я этих целей сундук лишился одной стенки,
а  в карете было аккуратно выпилено  овальное отверстие  по  размеру плечей.
Сверху на сундук был  поставлен большой дорожный сак. Все оружие, занимавшее
ранее секретное  днище,  Лядащев сгрудил в  большую плетеную  торбу, которую
разместил сзади козел. Торба была аккуратно прикрыта попоной.
     -- А вылезать как? -- раздался глухой голос Александра.
     -- Без  моей помощи  тебе не выбраться.  Но  нам  бы только из крепости
выехать.
     -- Да я тут сдохну -- в этом гробу!
     -- А  ты  спи пока,--  посоветовал Лядащев.-- Воздух туда  проникает, я
проверял. Главное, не храпи.
     --  Когда я  храпеть начну,  уже поздно  будет.  Предсмертный это будет
храп, слышь, Лядащев?
     -- Тише ты! Умолкни...
     Кто-то прошел по двору, бряцая шпагой, потом опять все стихло.
     -- Вылезай  пока. Я  тебе вольтрап подстелю. А то всю задницу на ухабах
отобьешь.
     Ровно в пять утра  карета стояла у  входа в башню. Сакромозо  вышел  во
двор в плаще  до пят.  Весь  его вид выражал  крайнее недовольство  утренним
холодом, он то позевывал, прикрывая рот пальцами, то поднимал воротник. Плащ
топорщился  от  уже  знакомого ручного  саквояжа. С  веселым  недоумением он
всмотрелся в карету -- какой-то у нее новый, непривычный силуэт.
     --  Сбрось   все   это,--  сказал  он  вдруг,  указывая  на   тщательно
притороченный к задку кареты багаж.-- Нам это уже не понадобится.
     -- Да как же, ваше сиятельство. Я всю ночь паковал,-- взмолился кучер.
     Сакромозо усмехнулся, потрогал тугую веревку, крепкие узлы, развязывать
их -- часа не хватит.
     --  Ну да черт  с  ним! Не будем  терять времени,-- он не без изящества
взмахнул рукой и полез в карету.
     Кучер лихо щелкнул кнутом. Лошади  сразу взяли с места, солдаты караула
поспешно распахнули ворота.
     Белов  только охнул беззвучно в своей темнице. Кабы не сдохнуть  в этом
гробу, гардемарины... Жизнь никому, честь при себе! Вперед!


        Тайна Мелитрисы

     Попав,   наконец,  в   штаб  русской   армии,   расположенный,   как  и
предполагалось, в Ландсберге, Тесин с удивлением узнал, что Фермера там нет.
По  приказу самой императрицы фельдмаршал  поехал в Кенигсберг на  встречу с
большим  чином из Конференции.  Возвращения пастора Тесина ждали, поэтому на
его имя было оставлено письменное распоряжение. В нем фельдмаршал поздравлял
пастора  с  освобождением  от  плена  и настоятельно требовал,  чтобы  Тесин
направился  вслед за ним в столицу Восточной Пруссии, дабы приступить там  к
своим прямым обязанностям.
     Прежде чем отбыть  в Кенигсберг, Тесин  решил ознакомиться  со списками
убитых. Естественно,  его  интересовал  только  офицерский состав, во и  эти
списки изобиловали большими  неточностями и  ошибками.  Например,  полковник
Белов  не числился  ни  в  списках  убитых, ни  попавших  в  плен,  имена же
волонтеров, участвовавших в сражении, вовсе не упоминались.
     Тесин стал  расспрашивать участников сражения, но это  было бесполезной
затеей. Почти месяц прошел  с  памятной  Цорндорфской  битвы, но  в  русских
сердцах не изжилась горечь поражения, и воспоминания не успели оформиться  в
подлакированную  картинку, которая  соответствовала отчетам и так называемой
исторической  правде.  Битва  все еще пахла  кровью,  потом и дымом.  Каждый
рассказывал о  своем  месте на поле брани,  и где  там было рассмотреть, кто
дерется  рядом, кто валится на землю с оторванной или разрубленной  головой,
через чьи тела он перепрыгивает  в рукопашной. А  князя Оленева вообще знали
только штабные. Но никто из адъютантов  и вестовых  Фермера об Оленеве после
битвы ничего не слыхал и даже предложений никаких не высказывал.
     Тесин и без  этих рассказов был уверен в гибели князя,  а расспросы вел
более для Мелитрисы, вернее ради Мелитрисы, которая, так и не переодевшись в
женское платье,  последовала за ним в Ландсберг,  а теперь терпеливо  ждала,
как пастор распорядится ее судьбой.
     Усталость  и страшное  напряжение последних месяцев  сделали свои дело,
Мелитриса впала в состояние, похожее на апатию. Она почти ничего не ела, все
время хотела  спать и даже днем, сидя в неудобной позе на стуле и равнодушно
глядя в  окно, вдруг отключалась, проваливаясь в  черную бездну без  снов  и
времени. Тесин в такие минуты, боясь, что она упадет, осторожно брал девушку
на руки, чтобы  отнести на кровать, но Мелитриса немедленно просыпалась, тут
же сползала с его рук и опять усаживалась на стул.
     Высказывая   свою   последнюю  волю  и  вручая  пастору  судьбу  княжны
Репнинской,  Никита  рассказал о горестном положении  девушки  в самых общих
чертах. Многих подробностей он сам не знал, а  иные не пожелал раскрыть, но,
проведя  с  Тесиным в одной палатке два дня  -- а где еще  мог их разместить
генерал  Юдин  после освобождения  из  плена,-- Мелитриса сама рассказала  о
превратностях  и злоключениях,  выпавших ей на долю, и даже поведала главную
тайну. Ни  одна фамилия  ею  не была названа,  но  сразу  стало  ясно, сколь
серьезны обвинения  русского секретного отдела и зачем  она нужна  прусскому
секретному  отделу. Услышав слово  "отравление". Тесин  пришел в неописуемый
ужас, но Мелитриса не стала  его успокаивать, а только заметила походя, вот,
мол,  какие  нелепицы  бывают  на свете.  Рассказ свой она завершила  такими
словами:
     --  Святой  отец,  считайте  все  это  моей  исповедью,  не  подлежащей
разглашению никому и ни при каких обстоятельствах. Только три человека имеют
право  знать о  моем местонахождении:  князь Оленев,-- голос  ее дрогнул, но
усталость удержала от слез,-- полковник Белов и  господин Лядащев. Запомните
их имена. Эти люди спасут мою честь,  и я знаю, они уже вышли мне навстречу,
даже  если путь этот очень долог и  длинен. Но  они  уже  вышли, и для того,
чтобы с  ними встретиться, я тоже должна  идти со своей стороны. Мне  только
надо немного отдохнуть.
     Слушать все это было для пастора тягчайшим нравственным испытанием.  Он
не мог сказать  девушке,  что князь Никита  уже никак  не может  спешить  ей
навстречу.  Если  в  самом  деле  сыщутся  когда-нибудь  полковник  Белов  и
неведомый  господин Лядащев и подтвердят смерть князя Оленева, только в этом
случае он найдет силы оповестить девушку  о страшном  несчастии. Своего часа
ждало и  сообщение о  том, что князь вручил ему заботу о Мелитрисе. Но более
всего смущала Тесина даже не предстоящая тяжелая сцена. Он безмерно мучился,
что  не  может  уже  сейчас рассказать Мелитрисе,  как  искал  ее князь, как
безмерна  была  его любовь. Что  может быть  лучшим  подтверждением крепости
чувств, чем завещание,  составленное  князем. Правда, разговор  о  завещании
остался только красивой фразой. Бумага со словами "Оставляю все  девице и т.
д..." вкупе с личной тетрадью пастора пропала  при обстреле при Цорндорфе, и
мысль  об этом была сущей мукой для добропорядочного и педантически честного
пастора.
     После  рассказа Мелитрисы  Тесин  твердо решил,  что укроет Мелитрису в
доме родителей в  Кенигсберге,  там она будет  защищена от секретных отделов
обоих наций.  Дорога  в Кенигсберг  была  легкой,  приятной, погода радовала
своим  доброжелательством,  и   Мелитриса   даже  стала  проявлять  признаки
любопытства к  пробегающему за окнами кареты пейзажу,  но  Тесин со  страхом
заметил на  щеках ее  яркий, болезненный румянец  -- предвестник  лихорадки.
Только бы довести девушку до  пуховиков и грелок,  до забот матушки Тесина и
лекарственных настоек, которые великолепно готовил сосед аптекарь.
     Родители  Тесина не знали, что сын был в  плену, поэтому приезд его был
воспринят  не  как  чудо, а  как  запланированный подарок  судьбы, и радость
встречи не была омрачена истерическим и болезненным  всхлипом. "Сын приехал!
Мальчик вернулся!"- и тут же кухарка завертелась на кухне, а матушка, бряцая
ключами, поспешила в подвал, чтобы подать к столу домашний окорок, колбасы и
приготовленные к Рождеству медовые прянички.
     Но  были  в  этом  празднике  встречи  если  и  не омрачающие  его,  то
настораживающие детали. Очень  смутил родителей  непривычно  потрепанный вид
сына. Сутана была чистой, но обмахрилась по подолу и была  прожжена в  самых
неожиданных  местах.  Уж не  пулями ли или осколками  ядер были сделаны  эти
дырки,  прости, мой Бог! Но  более  всего  поразила родителей  приехавшая  в
мужском платье измученная девица.
     "Где ты ее подобрал?" -- хотела спросить мать, но не посмела.
     Отец был откровеннее, вызвал сына в соседнюю  комнату и завел приватный
разговор:
     -- Уж не невесту ли ты посмел таким вот образом привезти в мой дом?
     Ответ сына прозвучал эпически:
     -- Невеста ли она мне или нет, рассудит время  и  Всевышний, а вам пока
следует знать, что она сирота из очень высокородной фамилии.  Жизнь обошлась
с  ней очень жестоко,  и сейчас  она, как никто, заслуживает  вашу  любовь и
заботу.
     Отец не нашелся, что ответить. Он отправлял  сына на  войну нежным и во
всем покорным  родительской  воле молодым человеком. Сейчас перед  ним стоял
мужчина с твердым взглядом, голубые глаза его словно  подернулись изморозью,
речь стала решительной, с неожиданно глубокими, новыми интонациями.
     Вернулись в  гостиную. Мелитриса уже сидела в кресле, безмолвно глядя в
пол. Подбодренная появлением мужчин мать попыталась завязать разговор:
     -- Как вас зовут, милая?
     Девушка испуганно посмотрела на пастора.
     -- Милли,-- коротко ответил Тесин.
     -- Какое странное имя.
     -- Она русская княжна,  а все прочее, простите, матушка, военная тайна.
Вручаю княжну вашим заботам.
     Час спустя  служанка принесла купленный  в лавке женский наряд, который
оказался велик.  Платье кое-как  подогнали, туфли пришлось поменять.  Девица
была ко всему безучастна, но Тесин наряд одобрил,  скромный и пристойный, но
заметил при этом, что надобно еще купить  и теплую одежду.  Родители поняли,
что  девица пробудет  у них  долго.  Попенять на  непредвиденные  расходы не
решились, по всему было видно, что сын прибыл без копейки.
     Однако  следующий  день принес  положительные  изменения  в  настроении
родителей.  Тесин   сообщил,  что  направляется  в  резиденцию  фельдмаршала
Фермера,  а  это  значит,  что сын ничем  не запятнал себя и не отставлен  с
позором от пасторской должности.
     Фермер  принял  Тесина  весьма благосклонно, посетовал  на превратности
судьбы,  заверил  в  своем  расположении  и   распорядился  выплатить  сверх
положеного  жалованья  деньги на новую сутану и  приобретение  потерянного в
битве имущества.
     Сам  Фермер показался  Тесину не то чтобы озабоченным, личина светского
человека не позволяла прорываться наружу каким-либо чувствованиям, но как бы
сказали  сейчас,  выглядел  фельдмаршал  плохо.  Выбритые  до  синевы   щеки
подчеркивали худобу, складки  у носа стали резче,  а  цвет  лица  был такой,
словно  его  дорожной  пылью  запорошило.  Тесин  не придал  этому  должного
значения.  Для  человека на третьем десятке жизни любой человек  в пятьдесят
плохо выглядит, а если похудел и изнурен, так ведь на то и война.
     Зато  он замечал  малейшие  изменения во внешности  Мелитрисы.  Они  не
радовали. Вымытые волосы не приобрели свойственного  им блеска, а  выглядели
истонченными  и  ломкими,  на  лице  застыло испуганное и  какое-то  забитое
выражение.  Неужели  родителей  Тесина она  боялась  больше,  чем  прусского
офицера в Кистринской крепости? Но главное, не исчез лихорадочный румянец со
щек. Обметанные по  контуру  красноватой сыпью  губы  придали лицу  ее новое
выражение, и если на свету вид ее вызывал жалость, то в тусклости вечера она
вдруг  становилась  необычайно  хороша,  глаза блестели, а  пухлый  рот имел
вызывающе чувственный вид.
     О,  Тесин бы давно потерял  голову, кабы не память о князе  Оленеве, да
еще пасторская одежда призывала к сдержанности. Лютеранский пастор не  может
позволить себе ошибки, он выбирает подругу один раз и на всю жизнь.
     --  Вы еще  долго  задержитесь  в  Кенигсберге?--  спрашивала Мелитриса
каждый вечер.
     Тесин  не  знал, что  ответить.  Летняя  кампания была  кончена,  армия
мигрировала на  зимние  квартиры,  и,  судя по  всему, Фермор  не  собирался
оставлять Кенигсберг. Пастор совсем уже было решил,  что осень пройдет рядом
с  милой его  сердцу  Мелитрисой,  но  нет...  жизнь готовила  ему очередной
сюрприз.
     Апартаменты Тесина  в  родительском дому находились  на втором  этаже в
мезонине, туда из прихожей  вела зажатая стенами крутая деревянная лестница.
Обычно в девять  вечера Тесин прощался с  домочадцами и  поднимался к себе в
келью, чтобы готовить  проповедь и привести в  порядок  текущие  дела.  Этот
вечер не был исключением.
     В середине ночи, точность часа  не играет роли, раздался сильный стук в
дверь,  так стучатся  только  имеющие  на это  право. Тесин подошел  к окну,
тусклость фонаря не позволила понять, сколько людей было у подъезда -- двое,
трое, но темнота не мешала слышать.
     --  Откройте! Нам  нужен  пастор  Тесин.  Офицер  ранен  на  дуэли.  Он
умирает,-- звонко фальцетом кричал мужской голос.
     Неизвестно откуда взявшаяся маленькая белая собачонка подняла отчаянный
лай,  она  наскакивала на стучавших в дверь, норовя куснуть их за  скользкую
кожу сапог.
     Пастор  стал  поспешно одеваться. По лестнице  уже гремели  многие пары
ног.  "Зачем  их так  много?"- с недоумением подумал  Тесин- Тот  же фальцет
крикнул на весь дом:
     -- Огня, принесите огня!
     Дверь резко отворилась, и Тесин  увидел множество строгих, устремленных
на него глаз. От  толпы отделился один офицер, почему-то на цыпочках, словно
танцуя,  обошел пастора, потом тяжело задышал в затылок,  и в этот же момент
Тесин почувствовал, как  руки  его  у  запястья  обхватила веревка  и тут же
стянула их до боли. Пастор решил, что сходит  с ума, рванулся непроизвольно,
закричал.
     --   Тише,  тише,--   услыхал  он   знакомый   голос.   Он  принадлежал
генерал-майору  Штейфелю,  милейшему  человеку, с  ним у  Тесина были всегда
очень хорошие отношения.
     -- Что это значит, генерал?
     Вместо  ответа  Штейфель  отступил  в  тень, словно  спрятался за спину
других. Вперед выступил поручик,  в руках у него появилась бумага, в которую
он, однако, не заглянул, видно, текст был ему привычен.
     -- Именем  всепресветлейшей государыни  нашей  Елизаветы  Петровны вас,
господин пастор, ведено взять под стражу.
     -- Так объяснили бы, прежде чем вязать, как злодея? Зачем эти унижения?
     В комнате меж тем шел тщательный обыск. Один офицер просматривал бумаги
на  столе,  другой  вскрыл сундук, в  котором  хранились  записанные  еще  в
университете лекции,  тезисы проповедей, личная переписка. С кровати сорвали
простыню,  расстелили  ее  на  полу  и  стали   ворохом  складывать  на  нее
конфискованные  бумаги,  даже  Библия, на  полях  которой разглядели  личные
пометы пастора, пошла в общую кучу. Все молчали.
     Тесин услышал легкие шаги на лестнице. Офицеры невольно расступились, и
он увидел Мелитрису.  В  глазах  ее  был ужас.  Несколько  секунд  она молча
смотрела на  Тесина, потом, ни слова не говоря, стала медленно отступать. На
площадке силы оставили ее, и, потеряв сознание, она упала. Внизу лестницы ее
поймали руки матушки Тесина, родители не смели подняться наверх к сыну.
     -- Кто это?-- крикнул поручик, выходя на площадку.
     -- Невеста моего сына,-- ответил отец, губы его дрожали.
     Родители  не видела, как увели сына, потому  что понесли в  глубь  дома
бесчувственную  Мелитрису. Когда они вернулись в прихожую, она была пуста, и
только эхо доносило с улицы четкий, припечатывающий шаг многих ног.
     В  эту  же ночь к Мелитрисе  был  вызван  лекарь.  Он  послушал  пульс,
приподнял  сомкнутые веки, постучал по  груди молоточком.  Все  это он делал
ради стоящих рядом людей, для диагноза ему было достаточно и беглого взгляда
-- у пациентки началась жесточайшая горячка.


        Две дуэли

     -- В Познань, а там разберемся! -- крикнул кучеру Сакромозо, как только
карета миновала  прусский  пикет. Лядащев покорно  кивнул  головой, поправил
сползающий на  бок подкладной живот  --  поизносился на службе,  и  полез на
козлы.
     Взмах кнута,  залихватский выкрик, и карета  полетела. Они отъехали  от
Кистрина  не более пяти  верст, когда карета  остановилась  перед  небольшой
речушкой,  вернее  ручьем,  с обрывистыми берегами. Перед самым  въездом  на
хилый мосток была вырыта глубокая канава, объехать которую было невозможно.
     -- Что встали? -- раздраженно крикнул Сакромозо, выглядывая из кареты.
     -- Окоп вырыли.
     -- Ну так ищи объезд.
     По счастью,  вдоль ручья, повторяя его изгибы, тянулся узкий  проселок.
Лядащев посмотрел окрест, не  пора ли освобождать Белова из тесного плена, и
решил, что рановато, место было  слишком  открытым.  "Потерпи,  дорогуша",--
мысленно подбодрил он Александра и свернул на проселок.
     Сакромозо  откинулся на  спинку  сиденья.  Ах, куда бы ни ехать, только
подальше от Кистрина. Он  закрыл глаза, расслабился, пытаясь опять нырнуть в
сладостный сон -- шутка ли, встать в эдакую рань! Только бы не встретиться с
лихим русским отрядом!  Для встречи с регулярной армией, будь то русский или
прусский караулы, у  него есть  верные  документы с печатями и подписями, но
казакам паспорта  не  предъявишь,  у них  повадки разбойников,  и в них надо
будет стрелять.
     С  этими приятными мыслями он и заснул, а  проснулся внезапно,  как  от
толчка,  и обнаружил,  что  они опять остановились,  хоть  для этого не было
никаких видимых причин.
     -- Что на этот раз случилось?-- спросил он кучера.
     -- Багаж  надо  поправить, ваше  сиятельство.  От  быстрой езды веревки
ослабли. Как бы нам сундук не потерять.
     Карета стояла на лесной дороге, вокруг росли высокие без подлеска клены
и грабы. Листья на деревьях  кое-где подернулись осенней желтизной, но трава
была  совсем  зеленой,  на  узорных  папоротниках   играл  свет  --  мирная,
благостная  картина.  Сакромозо  опять  смежил  веки,  но   вдруг  произошло
неожиданное  -- пол под  ногами  рыцаря  заходил  ходуном,  а  сзади  что-то
обвалилось  с неприятным треском. Казалось, что карета  рушится.  Удивленный
Сакромозо обернулся назад, ощупал стенку, обивку  -- все на  месте. Он решил
было выйти наружу, но  дверца кареты неожиданно отворилась сама, и он увидел
направленное прямо ему в лоб дуло пистолета.
     "Нападение,  разбойники... Как  они  здесь  очутились?"-  пронеслось  в
голове.  Трусом  Сакромозо не был  никогда,  но  он  забыл,  как  отяжелело,
заржавело его тело, а потому легко проделываемый когда-то трюк -- откинуться
назад, ударить  ногой по руке  противника, заставить его выстрелить вверх, а
потом  броситься  на  него  со  шпагой,  десятки  раз  проделанный  трюк  не
получился.  Его  просто схватили за  ноги и  выволокли из  кареты, пребольно
стукнули  головой вначале  об пол,  потом о подножку кареты  и, наконец,  об
землю. Тот же наглый, сильный перевернул его  на живот, завел назад  руки  и
крепко их связал.
     -- Готов,-- услышал он голос собственного кучера.
     Голова  болела нестерпимо, и это мешало Сакромозо  думать в  правильном
направлении. Первой мыслью  была  твердая  уверенность,  что  мерзавец-кучер
пронюхал о его планах, каким-то образом снесся с комендантом Шаком, и теперь
его с позором повезут назад в Кистрин. Руки меж тем шарили по карманам. Если
его  предположения верны,  то  где-то в  кустах должен прятаться отряд, одно
непонятно, почему его не задержали  сразу  после  прусского пикета? Впрочем,
нет, тогда  задерживать было рано,  у них не было никаких доказательств. Для
пруссаков он ехал на встречу с Фридрихом. Сейчас, когда карета направилась в
противоположную сторону, доказательства у  них,  пожалуй, есть.  Но это  все
вздор!  Он н