оленевым,  а  сам с помощью лакея начал приводить себя в порядок. Наряды его
явно устарели  и вышли из моды, а в заграницах заниматься покупками  не было
времени.  Но если  из темно-серого парика выбить пыль, а  на голубом камзоле
серебро мелом почистить, то оно и сойдет.
     Видимо, Мелитриса видела из окна, как подъехала карета Лядащева, потому
что лакей только успел  снять с него епанчу, как она, презрев все условности
светской дамы, бросилась ему на  шею и закружила по  прихожей, огромной, как
зала, приговаривая на все лады:
     -- Ах, Василий Федорович! Неужели Василий Федорович к нам пожаловали? А
я  вас  все жду,  жду! Никита,  иди  сюда  скорее!  К нам Василий  Федорович
пожаловали!
     Князь  Никита  уже  спускался  по  лестнице.  Лядащев  с  удовольствием
отметил, что на лице его не было выражения обычной кислой вежливости, на нем
сияла  только  голая радость. Последние ступеньки он пробежал  бегом,  потом
туго пожал руку гостя.
     -- Спасибо вам,  Василий Федорович. Мелитриса  мне все рассказала,-- он
повернулся к жене: -- Ангел мой...
     Мелитриса  тут  же  нырнула ему под крыло, изогнулась  в нежном порыве,
потерлась носом о бархат камзола. "Тут, слава  Богу, все на своих местах",--
подумал Лядащев.
     Это был замечательный вечер. Радость встречи  была не просто сложением,
но  умножением,  даже  возведением  в степень.  Когда  горестные и  жестокие
приключения  прожиты  и стали воспоминанием,  говорить  о  них не страшно, а
весело и... тревожно, по-хорошему тревожно. Словно черное окно открывается в
мир и упругим сквозняком втягивает в тишину натопленной гостиной дыхание той
жизни. И теперь сама комната и ее обиходные предметы -- съемы  для нагара со
свечей,  серебряный  молочник,  медные щипцы  у камина,  чашки  с  дымящимся
кофеем- тоже становятся свидетелями тех событий,  чтобы при случае напомнить
хозяевам:  ничего  не ушло,  не кануло в Лету, пока вы живы, пока живы  ваши
потомки, реальностью  будут и  Цорндорфская  бойня,  и сожженный  Кистрин, и
лазарет в подвале, и побег в тайном чреве кареты.
     -- Василий Федорович, главный мой вопрос к вам  -- как пастор Тесин? --
этим вопросом Никита сразу вернул жизнь в сегодняшнее русло.
     -- Да, да, мы только об этом и думаем,-- подхватила Мелитриса.
     -- Завтра у меня  назначена  встреча,-- продолжал Никита.--  Я иду к их
сиятельству графу Ивану Ивановичу Шувалову. Мне хотелось бы как можно точнее
сформулировать свою просьбу.
     --  Мой вам совет, Никита Григорьевич,  расскажите всю правду,  то есть
то,  чему  вы были свидетелем. Вспомните об участии  Тесина  в  Цорндорфской
битве, а также о той роли,  которую пастор сыграл в освобождении вашей жены.
Я  думаю,  уже  можно рассказать  и  об обвинении,  предъявленном  Мелитрисе
Николаевне. У нас есть все доказательства ее невиновности.
     -- Кто ж сыграл с ней эту страшную шутку?
     -- Это нам  еще предстоит узнать. Я в свою очередь имею к вам вопрос,--
теперь  тон Лядащева  стал деловит  и четок.-- Неделю назад  в Кронштадте вы
обмолвились,  что  встречались  ранее  с  неким  бароном  Блюмом. Сейчас  он
арестован. Не могли бы вы сказать, при каких обстоятельствах  вы встречались
с этим господином?
     Неожиданно Никита смутился. Он быстро скосил глаза на  Мелитрису, потом
сделал неопределенный жест  рукой,  мол, скажу, но не сейчас. Лядащев решил,
что рассказ князя может  вызвать у  Мелитрисы нежелательные воспоминания,  и
тут же умолк.
     Вернуться  к этому разговору им удалось только  в карете, Никита поехал
провожать гостя.
     -- Значит, фамилия мелкого господина  Блюм? Я  видел его  дважды, и оба
раза у лютеранского собора. Вот собственно и  весь рассказ, но  я  не  хотел
говорить об  этом при  жене, потому что  оба  раза встречался с  девицей,  в
судьбе которой принимал участие. Девица эта очень мила, и можно сказать, что
я был  увлечен  ею.  Она немка. Приехала в Россию  без  гроша в кармане,  но
сделала головокружительную .карьеру.
     -- А при  чем  здесь Блюм? Он тоже лютеранин. Почему бы ему не прийти в
свой храм?
     --  Конечно... Но сейчас,  оглядывая  те  события  издалека, я со  всей
очевидностью могу сказать, что они были знакомы  друг с другом, но почему-то
скрывали от меня это знакомство. А  может быть, и от  всех прочих. Я и тогда
это понимал, но гнал от себя подобные мысли. Понимаете, Анна...
     -- Так зовут девицу?
     --  Да, Анна  Фросс...  Так  вот,  девица  по  недоразумению угодила  в
Калинкинское подворье,  и я ее оттуда вызволил с помощью Шуваловых. А потом,
видя,  как  она  переглядывается с  невзрачным господином,  я  ловил себя на
мысли, уж  не воздыхатель ли он... платный воздыхатель. Понимаете? Эта мысль
столь отвратительна, что мне и сейчас не по себе.
     -- Где вы познакомились с Анной?
     -- Есть такой художник  в Петербурге,  некто  Мюллер, я  покупал у него
полотна.  Сейчас  он, говорят,  спился  и уже ничем не  торгует.  Этот самый
Мюллер и призрел Анну, когда та осталась в Петербурге совсем без средств.
     Лядащев выглядел очень заинтересованным.
     -- Вы не могли бы мне показать, где живет этот Мюллер?
     -- Ничего нет проще.
     -- Вам говорит что-нибудь фамилия -- Диц, барон Диц?
     -- Помнится, у Фермера в армии служил генерал-майор Диц.
     -- Нет. Это другой Диц. А где сейчас Анна Фросс?
     -- Я  думаю, там  же, где и была. Она камеристка  их высочества великой
княгини и ее доверенное лицо.
     Лядащев протяжно присвистнул, потом помрачнел и надолго задумался.
     -- Никита Григорьевич, не  рассказывайте никому  о  нашем  разговоре,--
сказал  он  наконец.--  Если  мне понадобится  ваша  помощь, я  могу на  нее
рассчитывать?
     -- Я в вашем распоряжении.
     -- И еще... Ваша жена знакома с Анной Фросс?
     --  Не  думаю,--  быстро  сказал  Никита  и  внимательно  посмотрел  на
собеседника,  тот  в  ответ наградил его  таким тяжелым взглядом, что  князь
вскричал испуганно: -- Уж не думаете ли вы?..
     -- Оставим  пока  догадки. Но  мне  кажется, что я нашел то, что искал.
Дама пик оказалась девицей.


        Встречи деловые и светские

     Утром  Лядащев еще  умыться не успел, а  вставал он  поздно, как  слуга
доложил о  раннем  визитере  -- князе Никите  Оленеве. Никогда раньше он  не
бывал в доме Василия Федоровича.
     -- Зови...
     "Видно,  разобрало  князюшку это  дело... Ишь,  прелетел!"  --  подумал
Лядащев не без внутреннего зубоскальства.
     Оленев сразу приступил .к делу.
     --  Василий  Федорович, сознаюсь,  я  не спал  всю  ночь. Наш вчерашний
разговор  принял  странный  и  неожиданный  оборот.  Я  ставил  перед  собой
вопросмогла ли Анна Фросс быть отравительницей государыни? К сожалению, я не
могу ответить отрицательно. Эта девица загадочна.  Я ничего не знаю ни  о ее
прошлом, ни об  исти