было ему предоставлено, кроме
книг и письменных принадлежностей.
     Кормили его всегда хорошо,  опрятно и  вкусно, а  после переломного дня
положили  на  день содержания  в крепости целый полтинник. Деньги  давали на
руки  и  позволили самому вести  хозяйство. В те времена  фунт лучшего  мяса
стоил 2 копейки,  а  поскольку полпива давали  и вовсе  бесплатно,  то через
некоторое  время  Тесин  с  удивлением  обнаружил,  что  скопил  в  крепости
некоторую сумму.  Последнее  весьма  его позабавило. Это значило, что каждый
проведенный  в  темнице  день  как  бы  оплачивался.  Гвардейцы  по-прежнему
находились  в  его каморе,  но играли  теперь  роль не охраны, а расторопных
слуг.
     Тесин  еще придумал себе работу --  стал учить русский язык. Вначале он
спасался  этим  от  безделья,  а  потом  увлекся.  Учителями были все  те же
гвардейцы.  Иллюстрируя свой  словарный  запас,  они  вечерами  рассказывали
пленнику сказки. Содержание их было  столь фривольным, а  изложение до  того
наивным, что, переводя эти вирши мысленно на немецкий язык, пастор хохотал в
голос,  то  есть "реготал, квасился, умирал  со смеху  и держался за  бока",
учителя  вторили ему "радостным  ржанием". Очень понравилась пастору русская
пословица:  "из  дурня  и  плач  смехом  прет".  Тесин  правильно  понял  ее
содержание, потому и понравилась.
     За все это время он не видел иных людей, кроме гвардейцев, цирюльника и
чиновника-крысы,  то   есть   следователи   больше  не  появлялись.  Хорошим
обращением ему явно давали понять, что  большой  вины за пленником не видят,
но и освобождение считают преждевременным. Поэтому Тесина удивило и испугало
насильное  знакомство  с  неким  соотечественником,  который  тоже  сидел  в
крепости. Знакомство  это называлось  очной ставкой.  Когда повели Тесина по
бесконечным  коридорам,  он  было возликовал,  надеясь  на освобождение,  но
хмурые лица сопровождающих уверили его в обратном.
     Тесина ввели в полутемное помещение, на лавке сидел бородатый человек в
богатом, но неопрятном костюме. Он с насмешливой живостью и бесцеремонностью
принялся рассматривать Тесина.
     --  Знаете ли вы этого человека?  -- обратился следователь к бородатому
узнику.
     -- Первый раз его вижу.
     -- А вам,-- поворот головы в сторону Тесина,-- знаком ли сей человек?
     -- Нет, я не  знаю этого господина. Впрочем, обождите- Да,  да, я видел
его, когда был в плену в Кистрине. Он гостил у коменданта фон Шака.
     -- Вздор! -- коротко бросил Сакромозо.-- Я вас не знаю.
     -- Ну как же, сударь? Я  был  у генерала Дона, а вы сидели у окна в том
же самом  кабинете. Это  было  в  тот  день,  когда  я  оставил  Кистринскую
крепость. Вы еще попросили меня передать вашему кучеру...
     --  Так  это были  вы?--  лениво  осведомился Сакромозо,  весь  его вид
говорил: "святая простота... Мне ты не можешь повредить, себя побереги!"
     -- А иных встреч вы не имели с сим господином, скажем, в Кенигсберге?
     -- Иных не имел,-- вздохнул Тесин, даже как будто с сожалением.
     По  тому  же  сырому,  многоколенному  коридору  пастора вернули в  его
камору,  и она показалась ему домом родным: воздух  сух, огонь в очаге, мясо
булькает в  котелке, все эдак  опрятно  и  прибрано. В  эту ночь он особенно
истово  молился,  чувствуя,  что   на  очной  ставке  сказал  что-то  весьма
сподручное  следователю, а себе,  может быть,  и во вред.  Но ведь не мог он
сказать "не видел", если видел! Если б он на этой очной  ставке солгал,  то,
значит,  сидит он  в крепости за  дело,  а  при  полной правде в словах  его
стражам должно быть понятно -- невинен!
     И  дальше, покатилась жизнь -- сытная, размеренная, удушливая, для души
удушливая,  словно  подушкой прижал тебя кто-то к  жесткому ложу и держит, а
чтоб  совсем  не  помер,  оставляет  малую  щелку  для  продыха-  Нет, будем
справедливы,  в иные  дни  душа его была бодра. Ведь  кончится  когда-то его
неволя! Тяжело  было после ярких  снов, в которых являлся ему родной дом. Он
ясно видел  свою  комнату, свечу  на  столе,  многие  листы бумаги и  хорошо
очиненные перья. Он берет девственно чистый, приятно шуршащий лист... перо.)
тянется к  чернильнице... серый кот на подоконник  | одобрительно  щурится в
его  сторону  желтым гласим, и  вдруг  крик матери: "Кристиан,  ужинать!" Он
просыпался. Иной сон начинался сразу в гостиной, матушка у окна ловко  вяжет
крючком  шелковый  кошелек... Отца во сне он видел только раз.  На нем  было
черное  траурное одеяние, он сидел в кресле, прямой и жесткий, как  чугунный
пестик, а  лицо было  темным, незрячим.  Жив ли  батюшка,  дал ли  ему  силы
Всемогущий  перенести  постыдный  арест  сына?  И Мелитрису  послал  Господь
увидеть  во сне, она появилась не в образе жалкого мальчика,  но  прекрасной
дамой в белом одеянии, отнюдь  не ангельском,  все на ней  было  оборочье  и
кисейная пена.  Мысли  о  Мелитрисе смущали,  и пастор гнал их  от себя  как
величайший соблазн. Такие картины узнику не по силам.
     Судьба Тесина решилась только на исходе зимы 1759 года, когда по обмену
стали возвращаться на  родину  пленные  офицеры. Одним  из первых  приехал в
Петербург  генерал-поручик Захар Григорьевич  Чернышев. Он  и описал Ив. Ив.
Шувалову,  среди  прочих  картин  мрачного кистринского быта,  скромную роль
лютеранского пастора, его беззаветную службу в лазарете, его помощь попавшей
в плен фрейлины Мелитрисы Репнинской.  Каким образом --сия девица угодила  в
мужскую передрягу,  подробно  рассказано не было, одно  только слово вносило
объяснение сей истории -- навет.
     Услышанное от Чернышева  Шувалов с подобающими комментариями  донес  до
государыни.  Вскользь было задето имя  бывшей фрейлины Мелитрисы Репнинской.
Уловив интерес в глазах Елизаветы, Иван Иванович  рискнул раскрыть некоторые
подробности пребывания  девицы в Пруссии,  при  этом напустил такого туману,
так  жарко обвинял  неведомых  недоброжелателей в  коварстве,  так  искренне
произносил слово "чистая любовь", что государыня расчувствовалась и заявила,
что хочет сама отдать фрейлину ее избраннику. Шувалов деликатно заметил, что
судьба уже распорядилась  на этот  счет- фрейлина Репнинская стала  княгиней
Оленевой.  Но,  видно, звезды в небе занимали правильные  места,  и день был
легкий,  государыня  простила  судьбе, что  та  отняла у нее  законное право
женить собственных фрейлин.
     -- Я приму чету Олениных на ближайшем бале- Напомни.
     -- Уж я-то не забуду, Ваше Величество,-- расцвел улыбкой Шувалов.
     Меж тем при  дворе  велась подготовка к предстоящему военному сезону, и
Фермер при горячем участии Конференции составлял план кампании. В начале мая
русская армия должна была уйти с  зимних квартир  и двинуться  к  Познани, а
оттуда к  Одеру -- прямой слепок предыдущего года.  Особо предусмотрено было
-- не брать с собой в поход ни одного больного или обессиленного, они должны
были  оставаться  на  реке  Висле  для  собственного  поправления  и  охраны
магазинов.
     Отношение к самому  Фермеру не изменилось, его продолжали  попрекать за
Цорндорф, корили за чрезмерные денежные затраты,  за невнятность  докладов о
состоянии  армии, о точном  наличии лошадей, оружия,  мундиров и прочая.  Но
интрига велась вяло, хотя противоположный лагерь был прямо обратного мнения.
Определенные  группы  при  дворе   считали,  что  Фермер  умный  стратег,  а
недостатков у него два:
     во-первых,  немец,  а во-вторых, как  следствие  из  первого,  буквоед,
подчиненный в  ущерб  дела  ненужной  аккуратности и медлительности. Русской
армии был нужен русский фельдмаршал.
     Таковой  был  найден  --  Петр  Семенович  Салтыков,  шестидесятилетний
командующий  украинской ланд-милицией. Фермеру надлежало  сдать армию новому
фельдмаршалу,  но службу у него  продолжать, оставаясь как бы  правой  рукой
старого полководца, дабы "все нужные объяснения  подать и  в прочем  во всем
ему делом, и советом вспомоществовать". На том дело Фермера, если  это можно
назвать "делом", и кончилось.
     Но  освобождение Тесина  ввиду малости  его  чина  могло задержаться на
долгие  времена, если б не еженедельные разговоры Оленева  с  графом Ив. Ив.
Шуваловым и генерал-поручиком Чернышевым.
     В конце апреля Тесин был вызван  в  Тайную канцелярию. Последнее  время
все предвещало близкое его освобождение, ему разрешили прогулки, гвардейцы в
камере  были  веселы  и  позволяли  себе  не  только  намеки,  но  и  прямые
высказывания: "не иначе как к лету дома будете..."
     Предчувствия  не  обманули  пастора.  Сам  комендант крепости  вышел  к
заключенному, открыл папку с тисненым гербом и важно прочитал:
     -- Именем всепресветлейшей императрицы Елизаветы я возвещаю вам, что вы
освобождаетесь из-под  стражи. От  себя  лично  добавлю, батюшка  ваш и  все
домашние пребывают в добром здравии,
     --  Я счастлив, что правда восторжествовала,-- без улыбки сказал Тесин,
горло сдавил спазм.
     Комендант шевелением бровей сообщил о полном своем понимании.
     --  Памятуя  о  ваших  муках, матушка  государыня,  как вознаграждение,
определила  вам выбор: остаться  в приличной  должности в  России,  чему  Их
Высочество будут способствовать, или возвратиться в отечество.
     -- В отечество...
     --  Ну-что ж... Мы  назначим  вам денег в дорогу,  дадим карету.  Какая
сумма вам нужна?
     -- Определите ее сами.
     Хмельной  и  слегка  ошалевший от  столь важных  известий. Тесин  плохо
соображал. Через два часа он выйдет из крепости. Теперь вопрос- ехать ли ему
сразу или остаться на  пару дней для  осмотра русской  столицы, вряд  ли ему
предоставится еще случай лицезреть Северную  Пальмиру.  Но с другой стороны,
он эту самую Пальмиру ненавидел. Сколько раз он умолял Господа перенести его
отсюда в  родной  дом так,  чтобы и  глаза  его не  видели столицу  жестокой
империи!
     В сопровождении гвардейцев он вышел через узкие ворота.  В  кармане его
лежал выездной паспорт, но охрана следовала за ним неотлучно.
     За стенами  крепости было  безлюдно,  только  нарядная  пара, он и она,
стояла на  деревянном мосту и напряженно смотрела в крепостные ворота. Тесин
огляделся... Сколько воды кругом! Освещенные солнцем стены крепости вовсе не
казались мрачными, ласточка лепила  гнездо свое  к выступу,  через  булыжник
узкой  мостовой  робко пробивалась трава, рисунок  еще  голых  деревьев  был
спокоен и прекрасен. Глаза его увлажнились.
     Он не понял, почему молодая женщина  с  веселым криком бросилась к нему
навстречу, и только когда она была в пяти шагах, он признал в ней Мелитрису,
грезу своих снов. Следом за ней шел сияющий и нарядный князь Никита Оленев.
     -- Так вы живы, ваше сиятельство?
     -- Как видишь. А это жена моя. Спасибо тебе, милый друг!
     И пастор Тесин упал в их объятия.


        ЭПИЛОГ

                ...и  все  сейчас, сейчас все кончится, и автор снова  будет
                бесповоротно одинок... Анна Ахматова

     Дальнейший ход  Семилетней  войны был  следующим. Летняя  кампания 1759
года  была  удачной  для  русских.  Армия  научилась  воевать,  стала  более
маневренной,  улучшилось снабжение.  Была выиграна  битва  при  Пальциге. Но
главная  победа  русских  была  одержана  при  Кунсдорфе.  Как водится,  это
случилось в  августе,  а  именно  первого числа. Прусская  армия, потеряв 17
тысяч человек, обратилась в позорное бегство. Фридрих в совершенном отчаянии
бросил  армию,  от плена  короля  спасли гусары. Судя  по его письмам  в это
время, король даже помышлял о самоубийстве:
     "Я несчастлив, что еще жив. Из 48 тысяч  человек у  меня  не осталось и
трех тысяч.  Когда я говорю это,  все  бежит, у меня  нет больше  власти над
этими людьми. В Берлине хорошо сделают, если подумают о своей безопасности".
И последняя фраза: "...я считаю все потерянным".
     Но закон парности напомнил о себе  и  на этот раз. Выиграв битву, новый
фельдмаршал Салтыков  не погнался  за Фридрихом.  Русские  потеряли 13 тысяч
человек. "Мы  повоевали,--  сказал себе  старый  фельдмаршал,-- теперь пусть
австрияки  повоюют".  Уж очень  не хотелось опять в  пламя,  под выстрелы, а
победу праздновать так сладко!
     Тем  временем  Фридрих  пришел в себя,  остатки армии  опять  собрались
вокруг своего кумира, стали подтягиваться войска из гарнизонов. Король опять
был готов жить, воевать, а если умереть, то со шпагой в руке.
     На этом кампания 59 года и кончилась. Сколько  ни старалась Конференция
подвигнуть Салтыкова к наступательной тактике, он отступил с армией к  Висле
на зимние квартиры. "Сократить и ослабить" армию прусского короля до полного
разгрома не удалось и на этот раз.
     В  однообразии, с которым  главный  режиссер  того  батального  действа
(Елизавета, Конференция, Бог?) разворачивает события, приводя их к одному  и
тому же финалу, есть что-то не только удручающее, но и трагикомическое. Да и
то  сказать,  отечественных  войн русские не проигрывают,  а  на чужих полях
драться до победы вроде и не с руки.
     В  1760  году,  как  водится,  был  назначен новый фельдмаршал. Больной
Салтыков был заменен  графом  Батурлиным. Не последнюю  роль  в этой  замене
сыграл генерал-поручик Чернышев, который после  плена вернулся  в армию. Вот
отрывок  письма его  к  канцлеру  Воронцову: "Фельдмаршал (Салтыков) в такой
ипохондрии, что  часто плачет, в  дела не вступает и нескрытно  говорит, что
намерен просить увольнения от команды". В  этом  же 1760  году  28  сентября
русскими войсками  был  взят Берлин. Герои  этой операции -- генерал-поручик
Чернышев,  генерал-майор  Тотлебен,  помощь нашей  армии оказал  австрийский
генерал  Ласси.  С  обывателями армия  победителей обошлась гуманно,  их  не
тронули,  но  все,  имеющее отношение к военному ремеслу,  было  уничтожено,
оружейные заводы  взорваны,  склады  амуниции сожжены. Вскоре было  получено
верное известие,  что  Фридрих с  армией  спешит на  помощь  своей  столице.
Русские вынуждены были оставить город.
     Кольберг  был взят только  в 1761  году.  Во взятии этого  укрепленного
порта-крепости отличился  генерал-поручик  Румянцев.  Все  шло к  тому,  что
Фридрих будет разбит окончательно  и  бесповоротно.  Елизавете  не дано было
насладиться плодами своей победы. Не знаю какой бы  диагноз поставили в наше
время,  но  у императрицы был  целый букет  болезней: ее  мучили  желудочные
колики, рвота, бессонница, истерические припадки, отеки и  незаживающие раны
на  ногах.  Огромная жизненная сила  поднимала  ее  с  одра  болезни,  давая
возможность участвовать не только в государственных делах,  но и в дворцовом
веселье.
     Зима  1761  года началась  для  нее  с  лихорадки,  но  данные  вовремя
лекарства помогли. В декабре императрица опять в Сенате, она выказывает гнев
нерадивым, и медлительным подданным. 12 декабря Елизавете вновь стало плохо.
Началась жестокая кровавая рвота, от которой она уже не оправилась.
     22  декабря императрица исповедовалась, приобщилась, на следующий  день
соборовалась, а 25 декабря ее не стало.
     Хотя болела Елизавета  не один год и всякому было ясно, что здоровье ее
подорвано, молва  приписала  смерть  государыни отравлению. На  этот счет не
осталось  никаких  документов. Архивы молчат. Поэтому  нам  остается строить
догадки, сообразуясь скорее с интуицией, чем со  знанием. На престол вступил
Петр III. Он не только немедленно прекратил военные действия против Пруссии,
но, не требуя от  Фридриха никакой контрибуции,  вернул ему наши завоевания.
"Вся  кровавая  работа  армии  погибла",--  писал  позднее  военный  историк
Масловский.
     Война  велась  не  только  на полях  сражений.  Крупной  удачей  нашего
секретного отдела было  раскрытие шпионской деятельности генерала  Тотлебена
(да,  да,  именно  он брал Берлин!).  Выяснилось,  что  он  передавал  через
посыльного  прусскому королю  планы  кампаний  русской  армии.  Кроме  того,
Тотлебен был посредником в секретной переписке  с Фридрихом  великого князя.
Трудно  ловить  шпиона в России, если главный агент сам  наследник престола.
Тотлебен  был  разжалован в  солдаты. О том,  как объяснялась Конференция  с
великим князем, история умалчивает.
     Лядащев не  принимал  участия  в этой  акции. Он  засел  в  Петербурге,
столицу  надо было вычесать мелким  гребнем, чтобы  освободить ее от агентов
разных мастей.  Многочисленные допросы  Сакромозо  мало дали ростов  на этой
ниве. В конце концов по обмену рыцарь w возвращен в Пруссию и канул в полную
неизвестность. Перед отъездом последнего Лядащев не без злорадства сообщил о
разоблачении барона Дица и его бесславной гибели.
     -- Туда ему и дорога,-- равнодушно заметил Сакромозо.
     Блюм остался в нашем отечестве, поэтому  о судьбе его известно  больше.
Менять барона было не на кого, и потому он угодил в  Сибирь. Конечно,  жизнь
маленького  барона была  трагична.  Служа  Германии  и подвергая  жизнь свою
ежедневной  опасности,  он  казался   себе  значительным  человеком,  эдаким
мужчиной  среднего  возраста   и  средней  же  длины.   Ощущение  это   было
упоительным. Сочиняя глупейшие шифровки, он защищался от серых будней. Попав
в темницу,  барон  совершенно растерялся и выпустил  узду  жизни из рук,  но
сосланный  через три года  под Тюмень, окончательно состарившийся, больной и
тихий, он  начал жизнь в  соответствии с той планкой,  которую назначила ему
судьба. И Господь пожалел этого суетливого человечка. Неожиданно для себя он
женился на  дородной  и  властной купчихе, обзавелся  кучей родственников --
крикливых и  дерзких, но при этом умудрялся  чувствовать себя счастливым. Со
временем  в  чумном  от  безделья  и пьянства семействе  он приобрел  статус
страдальца,  большого знатока батального  ремесла и  особенно флота. Не было
конца его  рассказам  в  зимние, темные вечера:  под  завывание  вьюги опять
летели на упругой волне шнявы, яхты, фрегаты и бриги великого флота.
     А с Анной Фросс  у автора произошла удивительная встреча.  Уже  подведя
девицу, вернее,  притащив за  руку  к ее  литературному концу,  я наткнулась
вдруг в  мемуарах сотрудника французского посольства кавалера  Месселера* на
описание некой молодой особы, судьба которой была  тесно  связана с  русским
двором. Месселер великолепный, не будем говорить- враль, но выдумщик, причем
выдумщик  настойчивый,  он  прямо  покрикивает  на  читателя, заставляя  ему
верить.  Он уверенно  чернит  и  Фермора, и  Апраксина,  и  Конференцию,  он
запанибрата с государыней Елизаветой, все это невозможно читать  без улыбки,
но свидание  его в  Швейцарии с молодой  очаровательной  и  странной девицей
описано очень убедительно. Почему они  встретились и как завязался разговор,
случайно или  по  чьей-либо просьбе либо  поручению, Месселер умалчивает. Но
даже если  эта встреча была нечаянной, видно, сильное  впечатление произвела
она на француза, если он посвятил ей целую страницу.

     * Желающие могут ознакомиться с мемуарами Месселера Они опубликованы  в
"Русском архиве"
     ____________

     Девица жила в небольшом  городке  со  стариком,  жила очень  уединенно,
поэтому весьма обрадовалась возможности поговорить  о  жизни русского двора.
Qудя  по  вопросам, ей заданным,  она хорошо  знала жизнь самых верхних особ
государства, но при этом у  Месселера осталось впечатление,  что говорит она
куда  меньше,  чем  знает,  тайна  так и  порхала вокруг ее  очаровательного
личика. В  старике без труда  можно было  угадать Мюллера. Сомнение вызывает
только то, что девица  была определенно бедна- Эта бедность была  далека  от
нищенства,  но и  крепкого  достатка  в  доме  не  было.  Другой факт, из-за
которого приходится  сомневаться в тождественности  двух  особ,--  описанная
Месселером девица была  смертельно  напугана. "Видно,  попала она в России в
жестокую  передрягу",-- замечает  француз. Анна Фросс  только  и делала, что
попадала в передряги, но не боялась при  этом ни суда, ни Т