му ордену, хоть папуасу с перьями!"
     Нет, так он ему не скажет. Финкенштейн пока отпадал. Сакромозо перебрал
еще несколько фамилий, и Лесток был в их числе, но остановился на Дрезденше.
     Новости  появились  через два  дня,  и  такие, что Сакромозо  взвыл  от
ярости.  Дрезденша, а  именно Клара Шекк, сообщила от убийстве Гольденберга.
Никаких подробностей, кроме убийства на маскараде, но теперь по крайней мере
рыцарь  понял,  что  его  есть  за что арестовывать.  Под  покровом ночи  он
перебрался в "веселый" дом и стал измышлять,  как  ему  покинуть  Россию  --
нужны документы, деньги и надежный транспорт, черт подери!
     После бесконечных колебаний  Сакромозо решил обратиться к Лестоку. Этот
француз стал почти русским, он знает все их обы-чаи, он ненавидит Бестужева.
И главное, он уже  потому не  отка-жется помочь,  что  Сакромозо  сам  может
подвести его под арест.
     Как на грех, Лесток уехал ко двору в Петергоф. Рыцарь счи-тал не только
дни --  часы,  а теперь этот насмешливый боров си-дит  перед ним и никак  не
может  взять  в  толк,  что  именно  ему и  никому  другому надо  обеспечить
безопасный отъезд рыцаря из Рос-сии.
     --  И торопитесь! --  заключил Сакромозо.-- Меня не разыскивают потому,
что сидящий в крепости почему-то хранит молчание. Но он может в любую минуту
передумать и открыть рот.
     --  Загадочнаяистория,-- повторил Лесток.--  Загадочная...  Поверьте, я
сделаю все, что в моих силах. Но не меняйте пока места жительства. Здесь вас
всегда могут спрятать между...
       Клиентами,-- заключил Сакромозо  и  рассмеялся  горько.  Возвращаясь
домой, Лесток обратил внимание, что  на углу Ап-текарского переулка, как раз
против его дома, расположилась странная фигура -- нищий с деревянной ногой и
рыжей треуголкой  на  голове,  указывающей,  что  некогда  он принадлежал  к
Ширванскому пехотному полку. Может быть, пьяный? Лесток подумал, что надо бы
наказать, чтоб прогнали нищего, отрепья его наводили на груст-ные мысли, но,
войдя  в  дом, он  совершенно  забыл о пьяном пехотин-це. Прошел час, два, а
секретарь Шавюзо все слышал, как он тяжело ходил по кабинету из угла в угол.


        -22-

     Не  получилось серьезного  разговора.  Канцлер  знал,  что рань-ше трех
часов дня государыня его не примет,  поэтому  отправил-ся  в  Петергоф после
обеда. Но,  видно,  опоздал...  "Ах,  Алексей  Пет-рович...  Избавь!  Голова
болит... Может,  съела  что-то  не  то?  Давай завтра поговорим, а?" А  сама
заглядывает в лицо и не хмурится, а улыбается.
     Ладно... Пусть завтра.  Лишний вечер посидеть над  бумагами никогда  не
помешает. Беда только, пока плыл из Петергофа назад, схватил простуду, ветер
с  залива дул  отвратительный. Надобно было  в  карете ехать,  да  уж больно
трясет. Беда наша, русские дороги!
     На  рабочем столе  горели свечи, окна  плотно зашторены, за  дверью  ни
звука.  Супруга  Анна Федоровна, урожденная  Бетангер,  знает: если  муж  за
работой, то слуги в одних чулках ходят, а сама она на его половину ни ногой.
     Бестужев сел к столу, пододвинул папку, водрузил на нос очки.  В  папке
расшифрованные  и  пронумерованные   депеши  в   Берлин   прус-ского   посла
Финкенштейна. Очки, видимо, лежали на сквозняке,  ме-таллическая  дужка была
неприятно холодной, и  канцлер  непроизволь-но  чихнул. Гадость какая! Так и
есть, уже насморк. Мало того, что работать мешает, так ведь и  во дворец  не
сунешься  с сопля-ми-то. Чихни он при государыне,  она  тут же  исчезнет  из
опасения заразиться.
     Однако приступим... Первую депешу  он знал  почти наизусть. Месяц назад
Финкенштейн  доносил  королю  Фридриху, что  дружба  между "важным  и смелым
приятелем  крепка  как никогда".  "Важным" прозывался вице-канцлер Воронцов,
"смелым" посол-конспиратор называл Лестока.
     В  этой  же  депеше Финкенштейн  сообщал,  что "важный и  смелый" нашли
способ  преклонить на  свою  сторону  тайного  советника  Исаа-ка  Павловича
Веселовского, знающего многие  тайны  Бестужева. Рас-шифровывая эту  депешу,
Бестужев только что зубами не скрежетал, помнится, кончик пера весь изжевал,
а потом  сам с  утра  поехал  в  Иностранную  коллегию,  дабы  устроить  там
примерный разнос. Весе-ловского,  конечно, не  тронул,  потому что не каждой
похвальбе  финкенштейновой   можно  верить,  но   дружбу  водить  с  Исааком
Пав-ловичем перестал.
     Удивительная вещь  эти  депеши в цифрах!  Лукаво  и ласково  улы-баясь,
читал в них Бестужев, как заверяет Воронцов Финкенштейна, что не будет в них
слишком откровенным, потому  что он-де,  Бесту-жев, может  перехватить  оные
бумаги,  ибо не жалеет на  то ни трудов, ни денег. А  Финкенштейн  не верит,
отмахивается  и  пишет, пишет,  что Лесток-де  деньги  получил от  прусского
короля и просит  заве-рить его  в своем усердии (шельма Лесток, ужо  тебе!).
Этот  бедолага-посол имеет наглость просить Лестока  повлиять на государыню,
дескать,  негоже  посылать  русские  войска  к  Рейну,  это  неблаговидно  с
религиозной точки зрения. Фридрих уж Саксонию занял, на Силезию рот раскрыл,
огнем и мечом по Европе  -- это,  вишь ты, благовидно и с религиозной  точки
зрения, и с прочей,  а вот затушить войну,  навести  в Европе порядок,  чтоб
справедливость восторжество-вала, это неприлично и неблаговидно!
     Бестужев умакнул  перо в  красные  чернила,  обвел  имя  Лестока словно
кровавым картушем, а на полях написал дрожащей рукой:
     "Христос в Евангелии глаголет,  не может раб двум господам работати  --
Богу и Мамоне!"
     Это была  одна из слабостей канцлера -- не мог он  читать депеши, чтобы
тут же в письменной  форме не ответить  врагам своим. Пусть не прочитают они
его виршей. Господь прочтет и рассудит, что прав-да на его стороне.
     "Червь ничтожный, эшафот мне  строил!" Ему  казалось, что Лесток всегда
его ненавидел,  всегда стоял на его пути. Однако это не было правдой. В 1741
году, когда государыня  воцарилась на  троне, именно Лесток помог  Бестужеву
вернуться  из  ссылки  и  обеспечил  ему  место вице-канцлера.  Все историки
цитируют  обро-ненную  Елизаветой  фразу: "Лесток,  ты  готовишь  себе пучок
розог", мол,  ты хлопочешь о Бестужеве,  а он тебя потом и высечет. Семь лет
назад легкомысленный  лейб-медик не придал  этой фразе  никако-го  значения.
Однако судьба рассудила иначе.
     Если бы задачи Лестока и Бестужева совпадали, то они могли бы не только
сотрудничать, но  и дружить. Оба знали цену день-гам, были гурманами в еде и
благородных  напитках, понимали кра-соту интриги и во  власти святого азарта
одерживали  победы  на  зеленом  сукне. С шакалом лучше дружить,  чем с этим
Лестоком! Лейб-медик считал, что вся необъятная Россия у него в кармане. Уже
за одно это следовало поставить его на место!  Не Россия для тебя, любезный,
а  ты  для России. Какие только ловушки не расставлял  Лесток, чтобы  убрать
вице-канцлера. И архив у Бестуже-ва похитили, и лопухинское дело  придумали,
и Ботту, посланника  австрийского, сюда приплели.  Лесток с Шетарди потирали
руки  --  вот еще чуть-чуть  --  и  победим, вице-канцлера под  топор или  в
ссыл-ку, и восторжествует французская политика.
     Сорвалось... Шетарди покинул Россию, над Лестоком нависла то-гда угроза
опалы,  но уничтожить его, размазать, чтоб духу  не было, Бестужеву тогда не
удалось.
     Не  получилось  тогда,  получится теперь.  И  кличка-то  у него  ка-кая
независимая  -- Смелый! Каждая расшифрованная депеша давала  канцлеру  новую
пищу для негодования, но и затягивала бант на толстой шее  - Погоди, смелый,
скоро этот бант станет удавкой...
     В  последнем  письме  в Берлин Финкенштейн приводил  слова поте-рявшего
совесть  Лестока: "...одного  боюсь, как  бы  Бестужев  по бестолковости  не
задержал  продвижения  русской  армии  и  тем  не  спас  ее  от  неминуемого
поражения". Богомерзкие  эти слова были сказаны Лестоком мальтийскому рыцарю
Сакромозо.  Какое  дело ост-рову Мальта до прусских  дел?  И вообще, надобно
поразведать, чем промышляет  в  России Сакромозо,  с  кем водит  дружбу этот
рыцарь. Уж не ряженый ли он?
     Проверил...  Сакромозо  водил дружбу  со  многими,  около  Иност-ранной
коллегии вертелся, но более всего заигрывал с великой княгиней и Лестоком.
     Бестужев долго и серьезно готовился к разговору с императри-цей: депеши
были подобраны  в  должном  порядке,  нужные  места  не  только  подчеркнуты
красными  чернилами,   но  и  переписаны  на   от-дельные  листки   крупным,
каллиграфическим  почерком.  Но   Бестужев  знал:  главное  должно  быть  не
написано, а сказано, и сказано в такой форме, чтобы государыня все поняла. И
слово он достойное нашел -- "пресечь"!
     Произнося это слово, канцлер энергически  взмахивал  рукой, не-красивое
лицо  его наливалось кровью. Но тут была  и  некая тон-кость. Объяснить, что
именно пресечь, надобно было одной короткой фразой. Если не сможешь, начнешь
для  объяснения употреблять  сложносочиненные  предложения  с  предлогами  и
союзами, то можешь быть уверен -- разговор ты прошляпил,
     Депеши  Финкенштейна  государыня читать  не будет  --  слишком  долго и
путано.  Поэтому  надобно  заостриться  на  деталях.  Пойдем  дальше...  Про
арестованного   Сакромозо  государыня  ничего  знать  не  должна   --  пока.
Беспричинный арест мальтийского рыцаря пахнет международным скандалом.
     Но ведь  никто  и не собирался  держать в  крепости этого иност-ранного
красавца.  Надо было тихо  и без шума  услать его  за пределы России.  Нашли
простой  способ  скомпрометировать:  появление  Сакромозо  в покоях  великой
княгини  --  событие  политического  порядка!  Да  и Екатерину лишний раз не
мешало поставить на место. Арест прошел тихо, незаметно.
     Однако  великую  княгиню  удалось  поставить  на  место более  про-стым
способом, без упоминания  имени Сакромозо. Кто же знал, что, когда Сакромозо
явится  вечером  во дворец,  на  него  уже  будет  иметься  столь  серьезный
компромат, что его не из России высылать, а судить надобно!
     Вот ведь как в жизни случается! Сядешь, например, в жаркий  полдень под
дерево  в  размышлении,  чем  бы  жажду  заглушить, и  в этот самый момент с
дерева, о котором ты и не  знал, что оно яблоня,  валится прямо  тебе в руки
сочный плод. Словно ты Ньютон какой -- прямо в руки и яблоко!
     Этим сочным плодом (канцлеру не понравилось сравнение, и  он поправился
мысленно),   этим  неожиданным   подарком   был  труп   купца  Гольденберга,
обнаруженный на маскараде. Кто  его убил, зачем -- неважно, найдут, главное,
все карманы покойника были набиты тайными письмами.
     Из всех  этих  писем только  одно могло  заинтересовать госуда-рыню  --
послание  великой княгини  к  шпионке матери  Иоганне Ангальт-Цербстской. Но
ведь и раньше  предупреждал их величество,  что  великая  княгиня -- колючий
цветок, несмотря на запрет ищет способ напрямую общаться  с маменькой. А что
государыня?  Только изволили  улыбаться  и журить  своего старого  канцлера:
"Вечно ты, Алексей Петрович, в каждой собаке волка ищешь!" Теперь поверила.
     Пойдем  дальше...  Поняла  ли  государыня,  что убитый  Гольденберг  --
прусский шпион, сие не важно. Скорее  всего  и  думать забы-ла  об этом.  Их
величество не  только криминальными делами  брез-гует, но и  государственные
держит в небрежении.
     В карманах Гольденберга находилась  шпионская цифирная ин-формация, тут
тебе и  военные секреты, и численность войск, и коли-чество провианту. Ясно,
что эту тайнопись вручил Гольденбергу Сакромозо, они весь вечер на маскараде
были  вместе и не скрыва-ли этого. Но Сакромозо сам в передаче не сознается,
на дыбу  его не поднимешь --  иностранец! Значит, сидит  он себе на Каменном
Носу, и пусть сидит...  потом разберемся. Главная цель сейчас до-казать, что
информацию про армию дал Сакромозо  Лесток.  А может, не Лесток?  Надо снять
допрос с Сакромозо...
     Бестужев  встал,  прошелся по  комнате. Кто  ж другой, если  не Лесток?
Смелый,.. А может, это дело рук "важного"? Не-ет, не ста-нет Воронцов марать
об это руки.
     Надобно доказать,  что это  именно Лесток, и  еще бы хорошо за-говор...
Чтоб против  матушки-государыни,  а  Лесток... пусть не  главный заговорщик,
пусть просто участник... Это даже лучше, что просто участник...
     В этот момент внизу неожиданно раздался грохот. Он был столь силен, что
Алексей Петрович решил, что  чья-то карета переверну-лась, и подошел к окну.
На  улице было пусто, а  снизу, с  первого этажа, уже  неслись неразборчивые
крики. Внятен был только голос жены.
     Бестужев выругался сквозь зубы. Уж если так стучат и орут, зная, что он
работает, значит произошло что-то из рук вон...
     Он  хотел было крикнуть лакея,  но  передумал.  Застегнул  пуго-вицы на
камзоле, взял свечу и пошел на лестницу.
     Шум  уже  стих,  только  словно  поскуливал  кто-то  в  буфетной или  в
кладовой. Заслышав его шаги, навстречу  вышла жена. Встрепан-ная, с деланной
улыбкой, она загородила дорогу мужу, лепеча ис-пуганно:
     --  Что вы,  мой  друг? Квасу хотите? Сейчас велю принести...  Бестужев
отодвинул жену рукой, прошел в буфетную.  Там на лавке в  беспамятстве лежал
старый камердинер Никифор. Алексей  Петрович подумал было, что  он  пьян, но
как только поднес све-чу, увидел, что лицо и голова Никифора в крови, а рука
висит плетью.
     -- Кто? -- Бестужев повернулся к жене и по глазам ее увидел, что мог бы
и не спрашивать, и так все ясно.
     -- Антоша вернулся.-- Анна Федоровна сложила трясущиеся пальцы щепоткой
и закрыла рот, словно затыкая его, запрещая гово-рить дальше.
     -- А Никифор его не пускал? Жена кивнула.
     --  Где   этот   мерзавец?  --  негромко  и  спокойно  спросил  Алексей
Петрович.-- Ушел?
     -- У себя,-- выдохнула супруга и, предвидя тяжелую  сцену, за-причитала
на высокой ноте, вздела руки:-- Не ходите, Христом Богом молю. Не ходите! Не
в себе он.-- Она вдруг повалилась на пол, обнимая ноги мужа.
     Алексей Петрович  не  терпел  подобных  причитаний,  считая  их  чистым
притворством. Супруга его, немка, ненавидела все русское, но  в  критические
минуты вела себя как баба-распустеха. Так, казалось ей, она скорее доберется
до нутра мужа. Впрочем, на этот раз она была  вполне искренна, видно, сильно
испугал ее сы-нок, маменькин баловень.
     Бестужеву вдруг стало жалко жену, он даже  погладил ее по го-лове, утер
тыльной стороной ладони мокрый лоб, а потом сказал жестко:
     -- За мной не ходи!
     Комнаты, которые когда-то назывались детскими, уже много лет пустовали,
но изредка в них наведывался граф Антон. Кажет-ся, нет  большей радости  для
родителя,  чем  лицезреть в своем  до-му дитятю. Но  сын никогда не приходил
трезвым, всегда устраи-вал непотребные сцены. И всегда мать его покрывала. А
сейчас вообще особый случай.
     Алексей  Петрович   пинком  открыл  дверь.  Кроме  зажженной  лам-пады,
никакого  света в  комнате не было. Сын  сидел в кресле, не сидел  -- лежал,
широко  раскинув  ноги.  Завидя отца,  он не  встал, не поздоровался, только
мрачно, тяжело уставился на родителя.
     -- Я  тебе что  говорил? -- делая ударение  на  каждом слове, про-изнес
Алексей Петрович.-- Ты  где должен находиться? Почему  съехал  с  Воробьиной
мызы? --  Голос  его неожиданно  рванулся  вверх и замер на неловко скулящей
ноте.
     Мызой называл Бестужев  свое  загородное  имение подле  села Воробьеве,
куда он выпроводил  сына после постыдной дуэли. На-каз был  -- в столицу  ни
ногой! И вдруг явился.
     Граф  Антон не отвечал,  продолжая также  напряженно смотреть на  отца.
Взгляд его можно было бы назвать  бессмысленным, если бы не  выражение лютой
злобы. "Да слышит ли он меня?" -- подумал Бестужев.
     --  Авдотья где? Слышишь, про  жену  спрашиваю! Опять на  тебя,  бесово
ребро, государыне жаловаться побежит!
     -- Я желаю жить здесь... в  родительском дому,--тяжело  ворочая языком,
но внятно произнес граф Антон и мотнул подбородком, стараясь скрыть икоту.
     Неожиданно для себя Алексей Петрович чихнул да  не  один раз,  а четыре
кряду. Проклятая простуда, и ведь  платка с  собой  нет, манжетой приходится
утираться.
     В комнату тут же влетела жена, вложила  в руки мужа утираль-ник. Только
здесь Алексей Петрович увидел, что, кроме сына, в комнате находится еще один
человек --  молодой офицер, весь ка-кой-то черный. На  нем  был плащ до пят,
темный  парик  нечесан, бук-ли  на висках топорщились по-мужичьи. Он неловко
отклеился от стены и лихо,  со  щелканьем каблуков и бодливым  жестом головы
представился:
     -- Бурин Яков.
     -- А это Яков  Пахомыч, друг наш,-- затараторила  Анна Федо-ровна.-- Он
Антошеньку   и  привез.  Дозвольте,  Алексей  Петрович,  гос-подам  в   доме
переночевать.
     Бестужев  звонко  высморкался  и  вышел  из  комнаты,  шаркая  нога-ми,
поднялся  на  второй  этаж. Коль  промолчал, значит разрешил, видно,  так  и
поняли его уход -- загалдели, затрещали голосами.
     Он сел к  столу. Вот они... депеши, а  ведь как хорошо рабо-тал! Каждое
лыко  в строку, а сейчас мозги словно заклинило. На чем он остановился? Чтоб
окончательно сокрушить  Лестока,  надо-бен  хороший  заговор.  А где он  его
возьмет?
     Про заговор  забудь, заговор в один  день не сочинишь. А вот наблюдение
за домом Лестока осуществить  не помешает. Про рыцаря мальтийского никому ни
слова. В разговоре с государыней на-мекнем, что к  врагам нашим попали  зело
важные сведения. Отку-да? От  некоторых лиц, коих в шифровальных депешах  не
по  име-нам, а по  шпионским кличкам поминают.  И  эти самые Важный и Смелый
рвутся к власти,  используя иностранную креатуру в своих целях,  и подрывают
этим престиж отечества  нашего.  Коротко и  ясно:  Лестока  и  Воронцова  --
пресечь!


        -23-

     "Помочь ему может только Лесток". Такую фразу обронила великая княгиня,
разговаривая с Софьей, и чем больше  думал Саша  над этой фразой, тем меньше
она ему нравилась.
     Да назови она кого угодно, хоть Бестужева,  хоть саму госуда-рыню, хоть
Господа  Бога!  В  последнем  случае он  понял  бы, что  на-до  действовать,
рассчитывая  только на себя.  Впрочем, до  Бестуже-ва  так же далеко, как до
Всевышнего. Давно ли он стоял в кабине-те тогда еще вице-канцлера Бестужева,
и не жалким  просителем, а помощником, оказавшим неоценимую услугу. Бестужев
был  щедр.  Кто,  как не он, сделал  Сашу гвардейцем,  и хоть  не  напрямую,
косвен-но, но помог получить руку Анастасии.
     Бестужев расплатился сполна и точно дал понять -- скандальной истории с
его похищенным архивом не было, и горе тому, кто об этом вспомнит!
     За  все четыре года Сашиной  службы  у  генерала Чернышевского  Алексей
Петрович даже  намеком (а случалось бывать в общих гости-ных) не дал понять,
что когда-то, пусть на  миг, их судьбы  сплелись в тугой узелок. К Бестужеву
можно  будет  обратиться  только  в крайнем  случае,  а  пока,  похоже, этот
"крайний" еще не наступил. "Произошла ошибка",-- сказала  великая княгиня. А
какая ошибка?  Было  любовное свидание.  Если их застали  вместе, то  Никите
гро-зит  ссылка,  а  пока, естественно,  арест. Но  это  недоразумение можно
решить росчерком пера.
     В рассуждениях  Саши было  множество  натяжек,  но он и  себе не  хотел
напоминать, что  хоть и был когда-то Лесток во вражьем стане  и по его  вине
Анна Гавриловна Бестужева отбывает ссылку в Якутске, но вести с ним разговор
о  Никите  Оленеве куда легче,  чем  с Бестужевым. Лесток  весел,  неизменно
благодушен и весьма вежливо  раскланивается с Сашей при случайных  встречах.
"Ах, мой юный друг. Политика -- жестокая игра, а человеческие отноше-ния  --
совсем другое. Поверьте, я всегда относился к вам с сим-патией".
     Но  предстоящий разговор  -- именно  политика, а в этих вопросах Лесток
умен, хитер, коварен --  вот обратная сторона его улыбок. Но и к  нему можно
подобрать  ключик, он  ведь  и доверчивым бывает,  славный  лейб-медик.  Он,
словно  престарелая  ко