ри  научном  институте. Но даже в этом скромном качестве  рисовальная школа
мешает   академическому   начальству.   "Художник  необходим  для  рисования
анатомических фигур, трав  и прочих натуралиев", -- замечают мужи  науки, но
тут  же,  отчаянно  жалуясь  на нехватку  средств,  настаивают на  выделении
художников в самостоятельное заведение, а именно в Академию художеств. Таким
образом, не следует забывать, что созданию Академии художеств мы, потомки, в
немалой степени обязаны экономии и скаредности наших первых ученых.
     В 1757 году куратор только что созданного Московского университета Иван
Иванович Шувалов  сделал представление  в Сенате. Его доклад (как сказали бы
сейчас)  был  явно  новаторским,  великолепно  написанным:  "...  Необходимо
установить Академию художеств,  которой плоды, когда приведутся в состоянии,
не  только будут славой здешней  Империи,  но и великой пользой  казенным  и
партикулярным   работам,   за  которые  иностранные  посредственного  знания
получают великие деньги, обоготясь, возвращаются, ни оставя по  сие время ни
одного русского ни в каком художестве".
     Надо ли  говорить,  что  на мечты  и  прожекты Шувалова  Никита  Оленев
откликнулся  каждой  клеткой  своего  существа  и стал  самым  преданным его
сподвижником.
     Любое  большое начинание требует времени,  и  как только Никита занялся
делами  Академии художеств, он ощутил  полную  его нехватку.  Он  уже забыл,
когда совершал далекие пешие прогулки, до которых был большой охотник, когда
неторопливо пил кофе с газетой, когда валялся на канапе с  книгой. Теперь он
все  время  куда-то  спешил,  что-то  сочинял,  потом  писал,  согласовывал,
встречался и знакомился -- всего не перечислишь.
     Первых  учеников  для  Академии Сенат  предложил взять  из  Московского
университета,  из тех,  кто  уже  определен  был  к  занятию  художествами и
языками. Никита по просьбе Ивана Ивановича  ездил в Москву за учениками, где
между делом решал вопросы, связанные с опекой Мелитрисы.
     По  приезде  в  Петербург  познакомился с  профессором  Ломоносовым,  о
котором был  много наслышан.  "Богатырь,  северный богатырь! -- восклицал он
после  знакомства.  --  Поверьте, со  временем этот человек  составит  славу
Отечества!"  Шувалов  кивал:  "Если  б  Михайло  Васильевич еще  бы  не  пил
богатырски... Вот  ведь  напасть-то! А  ведь  великий пиит!  И в художествах
знает толк!"
     Словом, Никита жил весьма разнообразно и увидеться с Мелитрисой не имел
никакой  возможности.  Даже  на письма  ее  не  отвечал,  кстати,  она  сама
догадалась  прекратить на время  переписку.  Да  и о  чем писать? Здорова, и
слава Богу!
     В начале января в Петербург стали приезжать первые студенты. Возраст их
был   от   четырнадцати  до   семнадцати  лет,   самому   старшему-   явному
переросткубыло   все   двадцать.   Фамилия   его  была   Баженов   и  вполне
соответствовала его происхождению.
     Он  был  сыном церковника одного из московских соборов  в Кремле. Всего
приехало  шестнадцать учеников.  С  грехом  пополам  их  разместили  рядом с
классами. Француз Дю Буле взял на себя должность не только учителя языка, но
и  наставника. Учить  студентов  начали  и  общим  дисциплинам,  таким,  как
география, геометрия, мифология, закон  Божий и прочее, а также азам рисунка
и граверного дела. Для прочих дисциплин ждали профессоров из-за границы.
     В  это крайне насыщенное  для  Никиты время  он  получил  от  Мелитрисы
пространное и непонятное письмо:
     "Дорогой князь Никита  и милостивый,  государь! Премного вам благодарна
за  драгоценный  убор, который  вы  заказали для меня у ювелира Бернарди. Он
приходил ко мне днем снять мерку, но не снял. Хочет еще раз посоветоваться с
вами. Очень благодарна и кланяюсь. Со  мной  приключилась странная  история.
Третьего дня из ларчика папеньки, что я с войны  получила, пропала вдруг вся
переписка. А на следующий  день также вдруг и нашлась. Я  хотела  вам письмо
писать, полезла в ларчик, а они, то  бишь  письма,  там все  и лежат. В этом
ларце еще и  чужие  письма были,  но их  не взяли, видно,  не нашли.  Р.  S.
Напишите мне, князь, а...
     Никита  обратил внимание  на  студента  Баженова  не только  из-за  его
возраста,  но  и  из-за незлобливого  характера и доброго лица и, как  потом
выяснилось, удивительных  способностей  в архитектуре. Когда два года спустя
Василий  Баженов  вместе с  другим  академистом  -- Лосенке,  отправился  на
обучение в Париж, Никита искренне порадовался за них обоих.
     Р. S. У Бернарди маленькие желтые руки с утолщенными суставами, а ногти
круглые и плоские. Такие талантливые руки и такие неприятные!"
     Постскриптум был  явно  просительным,  девочке неприятен  Бернарди,  ее
можно понять...  Но  прочитав  письмо второй раз,  Никита обнаружил, что оно
написано совсем не в  том тоне, который ему послышался вначале. Письмо было,
пожалуй, кокетливым, насмешливым, Мелитриса словно подмигивала ему за каждой
строчкой. Никита  не переносил глупого амикошонства. "Жизнь у этих девчонок,
-- подумал он с раздражением, -- удивительно бессодержательна и тупа, и игры
у них дурацкие! Надо же  такое придумать- письма друг у друга воровать! Все,
что касалось Бернарди, Никита расценил как розыгрыш. Прямо просить украшения
неудобно, вот она и придумала визит Бернарди.  И правильно, кстати  сказать,
сделала. Уж давно пора чем-нибудь порадовать сироту, господин Оленев".
     Размышляя  таким образом,  Никита  машинально водил пером  по бумаге  и
несколько  удивился,  увидев  на  полях женскую  головку.  У  нарисованной в
профиль особы были раскосые глаза, тугой, чернильный завиток на лбу и острый
подбородок, утопавший в ворохе кружев. Удивляло то, как особа была похожа на
Мелитрису. Он опять умакнул перо в  чернильницу, нарисовал еще головку. Рука
сама  собой выводила схожесть, и Никита  понял, в чем дело: раскосые  глаза.
Косину он, конечно,  утрировал,  у Мелитрисы  кончики глаз  только чуть-чуть
были вздернуты к вискам. Заложенная в руке  самостоятельность, словно бы  не
зависящая  от  воли  создателя,  озадачила  и  разозлила  Никиту.  Он  ловко
пририсовал  к  головке  старушечьи  очки,  сходство  с Мелитрисой  мгновенно
исчезло.
     Он  решил,  что завтра  же, в  крайнем  случае  послезавтра, непременно
поедет во дворец и  увидится  с Бернарди. Но сделать это  ему не удалось. По
почте  пришел  пакет,  в котором  сообщалось,  что  придворный гравер  Георг
Фридрих Шмидт  уже выехал из  Берлина и его необходимо  встретить, устроить,
обогреть.  Вас  может удивить,  что сиятельный князь Оленев  столь печется о
скромном гравере, но в России уже сложилось  особое отношение  к иностранным
художникам. Может быть, это было  связано с тем, что у кормила власти стояли
женщины  -- очень неравнодушные к своим изображениям и предопочитавшие, чтоб
на холсте царствовали не реалии, но красота.
     Как только Георг Фридрих Шмидт с семейством  был размещен на  3-й линии
Васильевского острова,  пришло  сообщение,  что  скульптор  Никола  Шилле  *
оставил  Париж  и  движется  в   Санкт-Петербург.  По  личному  распоряжению
императрицы  Шилле  мог  рассчитывать  на  1200  рублей в  год,  посему  ему
следовало представить квартиру самого высокого, лучшего качества. Заглазно о
Шилле говорили, что человек он добрый  и самый порядочный, поэтому в желании
помочь  скульптору  и Академии художеств Никита был  особенно добросовестен.
Как   потом  выяснилось,  толки  о  Шилле  вполне  подтвердились,  и  Никита
подружился со скульптором. Мелитрисе предстояло долго ждать встречи со своим
опекуном, а еще более -- получения драгоценных украшений.
     В  России  уже появились  вельможи от искусства.  Они  жили в  казенных
квартирах с оплатой  освещения,  отопления,  а зачастую и  экипажа  для всей
семьи. Со временем особо удачливым художникам даже стали давать дворянство и
государственные  чины. Так, "штукатур и квадраторный мастер" Джованни  Росси
становится под конец жизни статским советником, архитектор Винченцо Брена --
действительным статским, силуэтчик  и  гравер  Антиш  --  флигель-адъютантом
Суворова. Скульптор Вихман получил от Николая  I потомственное дворянство  и
орден Анны III степени.

     * Ученики Н. Шилле  -- Шубин,  Прокофьев, Гордеев и Козловский, словом,
гордость нашей отечественной скульптуры.
     _______________

     В это же время пришло вышеупомянутое письмо от Белова. Здесь уже Никита
не стал манкировать своими обязанностями. Саша зазря писать не будет. Оленев
поехал к Софье.
     Сейчас их отношения,  слава Богу, опять вернулись  в те берега, в русло
той благословенной реки, которую  можно было назвать  дружбой.  Софья  очень
тяжело  переживала  разрыв Никиты с  Марией, настолько тяжело, что Никита  в
течение  длительного  времени не позволял  себе переступать порог  ее  дома.
"Хорошо, пусть,  понимаю,  -- говорила  Софья  при последнем,  очень трудном
объяснении, -- ты не мог предать отца, поэтому предал Марию. Но объяснить-то
это ты ей мог? Я тебя  считала самым порядочным человеком на  свете, а ты...
как трус спрятался на своей мызе, даже не проводил ее до трапа..."
     Какой там трап? Чисто женская логика. Тогда  Никита и подумать не мог о
том, чтобы встретиться у трапа корабля или  подножки кареты. Он предполагал,
что  Мария   может  уехать,  но  ничего  не  знал  наверное.  Он   сидел  на
ХолмАгеевской  мызе,  писал  письма  отцу  и   рвал  их  на  мелкие  клочки.
Безмолвный, на тень похожий Гаврила несчетно приносил ему бутылки. Вино было
дешевым, и, к счастью, Никита быстро пьянел.
     -- Почему  вы расстались?  -- в десятый раз спросила  Софья, когда они,
наконец, помирились.
     --  Потому, что мало любили,  --  ответил Никита,  и это  было правдой.
Поездка в Венецию это подтвердила.
     Вернувшись из Италии, Никита с удовольствием рассказал, что муж у Марии
--  коммерсант,  очень  достойный  и  красивый  человек,  двое  детей-  само
очарование, и  когда он сказал, что мальчика зовут Никита, она  не стала ему
пенять, а лишь поморщилась с горечью.
     Софья  простила, но старые, теплые  отношения  вернулись  только  после
мемельского ранения Алексея. В эти черные для Софьи дни она еще  раз поняла,
что значит для мужа Никита.
     Теперь  она  встретила  Оленева радостно  и  нежно. Был  повторен  весь
обычный  ритуал: вначале в детскую к Лизоньке,  уже десятилетней -- вот  как
время-то  летит, затем прочитали последнее письмо  мужа, затем последнее  от
сына -- Николенька учился  в Морской  академии в младших курсах. И, конечно,
поднялись в комнату свекрови, которая по причине больных  ног спускалась  на
первый этаж только  к ужину. Разговор с Верой Константиновной был нетороплив
и восторжен, она на все удивлялась; кофе  к ее столу подавали  с удивительно
жирными сливками.
     Только после  этого Никита показал письмо  из  Кенигсберга  и  повторил
вопрос, заданный Беловым.
     --  Я  ведь так  никогда  и не  видел Сакромозо,  -- сказал  он, словно
извиняясь. -- Только один  раз со спины... Причем я вовсе не уверен, что это
был Сакромозо. Просто он  шел с убитым  Гольденбергом, а  потом они  на балу
были вместе. Сзади этот человек jчень хорош собой. Я имею в виду фигуру.
     -- Он,  он, не сомневайся, -- воскликнула Софья. -- Саше напиши, что он
очень  стройный. Знаешь,  когда люди  очень  прямо держат спину  и шею,  вот
так... --  она вскинула  голову. -- Он действительно снял маску,  и я хорошо
его рассмотрела. Но прошло девять лет, я  не могу представить себе его лицо.
Я  только могу  вспомнить,  что  подумала  тогда. Лицо красивое,  правильной
формы, очень бледное,  глаза насмешливые. Я помню, на подбородке, вот здесь,
сбоку, была  большая мушка. Я  еще подумала  тогда,  что, наверное,  он  под
мушкой скрывает шрам или родинку, эта мушка мне  показалась неуместной. Но в
лице его  нет ничего особенного, ни  одной необщей черты.  Мне кажется,  что
если я увижу его на улице сейчас, то не узнаю.


        Мечты о Ферраре

     Занятость не тяготила Оленева. Русский человек вообще любит,  чтобы его
загружали  под завязку. Он, конечно, будет жаловаться, мол, жить некогда, но
если начальник, настырный  друг  или сама  судьба вдруг ослабят  пружину, то
несчастный  совершенно  растеряется,  не  зная,  куда  себя деть,  и  начнет
жаловаться  теперь  уже  на  одиночество,  ненужность  и никчемность. Никита
чувствовал  себя  окрыленным.  Особенно   приятны  были  встречи   с  Иваном
Ивановичем  Шуваловым  в  те  редкие  вечера,  когда  он  не  принадлежал ни
государыне, ни владычице его натуры -- черной меланхолии.
     Начало февраля было лютым, мороз стоял такой, что проруби рубили каждый
день, за ночь  их затягивало льдом,  птицы замерзали и падали сверху камнем,
воздух  был  ясен, искрился на  солнце седым инеем,  Петербург  стоял строг,
четок, геометричен...  А потом потянуло сильным ветром  с  залива и началась
вьюга.  И сразу  все смешалось,  пейзаж каждой площади  и улицы стал  зыбок,
случаен. Фонарь  стоит, покачиваясь на одной ноге,  а вокруг  него беснуются
снежные мухи. И вдруг погас... видно, кончилось  в нем  конопляное  масло, а
кто пойдет заливать его в такую вьюгу. Сделал несколько шагов, пробираясь по
волнистым  сугробам,  оглянулся  -- следов уж нет, замело, а  перед  глазами
вдруг вытянулся горбом мост через канал, качнулся, как качели, и исчез. Ты в
испуге  поднимаешь  глаза  вверх и  видишь --  корабль  мчится  над городом,
преодолевая  снежные  версты,  тяжелая  корма  его  вот-вот  заденет  плечо.
Батюшкисветы, да это никакой не корабль,  не мачты,  а православный купол  с
крестами. И еще  звуки смущают душу человеческую:  визжат,  скребут, стонут,
ухают, очень хочется в тепло, под крышу.
     Через завесу метели  особо  уютно  выглядит квадрат  светящегося  окна.
Блики от полыхающего камина пляшут на стене, обитой китайской парчой. Может,
и мало в этом вкуса, как утверждает великая княгиня, но поверьте на слово --
красиво. У камина два кресла, на столике два бокала с красным бургундским.
     -- А помнишь? -- спрашивает первый, хозяин дома.
     -- А помните?.. -- вторит ему гость.
     Что же вспоминать в зимнем Петербурге, как не напоенную солнцем Италию.
Они прошлись знакомыми маршрутами, заглянули в Венецию и Флоренцию, мысленно
навестили  почтенный  Рим, а  потом  вдруг  очутились  в  Ферраре, маленьком
городке на пути из Венеции во Флоренцию. Феррара стоит среди болот и рисовых
полей.
     --  Замок  д'Эсте... --  с  улыбкой вспоминает первый, а  второй истово
кивает, ничего не надо объяснять, все и так понятно.
     Замок д'Эсте с его рвами, башнями и подъемными мостами служил не войне,
а  поэзии,  и когда Европа была уже отравлена  духом  реализма и бюргерства,
здесь  еще живы были легенды о  рыцарстве. Покровителем Феррары был издревле
св. Георгий Победоносец.  В залах замка  и на  улицах города труверы пели  о
короле Артуре и  рыцарях "круглого стола", о подвигах Роланда, Ариосто писал
здесь  о   "Неистовом  Роланде",  а  Тассо  обдумывал  в  замке  свою  поэму
"Освобожденный Иерусалим".
     -- Скифаноя... -- с  улыбкой говорит второй и поднимает бокал- в память
прекрасного Франческо косса!
     Скифанойя, или Нескучное -- дворец в Ферраре, он весь украшен фресками,
рисованными Франческой Косса. Запись  в дворцовых книгах говорит, что фрески
были закончены  в 1740 году, и "состоят они из  двенадцати частей, каждая из
которых посвящена одному  времени года". Это  надо понимать так-  у  каждого
месяца  своя  фреска, и на  всех протекает  феррарская  жизнь. Герцог  замка
д'Эсте  со  своей  семьей,  свитой, дамами,  егерями,  крестьянами, поэтами.
Удивительно светлый  и счастливый мир проходит  перед глазами, а все потому,
что герцог везде добр и справедлив,  сыновья  прекрасны челом, они рыцари  и
поэты,  дамы --  чисты  и обаятельны, селяне -- трудолюбивы и веселы, лошади
стройны, сыты и  выносливы. Да что  же это за мир  такой, не иначе как Божий
мир, таким  он виделся создателю.  Потому так и хочется  войти в  Феррарскую
фреску, да и остаться там навеки.
     -- А помните фреску, где герцог Барсо следит за полетом сокола?
     --  Еще  бы!  Это так  наивно  и  прелестно!  Помнишь,  Никита,  богиня
Покровительница едет к людям на белых лебедях.
     -- Ах, Иван Иванович, как странно мы живем! Словно скользим по жизни, а
Косса  --  он  всегда  внутри  каждого  события.  Он никогда  не скользит по
касательной.  Он  живет и упивается тем,  что он  жив... Так умели только  в
кватроченто
     -- О, да, счастье их безотчетно...
     За беседой и шумом метели они прослушали, как подъехала к дому кибитка,
поэтому появление лакея с докладом было для обоих полной неожиданностью.
     --  Их сиятельства братья, --  еле  слышно прошелестел лакей,  которому
ввиду частой ипохондрии хозяина раз и навсегда запретили повышать голос.  --
Их сиятельства граф Петр Иванович и граф Александр Иванович.
     Никита вскочил с кресла.
     --  Я пойду, пора?  -- фраза  прозвучала  вопросом против воли.  Никита
отлично  понимал, что  братья  пришли неспроста, соединение их троих в одном
месте похоже на  государственное совещание,  но уж очень не  хотелось  сразу
перемещаться из теплой и любвеобильной Феррары в петербургскую метель.
     Иван Иванович отлично понял его состояние.
     -- Обожди, не уходи. Куда в такую  погоду? Иди в кабинет. Посмотри  еще
раз устав. Мы здесь долго разговаривать не будем:
     --  Очевидно, Иван Иванович  не ждал  визита  братьев.  Он сделал  знак
лакею,  чтоб  тот  унес рюмки  и наполовину опорожненную бутыль. За  Никитой
мягко опустились шелковые шторы. Братья вошли в гостиную.
     С Александром Ивановичем мы уже встречались на этих страницах, с Петром
же  Ивановичем нам предстоит  сейчас познакомиться.  Он был  младшим  братом
"великого инквизитора" -- Александра, но занимал в этом дуэте главенствующее
место. Высокий лоб, маленький, круглый, женский подбородок с ямкой, большие,
выпуклые тяжелые глаза. Тяжелыми они казались из-за множества резких складок
на припухших веках.
     В  1741 году Петр  Иванович  был в числе тех, кто  посадил Елизавету на
престол, но не только это сделало  ему карьеру. В его продвижении по службе,
богатстве и  особом положении при дворе,  которое он занимал, главенствующую
роль  сыграла   жена  Мавра   Егоровна,  ближайшая  статс-дама  и   любимица
государыни.   Последние  десять   лет  правления  Елизаветы   Петр   Шувалов
практически  стоял  во  главе правительства, хотя  официально  вовсе не  был
оформлен    на   эту   должность.   Он   занимался   финансами,   торговлей,
администрированием,   промышленностью,   делами    военными,    инженерными,
конструкторскими.  Он был  дилетантом  в его  первоначальном, еще  необидном
значении  этого  слова, то есть занимался всем. Петр Иванович был  по-русски
талантлив, смело брался за  любое новое  дело и всегда  себе  в прибыток, но
умер,  задолжав  государству  около  миллиона.  Бестужева  он  ненавидел.  К
двоюродному брату Ивану Ивановичу Петр Иванович  душевно  не был расположен,
но понимал, что зависит полностью от его отношений с императрицей. Но хватит
о среднем Шувалове...
     Начало разговора Никита не слышал. Он прилежно рассматривал принесенные
утром эскизы костюмов для студентов академии. Предполагалось учинить их два,
один  для  жизни  повседневной,  другой-  для  праздничной.  Эскизы  ему  не
понравились -- костюмы некрасивы, но это  полбеды, неудобны! Это должны быть
костюмы для  людей  мастеровых,  приученных к  ремеслу, а не  для шаркунов в
гостиных!  Далее  предстояло прочитать  вновь  переписанный  устав академии,
Никита  придвинул к  себе бумаги и вдруг услышал,  как Петр Иванович  сказал
громко и внятно:
     -- Надо решать с Бестужевым, время пришло...
     --  Что  ты имеешь  в  виду?  -- в голосе  Ивана  Ивановича  не было ни
удивления,  ни гнева,  очевидно,  не  в  пер