а Анна Фросс, приключился месяц назад.  Июль
выдался необычайно  дождливым, и в ту  ночь белесое беззвездное небо кропило
влагой, клочьями клубился  туман, было тепло и тихо, только шуршали с особым
шумом мокрые листья и травы. Понятовский,  закутавшись в плащ, сидел  в углу
кареты, путь  от  Петергофа  до  Ораниенбаума  не близкий,  и  он  задремал,
убаюканный скрипом колес. Разбудил его  грубый окрик, с которым обратились к
сидящему на козлах кучеру.
     -- Кого везешь, братец?
     Кучер пробормотал что-то  невнятное, сразу раздались пьяные, нестройные
выкрики, и назойливый женский голос пропищал:
     -- Нет, ты спроси, спроси! Карета-то к павильону едет.
     --  Портного везу к  их высочеству,-- громко  крикнул  кучер  и стегнул
лошадей.
     Пьяная  компания осталась позади, и Понятовский перевел дух. Он узнал и
голос великого князя Петра, и фаворитку  его  Лизавету  Воронцову.  Кто  мог
предположить,  что  Петр  с собутыльниками будет болтаться по парку в ночное
время?
     Великая княгиня  приехала в Ораниенбаум лечиться водами и павильон  под
жилье  выбрала уединенный, близкий от источника.  Понятовский  же  вместе  с
прочими послами и свитой государыни жил в Петергофе.
     Великая княгиня мало посещала воды, все дневное  время  ее было  отдано
охоте и  верховой езде- Сейчас,  после  рождения сына и дочери,  некому было
следить, на каком седле она ездит --  мужском  или  женском. Дни,  благодаря
верховой езде, были быстротечны. Ночное время принадлежало Понятовскому.
     Как-то он приехал очень рано, они вместе носились по лугам, промокли до
нитки и уже по дороге  назад у Большого дворца встретили портного Екатерины,
маленького  шустрого француза.  Увидев великую  княгиню,  портной  всплеснул
руками;
     -- Бог мой, в каком вы виде, ваше высочество! Вы не жалеете ни себя, ни
одежды. Теперь мне понятно,  почему я не успеваю шить вам амазонки. А у меня
все требуют новых.
     Намокшее платье  из  шелкового камелота плотно облегало  фигуру великой
княгини, шляпа с мокрой вуалью лихо съехала набок, глаза ее сияли.
     -- В  следующий раз, если  что,  я  назовусь вашим портным,-- со смехом
сказал Понятовский ей на ухо.
     Если  бы  не этот  пустяковый  случай,  ему  бы  и  в  голову не пришло
предупредить извозчика, мол,  спрашивать  будут, говори -- портной.  Раньше,
если стража во дворце  останавливала его:  "Кто идет?" -- он  отвечал важно:
"Музыкант   ее  высочества".  Но  в  Ораниенбаумском  парке  нет  стражи,  и
предупредил  он  извозчика  скорее  из   проказливого   чувства,  а  не   от
предчувствия опасности.  Кучер  был малый  не промах, он  отлично знал, кого
везет, а коли хочешь прозываться портным, так твое дело, знай монету гони.
     Что и говорить, они  стали беспечны. После того как  Екатерина одержала
победу над всеми своими напастями-  тут и обвинение в давлении на Апраксина,
и арест  Бестужева, и боязнь за арестованных друзей, и  страх, что вскроется
ее участие в  составлении манифеста о престолонаследии -- много! А особенно,
после того, как с императрицей  договорились  полюбовно и ласково, Екатерина
решила,  что ей все дозволено, словно Бога за  бороду  ухватила! И  главное,
откуда-то появилась уверенность, что  государыня Елизавета одобряет ее связь
с  Понятовским.  А почему бы  нет? Императрица  женщина, у нее  тоже  , были
возлюбленные.  Фавориты-то  были, да  мужа  не  было  -- официального,  а  у
Екатерины хоть плохонький, да был.  И не  кто-нибудь,  а  наследник престола
Государства Российского.
     Но это  они  потом, каждый порознь,  все просчитали да обдумали, а в ту
белесую ночь до того ли им  было? Сирени разбухли  от воды  и  пахли тяжело,
дурманяще,  казалось, сам туман в спальне  был сиреневого цвета, а Катя была
тепла,  податлива, ненасытна,  темные  волосы  ее плескались по плечам,  как
струи колдовских ручьев, глаза горели, словно заповедные  цветы  в языческую
ночь Ивана Купалы.
     Словом,   освободился  пан  Станислав   Понятовский  только  под  утро.
Извозчичья карета стояла в условленном месте в .малой кленовой аллее, что за
катальной горкой.
     Но он не дошел до кареты, он успел отойти от павильона только на десять
шагов, как кто-то вцепился ему в плечо.
     -- Осторожнее, сударь! -- негромко крикнул  мнимый  портной, он  боялся
напугать Екатерину.-- Кто вы такой?
     На  него  смотрели  злые  и безумные  глаза  в  прорези  черной  маски.
Разгоряченный любовью  лучшей в  мире  женщины,  Понятовский стал необычайно
смел. Он хотел выхватить шпагу, но не успел. Так, с вцепившейся в эфес шпаги
рукой,  его  и обмотал  веревкой второй негодяй, тоже обряженный в маску. От
последнего   крепко  несло  винным  перегаром  и  какой-то  вяленой,  крайне
простонародной рыбой, которую русские зовут "воблой".
     Нет, Понятовский, будущий король Польши, не был трусом! Его уже волокли
куда-то, как куль, хмельные, веселые, спорые, наглые, их было уже четверо, а
может быть  и того больше,  а он думал о том,  что от них  воняет  посконно,
сперто, даже запах сиреней куда-то пропал. Тело его оставляло темный след на
блестящей  от росы траве.  В довершение всего на голову ему  надели мешок из
рогожи, подняли на руки и понесли все так же бегом, молча.
     Скрипнула  открываемая  дверь,  шаги  протопали   по  половицам,  потом
Понятовского  резко  поставили  на ноги  и рывком стащили с головы мешок. На
точеном  столике  в  мраморной столешнице  горела  свеча.  В  первый  момент
Понятовский  видел, только это  яркое  пламя,  оно  его  ослепило.  Потом из
рассеянного  тумана выплыло мятое, грустное и  очень заинтересованное личико
великого князя.
     -- Ах, вот  он  кто --  наш портной!  -- воскликнул  он  азартно,  даже
пальцами щелкнул звонко, словно кастаньетами.
     В его  возгласе  не было злобы, а  скорее удовлетворение  от  того, что
придуманная им игра развивается, как и предполагалось.
     -- Пошли,-- сказал Петр вдруг, решительно направившись к двери.
     Понятовский последовал за ним. Их  сразу окружили люди, вначале они шли
по  коридору большого  дворца,  потом  вышли в сад.  Все окружавшие великого
князя  люди были вооружены- кто  пистолетом,  кто саблями  наголо. Где-то на
заднике  бытия мелькнула вдруг  лисья мордочка Левушки  Нарышкина, он так же
серьезно  и  сосредоточенно  вышагивал  вместе со  всеми, не  глядя на графа
Понятовского,  потом отстал, исчез за деревьями. "Бестия!  Христопродавец,--
подумал Понятовский,-- ведь назывался другом!" Потом граф узнал в  ближайшей
к  себе  фигуре  обер-камергера  великого  князя.  Это  был  один  из  самых
неприятных  обер-камергеров  на  свете.  Брокдорф  и  Понятовский   давно  и
постоянно ненавидели друг друга. Теперь  он злобно посматривал на пленника и
все время что-то шептал на ухо Петру.  Судя по направлению, шли к морю. "Там
меня  и прикончат...  под  крики  чаек",--  думал молодой  романтик,  он был
совершенно спокоен, только жалко было прекрасную  Екатерину, Колетту, как ее
шутливо называли в Варшаве, да еще матушку жаль до слез, право слово, она не
перенесет его  смерти. Отца и дядю было совершенно не  жалко, им все  равно,
жив он или  умер. Они скорее пожалеют о  разбитых  надеждах своих, чем о его
молодой жизни.
     Петр вдруг резко повернул вправо, и вот они уже не идут к морю, а стоят
на берегу озера подле  мраморной скамьи.  В озере плавал круглый островок со
стройными, подстриженными  липами. Петр  вдруг приблизил свое лицо к графу и
спросил  громким фальцетом,  употребив очень грубое выражение, иными словами
-- вы спите с моей женой?
     --  Нет,  что вы,  ваше высочество! -- Понятовский отрицательно  затряс
головой.
     И опять в глазах князя запрыгал азартный огонек.
     --  Говорите  правду,  граф...  Потому  что  если  вы  сознаетесь,  все
устроится отлично,--  он вдруг захохотал.-- Если же станете отпираться,  вам
будет плохо,-- добавил он весело.
     -- Я не могу сознаться в том, чего нет,-- отвечал Понятовский,
     -- Пошли...
     И опять  все деловито  и молча  пошли  по аллее, а Брокдорф все  так же
шептал наследнику на ухо.
     -- Да  успею  я его убить!  -- вдруг  в сердцах крикнул  обер-камергеру
Петр.-- Отвяжись!
     Они дошли  до  какой-то хозяйственной  постройки -- амбара или конюшни,
Петр  толкнул  дверь. Передняя горница, очевидно, предназначалась под жилье,
она была  убого, но чисто убрана. Петр переступил порог первый, за ним вошел
Понятовский.
     -- Поскольку  вы  не  сознаетесь в  очевидном, а я  вас  предупредил,--
великий  князь  многозначительно  поднял палец,--  то вам  придется посидеть
здесь в обществе приличных людей... в ожидании моих распоряжений.
     Дверь закрылась. Понятовский сел  на  лавку. "Общество приличных людей"
состояло  из  трех караульных, тех, что были  ранее  в  масках,  и  угрюмого
Брокдорфа.  Последний  сел в красный угол  под образа  и уставился  на  пана
Станислава  таким  тяжелым,  немигающим  взглядом,  что  у  молодого  поляка
заломило  зубы.  Он демонстративно снял сапоги,  подложил  под голову плащ и
лег,  отвернувшись  к стене.  Лавка  была  узкой  и  жесткой.  Самые  дурные
предчувствия  надрывали душу, от взгляда Брокдорфа зудел затылок, словом, он
не мог уснуть, а только храпел старательно.
     А за стенами  темницы события  развивались весьма стремительно. Великий
князь веселился от души.
     -- Это Лизанька подвох заподозрила. Что это, говорит, за портной такой,
который  по  ночам  мерки снимает?  И  какие  он  там части  тела  Екатерине
обмеряет?
     Главным  советчиком  в  отсутствие Брокдорфа  выступил  теперь  Левушка
Нарышкин. Он сбросил свою обычную арлекинью маску и стал очень серьезен.
     -- Что вы собираетесь предпринять, ваше высочество?
     --  Откуда  я  знаю? Спать  лягу.  А  там  видно  будет...  Прибить  бы
красавчика,  туды  его раскачель... но  не  могу. Посол,  черт  подери!  Еще
международный скандал приключится.
     -- А почему бы  вам  не  позвать  вашего гофмаршала? Пусть разберется с
этим делом.
     -- Вы про старшего Шувалова? Спит небось  великий инквизитор и  в ус не
дует. Ваша правда, пошлите карету в Петергоф.
     Прошел еще час.
     Совет  Левушки Нарышкина  оказался  полезным.  Граф Александр  Иванович
Шувалов  явился  освобождать  Понятовского уже  в ясный  день.  Чрезвычайное
смущение  гофмаршал прятал под чрезвычайной важностью, тик на щеке угрожающе
пульсировал.
     Лежание на узкой  лавке не прошло  для  Понятовского даром, оно помогло
сосредоточиться и продумать защиту.
     --  Я  думаю,  граф, вы  сами  понимаете,--  начал  он  светским  тоном
объяснять Шувалову,--что для чести  русского двора  прежде всего необходимо,
чтобы все кончилось с возможно меньшим  шумом. А для этого я должен поскорее
удалиться отсюда.
     -- Удалиться? Черт, каналья! -- вмешался  вдруг Брокдорф, сверля поляка
глазами,  но Шувалов только рукой взмахнул, и обер-камергер смолк, с  Тайной
канцелярией не поспоришь.
     --  Вынужден  согласиться  с   вами,--   сказал  Александр  Иванович  и
оглушительно чихнул, табак подействовал самым положительным образом.-- Через
полчаса карета будет подана. Вас отвезут в Петергоф.
     -- А дальше?
     Не стоило  Понятовскому  выкрикивать эту  последнюю  фразу,  еще  голос
ворвался  как-то  по-мальчишески  звонко,  выдав  крайнее  волнение, Шувалов
посмотрел на него строго.
     --  Все  остается  на усмотрение их  высочества  великого  князя,--  он
коротко поклонился и вышел.


        Развязка

     В дневниках Екатерина пишет, что ничего не знала о ночном  приключении.
Но она  лукавит сама с собой. Об аресте сокола ей сразу сообщила Анна Фросс,
от нее же великая княгиня узнала о приезде в Ораниенбаум Шувалова.
     Когда  Александр  Иванович явился  с  визитом, Екатерина была спокойна.
Весь Петербург знал о ее  любви  к  молодому  поляку,  что же теперь  ломать
комедию, прикидываясь испуганной и взволнованной?
     Шувалов достаточно  подробно,  но  не  сгущая  красок,  описал  события
прошедшей ночи и утра.
     -- Иван Иванович посоветовал мне отпустить графа  Понятовского, что я и
сделал,-- заключил он свой рассказ.
     --  Иван Иванович прирожденный миротворец,-- согласилась  Екатерина,  в
голосе ее  не слышалось  ни доброго, ни  злого оттенка,  просто  констатация
факта.-- Конечно, сегодня все будет известно государыне...
     -- Вы ошибаетесь, ваше высочество. Иван  Иванович не захочет подвергать
здоровье их  высочества ненужному волнению. Кроме того,  мы  накануне  столь
любимого государыней праздника. Я думаю, все само собой рассосется.
     Грядущим  праздником было  29 июня  --  день Петра и Павла, который  по
обычаю, заведенному еще Петром Великим,  праздновался  очень широко.  Местом
праздника всегда был Петергоф.
     -- Однако, осмелюсь сказать, что вам необходимо переговорить с супругом
вашим. Он готов сделать первый шаг,-- поспешил добавить Шувалов с  ласковым,
предупреждающим жестом, видя, что великая княгиня покраснела от негодования.
     "Судьба  добилась  своего,--  мелькнуло  в  голове Екатерины.--  Такого
унижения я не испытывала здесь еще никогда".
     Конечно,  ее достоинство попирали  всю жизнь-  и мать, и  муж, особенно
ловко и обидно делала это Елизавета, но ее  обижали походя, несправедливо, и
это помогало  спокойно переносить унижение. Есть мудрая пословица: "Бог дает
крест, дает и силу". А  сейчас ее  будут втаптывать в грязь за дело,  когда,
как говорится, за руку поймали- непереносимо! Ей предстоит  просить прощения
у  этого  ничтожества,  ее  мужа,  а  он  будет ломать  комедию  и  говорить
высокопарно: я вас помилую и на этот раз...
     -- Их высочество желают нанести визит в три часа дня.
     -- Хорошо,-- выдавила через силу Екатерина. Конечно, Петр опоздал почти
на час,  а явившись,  стал вести себя весело и развязно и  все  ходил вокруг
темы,   не    желая   затронуть   главного,   попросил   английского   пива,
поинтересовался, помогают ли воды желудку, посетовал, что спать  стал плохо,
все какие-то рожи страшные  плывут перед  глазами, а прогнать  их перед сном
иной  раз  нет никакой  возможности. Потом сказал без всякого перехода тоном
приказа:
     -- Ваша  фрейлина  графиня Воронцова нанесет вам визит. И я  настаиваю,
чтобы  вы  ее приняли.  Она  и обсудит  с вами  подробности этого пикантного
происшествия,--  он вдруг подмигнул  оскорбительно, но тут  же  обмяк,  даже
вздохнул.-- Женщинам сподручнее о сих  вещах разговаривать.  Надо придумать,
как замять дело. А то весь Петербург смеется.
     На  этом  и  расстались. Екатерина  пыталась  разжечь  в  себе  прежнее
негодование, но  почему-то не  получалось.  Конечно,  это  возмутительно  --
заставить  ее обсуждать с грубиянкой Лизкой свои личные  дела. Но уж  дуреха
Лизавета  никак не  стоит ее терзаний. А Петр... можно сказать, что Петр был
великодушен. И почему-то это не унижало.
     Воронцову она примет завтра. И должна будет разговаривать с  ней не как
с  подданной своей, а  с поклоном, принимать как  посредницу,  как  законную
фаворитку мужа. Словно жена его  слаба  умом или бесплодна! Но уж реверансов
от нее Лизка не дождется!
     На  следующий  день Екатерина не  встала  с постели.  Быстрая умом Анна
отлично  поняла мысль  хозяйки и  развела  вокруг постели  такую аптеку, что
сердце  разрывалось  от жалости  к несчастной.  Мало  того  что  на  столике
выстроился полк пузырьков и банок с мазями, так еще клистирная трубка лежала
на самом видном месте.
     Свидание  с  Елизаветой Воронцовой было  коротким.  Не  удалось графине
полностью насладиться своей победой. Екатерина меняла компрессы на  лбу и на
все  предложения отвечала  одно:  "Я согласна,  душенька".  Что  возьмешь  с
больной? Графиня Воронцова обещала все уладить. "Да и Петруша и не больно-то
сердится, он так  добр!" "Какая непроходимая  дура!"  -- подумала Екатерина,
улыбаясь  слащаво. Несмотря на компрессы --  они  нагревались моментально,--
лоб ее пылал. Казалось, намоченные салфетки сохнут на ней, как на печи.
     Когда  Елизавета  Воронцова  наконец  оставила  ее,  Екатерина  уже без
всякого насилия над собой осталась в постели, она и впрямь чувствовала  себя
больной. Чем занять ум, как  отвратить нежелательные  мысли?  Счастье, что в
бедах  наших и обидах  помочь могут книги. Она  стала  читать  четвертый том
"Словаря" Бейля и успокоилась.
     Господь вознаградил ее за выдержку. Вечером из Петергофа пришло письмо,
написанное  рукой  Ивана  Ивановича,  а  подписанное  Елизаветой.  В   самых
доброжелательных выражениях государыня приглашала  приехать ее в Петергоф на
Петров  день. Екатерина  решила было,  что  Елизавета ничего  не  знает,  но
маленькая  приписка   сказала   об  обратном.  В  приписке   значилось:  "Не
огорчайтесь, не впадайте в уныние. Все образуется само собой".
     Это была  победа! Екатерина писала черновики ответа  государыне и рвала
их.  Все  ей  казалось,  что в изысканных  выражениях нет той высоты,  какой
хотелось.  Наконец,  она  написала совсем просто,  по-русски, вставив фразу:
"спасибо,  матушка-государыня".  Увидев  эти  слова  написанными, она  сразу
поняла- это то, что нужно.
     Праздник был  блистателен, все  аллеи иллюминированы, украшены флагами,
фейерверк чертил в  белесом небе  вензель  императрицы, оркестры  звенели на
каждом  углу.  За  ужином в  честь здоровья государыни, а также их высочеств
палили  пушки, а в перерывах играла итальянская инструментальная и вокальная
музыка с хором певчих.
     Государыня  встретила  Екатерину  приветливо,  и жизнь  можно  было  бы
назвать сносной, если бы не излишнее внимание приближенных. Заинтересованные
и чуть насмешливые взгляды дворцовой "челяди" были непереносимыми. Очевидно,
все  уже знали  о  скандальном  случае и  теперь  обсасывали новость, словно
засахаренную карамельку.
     Екатерина не хотела танцевать, но побоялась, что это  может  показаться
кому-нибудь слишком заметным и вызывающим. Сразу после менуэта к ней подошел
вдруг- граф Ржевский, щеголь из  посольской свиты, и, модно закатывая глаза,
спросил:
     -- Ваше высочество,  не  разгневайтесь. Я, так  сказать,  посланник,  в
некотором смысле почтовый голубь.
     --  Оно и  видно...-- проворчала Екатерина, но взяла  себя в руки.--  Я
слушаю вас, граф.
     Ржевский как-то по-свойски улыбнулся, будь она мужчиной, вызвала бы его
за эту улыбочку на дуэль, и продолжил медоточиво:
     --  Мой  друг просил меня сказать  вам, что  через посредничество графа
Бронницкого все устраивается. Сегодня вечером мой друг надеется видеть вас у
великого князя.
     -- А не слишком ли много посредников? -- спросила Екатерина, она знала,
что Понятовский  никогда не бывал  у ее мужа.-- Скажите вашему  другу, что я
нахожу конец вашего рассказа просто смешным. Это гора, родившая мышь.
     Ржевский помолчал, только обиженно пожал плечами.
     Сразу после ужина Екатерина ушла спать. В это лето великокняжеской чете
был отведен для  проживания любимый  дворец Петра I  -- Монплезир. Екатерина
тоже любила этот дом. И месторасположение его -- он  стоял на берегу моря,--
и старые дубы на белой, обращенной к  волнам террасе,  и галереи, украшенные
старыми китайскими лаками,-- все вызывало в ней странное умиротворение. "Дух
Петра здесь бродит",-- думала Екатерина в такие минуты, уверенная,  что этот
дух благосклонен к ней. Великий Петр любил немцев гораздо больше, чем сейчас
их любят в России.
     Она открыла  окно, в парк, фонтаны шумели,  иногда,  перекрывая их шум,
накатывала на берег большая волна и отползала лениво, шурша галькой.
     Проснулась  она  оттого,  что  кто-то бесцеремонно  отдернул  полог  ее
кровати, тыча зажженной свечой чуть ли не в лицо.
     -- Что? Кто это? Который час? -- закричала Екатерина в ужасе.
     --  Три часа ночи,-- услышала она спокойный голос  мужа,-- Одевайтесь и
следуйте за мной. А впрочем, одеваться долго. Да и к чему нам эти церемонии?