сердце трепыхнулось болезненно,  вот  оно,
вот правда -- тетка хочет вернуть ее в монастырь.

        -13-

     Пелагея  Дмитриевна Ворсокова еще  в невестах заслужила звонкую  кличку
"тигрица".  Была  она  хороша  собой,  приданым  обладала немалым,  и  много
охотников бы  нашлось  до  ее  руки, если б не  кичливый,  бешеный  нрав. Уж
младшая сестра ребенка ждет, а она все
     в девках.
     -- Если  хочешь  мужа  найти,  надо быть  более ручной, -- увещевали ее
родственники.
     Муж  наконец сыскался, покладистый, добрый,  любитель  псовой  охоты  и
разных редкостей: греческих и этрусских ваз, мозаик и иноземных картин. В ту
пору собирательство было  еще  редкостью  среди русских дворян, и  Ворсокова
считали   человеком   странным.  Пять   лет   прожила  Пелагея   Дмитриевна,
рассматривая драгоценные вазы, Геркулесов и Диан,  а потом, похоронив чудака
мужа,  уехала в опустевший к тому  времени родительский  дом  и  зажила  там
барыней.
     От несчастного  ли брака и несбывшихся надежд  или  от кипучей страсти,
заложенной в ней  самой природой, но жила  она, словно вымещая на людях свои
капризы и злобу. То веселится, на балах танцует и книжки  читает,  то станет
грозная, строптивая,  всех тиранит и держит  в страхе. Не только собственные
люди, но и  уважаемые, именитые граждане в такие  минуты ходили перед ней по
струнке.
     Больше  всего доставалось крепостным. Под сердитую  руку жалости она не
знала. Секла людей больно и  часто, и  случалось, что не вставали они  после
плетей.
     А  то.  словно за  руку  себя схватит  --  станет  богомольной,  начнет
поститься и жить затворницей.
     Однажды в морозный вечер за невинную шалость заперли по ее приказу двух
девочек  на чердаке. Барский гнев отошел, но из-за дурного  своего характера
она забыла про девочек, и те замерзли во сне.
     Вид обнявшихся детских трупов  так ужаснул Пелагею Дмитриевну,  что она
разорвала на себе  кружевное белье и  облачилась во власяницу. Начала морить
себя  голодом,  босая бегала по снегу  и все молилась, плакалась богу. Стала
щедрой к бедным и нищим, и в городе поговаривали, что раздаст она скоро свое
имущество и примет иноческий сан.
     Лицо  ее  потемнело,  на  теле  появились  красные  стигмы* и  струпья.
"Святая...  --  шептали  городские  юродивые,  --  в  миру  приняла  великий
ангельский образ! "
     Как-то за  молитвой Пелагея  Дмитриевна обнаружила,  что  во  власянице
завелись  черви. Брезгливо икнув,  она содрала с себя черные одежды и тут же
сожгла их вместе с  кишащей червями власяницей. Отпарилась  в  бане, оттерла
стигмы мазями и опять стала носить бархат, читать книги и сечь людей.
     Второй приступ неистового благочестия пришел к Пелагее Дмитриевне после
сообщения  о смерти сестры. Мать  Софьи преставилась  перед Пасхой  в  конце
Страстной  недели,  в  которую  Христос страдал на кресте,  и это показалось
Пелагее Дмитриевне знаком всевышнего.
     -- Виновата,  господи,  не  была  добра  и  сострадательна к сестре, --
жаловалась она богу, -- прости меня, горемычную...
     Она  услала весь штат прислуги, кареты, сундуки с одеждой  и книгами  в
деревню, подальше, чтоб не было соблазна, и забыла мир
     * Стигмы -- пятна на теле верующего, которые появляются сами собой, как
подобие ран Христа.

     дольний ради  мира  горнего. Четьи-Минеи  опять заменили ей французские
романы.
     Разъезжая по богомольям и жертвуя на монастыри и церкви, побывала она и
в Вознесенской обители,  но встретиться  с племянницей не пожелала. Игуменья
мать Леонидия  остерегалась  говорить  о постриге, больно молода  Софья,  но
тетушка сама коснулась щекотливого вопроса.
     -- В одежде иноческой она мне милее  будет, -- сказала  она со вздохом.
-- Поторопитесь с этим.
     То, что  была  в принудительном постриге  большая  корысть служительниц
божьих, в  чьих  сундуках  золото  и  драгоценности,  принадлежавшие  Софье,
перепутались с монастырскими, не волновало Пелагею Дмитриевну.
     -- Господи, воззвах  тебе, услыши меня, -- пела она  покаянные стихи  и
приносила юную родственницу со всем богатством ее, как искупительную жертву,
к престолу творца.
     За три дня до того, как переступила порог ее  дома беглая племянница, к
Пелагее Дмитриевне явились четыре монахини. Разговор  был краток,  и во всем
согласилась хозяйка дома с неожиданными гостями.
     -- Кроме вашего дома, Софье бежать некуда, -- говорили монахини.
     -- Так-то оно так. Да ведь Софья  с мужчиной бежала. А что если  они ко
мне уже венчанными явятся?
     -- Софью  бес попутал, но девушка  она чистая. Без вашего благословения
она под венец не пойдет, -- заверили монашки.
     --  Коли  верны  ваши  предположения и придет  ко мне Софья,  то  пусть
поживет  неделю   в   моем  дому,  --  высказала  Пелагея  Дмитриевна   свое
единственное желание.
     И когда предсказания  сестер во всем оправдались и перед  ней предстала
племянница, она  выслушала ее внимательно и в ту же ночь  незаметно отбыла в
свою загородную  усадьбу,  боясь растревожить  себе  сердце  тяжелой сценой,
которая неминуемо должна была произойти через семь дней.

        -14-

     На следующий день Софья попросила Агафью истопить баню.
     -- Да ведь мылись уже с дороги, -- упрекнула та.
     -- Бок. застудила, может, отпарю, -- процедила сквозь зубы девушка.
     Летняя  баня  находилась  в  самой  гуще  сада. Рядом с банькой  стояли
бревенчатые  сараи,  конюшни  без  лошадей,  какие-то  пустующие   подсобные
помещения.
     Чтобы Софья не  застудилась еще больше, Агафья прикрыла ее толстой, как
одеяло, шалью.
     --  Что же  ты мне  чистого  не принесла  переодеться-то?  --  невинным
голосом спросила Софья.
     --  Запамятовала... И  не мудрено, совсем недавно в чистое  обряжались,
--Агафья  обождала, пока  Софья села  на лавку  и обдалась горячей  водой  и
только после этого пошла в дом.
     Неужели одна? Неужели и впрямь можно бежать к католическому костелу. Но
Софья недооценила своего конвоира, ни юбки, ни платья в предбаннике не было,
только платок, видно, забытый второпях, валялся под лавкой.
     -- Дьявольская дочь! Знаешь, что голая не убегу. Проказа на твои жирные
чресла! Ты  меня  еще поищешь,  --  ругалась  Софья, закутываясь  в платок и
завязывая его длинные кисти у шеи и талии.
     Она пригнулась и вышла из бани, пролезла через кусты  бузины, крапиву и
быстро пошла вдоль сарая. Притаиться где-нибудь  да просидеть до ночи. А там
все кошки серы, убегу и в платке. Только бы Аннушка не ушла из города!
     Сарай  наконец  кончился,   Софья  завернула  за  угол.  Кругом  царило
запустение: брошенные телеги, теплицы с битыми стеклами. Из-за покосившегося
бревна, на котором чудом  держалась пустая голубятня, вдруг вышла старуха  в
сером неприметном платье и черном,  закрывающем плечи  платке. Увидев Софью,
она замерла  на мгновение, всматриваясь в  нее подслеповатыми глазами, потом
быстро перекрестилась.
     -- Бабка Вера, ты ли это? Тебя мне бог послал!
     -- Софья, девонька,  --  старуха  молитвенно сложила  руки. -- А мне-то
говорили -- девица в дому. Дак это ты... А что это на тебе такое странное?
     Странницу Веру Софья знала с детства. Когда-то в суровую, морозную зиму
она  осталась при  монастыре и  полгода состояла в няньках  при Софье, потом
опять ушла странствовать, но всегда  возвращалась, не забывая принести своей
любимице то глиняную куклу, то ленту в косы.
     -- Ты зачем здесь, нянька Вера?
     -- На харчи пришла. Дом  Пелагеи  Дмитриевны сейчас странноприимный.  А
сама-то она уехала.
     -- Уехала? Ладно,  потом поговорим.  Слушай меня внимательно.  Я сейчас
назад побегу, а то хватятся. Как стемнеет, приходи к моему окну. Оно  в  сад
выходит...  на втором  этаже, а  чтоб приметнее было, я свечку на подоконник
поставлю и петь буду. Только приходи! Матерью покойной заклинаю! -- И Софья,
подобрав до колен платок, побежала назад.
     Когда Агафья  вернулась  в  баню  с переменой  белья,  то застала  свою
подопечную за странным занятием. В большой, дымящейся  лохани  Софья яростно
стирала синюю шаль.
     -- Что это вы делаете, барышня? -- строго спросила горничная.
     -- Убирайся, не твоего ума дело!
     --  Чи-во?  --  И не  успело смолкнуть  раскатистое  "о-о-о" Агафьиного
гнева, как ей в лицо шмякнулась мокрая, скомканная шаль, а затем и вся бадья
с  горячей  мыльной  водой  была  опрокинута  на   ее  голову.   Оглушенную,
ослепленную и визжащую,  Софья вытолкнула ее в предбанник,  села  на лавку и
спокойно стала выдирать из кос запутавшиеся в них репьи.
     На обратном  пути Софья  не услышала и слова  упрека,  но ключ в  замке
щелкнул, не таясь, откровенно показывая, кто хозяин положения.
     Но  не успела  горничная переодеться в сухое, как  по  дому раздался не
кличь -- вопль:
     -- Агафья!
     --  Крапивное семя, бесово отродье, -- прошептала горничная и бросилась
в комнату к Софье.
     Девушка стояла у окна и рассеянно следила, как метались солнечные блики
по стволу  липы,  высвечивая  листья  и темные гроздья  крупных  семян.  Она
казалась совсем спокойной.
     -- Бумагу и чернил.
     -- Бумагу? Зачем вам?
     -- Тебе-то что? Песню буду слагать.
     -- Не ведено, -- сказала Агафья хмуро. -- Пелагея Дмитриевна не велели.
     --  Это  почему?  -- Софья  круто  повернулась и уставилась  на  Агафью
темными, злыми глазами.
     --  А  потому  что известно им,  кому вы  будете слагать ваши песни, --
ответила горничная и,  испугавшись сорвавшейся фразы, прикрыла рот рукой, но
так велика была в ней злоба на эту замухрышку монастырскую,  что не утерпела
и, нагловато прищурившись, сиплым от волнения голосом прошептала: -- Тетушка
ваша знает, с кем вы из монастыря бежали.
     --  С кем же я бежала? -- процедила  сквозь зубы Софья  и непроизвольно
сжала кулаки.
     --  Постыдились  бы,  барышня. Молодая девица... --  проговорила Агафья
нравоучительно, чуть ли не брезгливо, и начала пятиться к двери, стараясь не
смотреть на девушку, таким страшным и жестким стало у нее лицо.
     --  С кем  бежала?  -- повторила  Софья  и  вдруг  бросилась  к Агафье,
вцепилась руками в  атласную душегрейку.  Ополоумевшая горничная  рванулась,
заголосила,  но  девушка встряхнула  ее  и,  уткнув  колено в  мягкий живот,
прижала к дверному косяку. -- Говори!
     -- Убивают, -- дребезжаще пискнула Агафья.
     Собрав последние силы, она отклеила, отпихнула от себя девушку и выпала
в открытую дверь.
     "Галуны золотые на душегрейке  так  и затрещали.  Заживо вспорола... --
рассказывала  Агафья  полчаса  спустя  сестрам-монахиням.  --  Как  я  живая
выскочила -- не помню! "Срамница вы! --  кричу, -- блудница вавилонская! " А
она  знай  хохочет сатанински  и  кулаками  в дверь  тра-та-та!  "С  ряженым
гардемарином,  --кричу,   --из   монастыря  бежать!  Где  вы  только  с  ним
сговорились? " Тут она,  бесноватая, и  смолкла.  Словно  сам господь рот ей
запечатал.  А  я  в  самую  замочную  скважину  губы  вложила:  "Бесстыдство
развратное!  "  А  она  молчит...  Увезите  ее,  сестры,  пока  она  дом  не
подожгла... "
     Когда  подоспело  время нести племяннице обед, Агафья  позвала  с собой
дюжего мужика  Захара, оставленного барыней  в городе для исполнения тяжелых
домашних дел.
     --  Ружье  взять  аль  как?  --  усмехнулся  в   рыжую  бороду   Захар.
Предосторожность  Агафьи была напрасной.  Ни жестом,  ни звуком  не ответила
Софья  на их  приход. Она  лежала ничком на лежанке,  лицо в  подушке,  руки
обхватили голову, словно спрятала ее от чьих-то ударов.
     -- Она же спит. Чего боишься? -- насмешливо спросил Захар.
     -- Кошка бешеная, -- прошептала Агафья и поспешила из комнаты.
     Остаток  дня  Софья пролежала,  не  поднимая  головы.  Узорная тень  от
решетки поблекла, стушевалась, а потом и вовсе пропала, словно запутавшись в
ворсе стоптанного  войлока. Стены  придвинулись к  Софье, потолок опустился,
комната стала тесной,  как  гроб, и  только  лампада в  углу слала смиренный
добрый свет.
     -- Вечер, -- прошептала Софья. -- Или уже ночь? Как же я забыла? Нянька
Вера придет... Если  бог хочет  наказать,  он  делает нас слепыми и глухими.
Куда  смотрели мои глаза, зачем так быстро бежали ноги? Я даже имени его  не
знаю...
     Захар вышел на крыльцо, перекрестился на первую звезду.
     -- Эдак все, -- вздохнул, -- чего от девки хотят? Скука скучная... -- И
поплелся закрывать да завинчивать на ночь ставни.
     В темной столовой, шмыг-шмыг, пробежали темные тени. Монашки сгрудились
у стола, засветили одинокую  свечку,  зашептались.  То глаза высветлятся, то
взметнувшиеся руки, то  чей-то говорливый  влажный  рот -- зловещий заговор,
как над убиенной душой поминки.
     Осторожно проскользнула в сад нянька  Вера и пошла от  дерева к дереву,
всматриваясь  в  черные окна.  Где  ее голубушка,  где лоза тонкая?  Нет  ей
счастья на свете. Ох, грехи человеческие, ох, беды... Зачем дети страдают за
дела родительские? Разве мать  Софьи, покойница, не выплакала  уже всех слез
-- и за себя, и за внуков своих, и правнуков?
     Агафья сытно зевнула,  прикрыла пухлый рот рукой.  Ужин, что ли,  нести
пленнице? У запертой двери  прислушалась -- тихо...  Кормить  ее, беспутную,
или уже все одно... Завтра поест... И пошла с полным подносом назад.
     Когда  шаги Агафьи растворились в шорохах  дома, Софья опять приникла к
оконной решетке.
     -- Найди  его,  найди...  костел... Я  пойду с  ним. Пойду в Кронштадт.
Передай ему. Поняла?
     Липы шумят, заглушают слова Софьи, и она опять шепчет в темноту:
     --  Розовый костел... за земляным валом... там пруд рядом. Какой завтра
день?
     -- Софьюшка, громче, не слышу... День какой завтра? Животворного креста
господня пятница.
     -- Только бы он не ушел. Только бы дождался...
     Увезли  Софью  утром. Не дотянули  смиренные  инокини  до  назначенного
Пелагеей Дмитриевной срока.
     Агафья привела девушку в большую залу завтракать, и четыре  сестры, как
четыре вековые  вороны, встали у кресла. Софья поняла, что просить,  плакать
-- бесполезно, но уж покуражилась вволю!
     -- Мы тебе добра хотим!  Одумайся, Софья! -- кричала казначейша Федора,
стараясь  схватить,  поймать  неистовую  Софью,  которая носилась  по  зале,
перевертывала стулья, прыгала, залезала под стол и кричала: "А-а-а! "
     -- Остудишь  ты свой нрав  бешеный! -- вопила  клирошаня  Марфа.  --  В
Микешином скиту и не такие смиренье обретают!
     -- Захар! Да помоги, Захар, --  причитала Агафья, но тот стоял у стены,
заведя руки за спину, и с недоброй усмешкой наблюдал облаву.
     Когда  сплетенную в  простыни Софью отнесли  во двор и положили  на дно
кареты, растерзанные  монашки стали считать синяки и царапины. Нос клирошани
Марфы,  словно  вынутый  из  капкана,  был  окровавлен  и   как-то   странно
курносился, придавая  лицу  удивленное  выражение.  Казначейша Федора трясла
вывихнутым пальцем. Волос  у тех -- четверых -- поубавилось за десять  минут
больше, чем за десять лет, прожитых в печали.
     Нянька Вера подошла к Захару и вскинула на него испуганные глаза.
     -- Спеленали... А?
     Захар сморщился, сжал кулаки.
     -- Эдак все -- вперемежку. Скука скучная, -- сказал он загадочную фразу
и смачно плюнул в пыльные подорожники, примятые отъехавшей каретой.

        -15-

     Гудят  и  воют  сквозняки, раскачиваются стены, и  кажется, что  костел
клонится набок и потому только не падает, что шпиль, бесконечно длинный, как
фок-мачта, цепляется за облака,  и они, лохматые, быстрые, помогают выстоять
старому костелу.
     Уснуть бы, уснуть...
     Кусок железа, остаток кровли, монотонно  ударяет  по  карнизу,  скрипит
старая люстра -- черный скелет прежней католической пышности.
     Уснуть и не видеть всего этого! Но глаза противу воли опять пялятся  на
разбитые витражи. Лунный свет ли шутит шутки,  или  впрямь ожили бестелесные
лики  и усмехаются, и  корчатся, и подмигивают  красным  оком через  осколки
цветных стекол.
     Когда Алеша проснулся, было уже светло.  Волосы его, платье,  могильные
плиты -- все смочила роса. В  уголках глаз, как в ямках  после  дождя,  тоже
скопилась чистая влага.
     "Может, я плакал во сне? --  подумал Алеша и  промокнул рукавом/ мокрые
ресницы. -- Неужели и сегодня она не придет? "
     Он посмотрел на  такой мирный  в  утреннем  свете  храм  и  усмехнулся.
Пройдет лето, осень, снег засыпет лопухи и наметет сугробы  у щербатых окон,
а он все будет ждать... Ах, Софья, Софья...
     Встал,  потянулся  и  пошел  на  рынок.  Купил  топленого  молока, пару
ситников  и вернулся  на свой  сторожевой  пост.  У  входа  в костел  сидела
неприметная старушка.
     "Плохое она место выбрала, чтобы просить подаяние", -- подумал юноша  и
с удивлением увидел, что старушка машет ему рукой.
     -- Здравствуй. Тебя жду. Все правильно -- на щеке родинка, глаза синие.
Девицей ходишь? Я от Софьи.
     -- Письмо принесла? Наконец-то! -- рванулся к старушке Алеша.
     -- Весточка моя на словах. Передай, говорит, ему...
     -- Кому -- ему? -- смутился он.
     -- Полно, юноша. Софья все знает.
     Алешине лицо стало медленно наливаться краской. Какого  угодно известия
он ждал, но не этого. Старушка меж тем, не замечая его смятения, выкладывала
новости одну другой удивительнее:
     "Софья согласна  идти с ним в Кронштадт... Софья просила привести его к
ней под окно... "
     -- Ну так веди! -- встрепенулся он.
     -- Поздно, мил  человек, -- виновато и через силу  сказала старушка. --
Да не смотри ты на меня  так! Увезли Софью сестры монастырские. Нынче утром.
Они и сказали ей, что ты мужчина.
     Алеша  опустился  на мраморную плиту.  Как  волна накрывает с  головой,
забивает  ноздри пеной, не дает  дыхнуть, так оглушило его ужасное известие.
Вот и все, конец  мечте... И не  скажет он никогда:  "Милая Софья,  я привез
тебе жемчуга и кораллы... "
     -- Да  очнись ты! -- Старушка тронула его  за плечо. -- Софью повезли в
Вознесенский монастырь, а оттуда в скит на озеро. Ей в миру жить нельзя. Она
матерью покойной монастырю завещана со всем богатством.
     -- Да разве она вещь? Как ее можно завещать?
     -- Молод ты судить об этом. Матушка Софьина жила в мире горнем. Глаза у
нее  были  беспамятные. Скоромного не  ела даже  по  праздникам.  А  уж  как
молилась!  Так  молиться не только киноватки, но и великосхимницы  не умели.
Стоит с крестом и свечой в руке и ничего не видит, кроме лика святого. Свеча
толстая, четыре часа горит. Я однажды крест после молитвы  из ее рук приняла
и  уронила, грешница. Крест от свечи  раскалился, как огненный,  а  она и не
заметила, что ладони в волдырях. Обет монашеский потому не приняла, что дочь
при ней жила, Софьюшка. Да и мужа она ждала.
     -- Откуда ждала?
     --  Из Сибири. Откуда еще? Отец  Софьи  богатый  болярин был, да...  --
старушка  сделала неопределенный жест  рукой,  --  был "противу двух  первых
пунктов".
     Кто  не  знал  этих  страшных  слов  --  государев преступник,  значит,
подрыватель устоев державы, супостат, значит,  пошедший противу двух  первых
пунктов государева указа.
     Странно  было слышать  эти слова  из  уст  странницы,  но столь  многим
виновным  и  безвинным  ставилось  в  упрек  пренебрежение  к  "двум  первым
пунктам", что слова эти вошли в обиход.
     --  Был человек и не стало, -- продолжала  старушка тихим  голосом.  --
Ждала  она мужа,  жила  при  монастыре  тайно, а  как ждать перестала, так и
померла.
     -- Софью  спасать  надо,  -- страстно сказал Алеша. --  Нельзя человека
насильно в монастырь заключать. Помоги мне ее найти, сделай доброе дело!
     -- А кому -- доброе? -- Старушка внимательно всмотрелась в Алешу. -- Ты
скажешь -- любовь...
     -- Любовь? -- Он опять покраснел. -- Я и не думал об этом.
     --  От любви добра не жди. -- Она мелко  затрясла головой. -- Любовь --
это  морока, муки, смяте