истекал в  1757  году. Помимо подписания трактата английский
посол должен был склонить Россию к поддержке Англии в предполагаемой войне с
Францией.  Собственно,  война эта уже  велась  в  колониях  на  Американском
континенте.
     Общими  усилиями  с   Бестужевым  Вильямсу   удалось  подписать   некую
конвенцию, по  которой  Россия будет помогать Англии в войне против Франции.
Однако Англия, боясь неожиданных осложнений, тайно сообщила об этом Пруссии.
Фридрих II поступил, как всегда, стремительно. Он в свою очередь  подписал с
Англией   оборонительный   союз.   Франция   немедленно  ответила   на   это
оборонительным союзом с Австрией. России оставалось только выбрать, к какому
из этих союзов присоединиться.  Она выбрала вторых, кстати вопреки ожиданиям
Фридриха II. Прусский король был уверен, что английское влияние в Петербурге
сильнее австрийского, поскольку англичане больше дают.
     Напрасно Вильямс объяснял Бестужеву,, что договор Англии с Фридрихом II
был направлен только против Парижа  и ничем не угрожал России. Дело было уже
сделано. Елизавета не пожелала быть в одном союзе с Фридрихом II.
     Можно сказать, что война была  развязана из-за беспечности  Англии и ее
глубокого  равнодушия  к делам континентальных  держав. Ей  бы понастойчивей
поинтересоваться, что хотят Австрия и Россия -- войны или мира с Пруссией. О
намерениях России депеши королю Георгу  писал Вильямс. Он  был вхож в лучшие
дома  Петербурга,  нашел  ключ  к  молодому  двору,  наконец  он  был другом
канцлера.  Составляя отчеты, Вильямс  старался  как мог,  и я не согласна  с
замечаниями нашего уважаемого историка *, что-де английский посол дал своему
правительству "самое ложное понятие о дворе Петербургском, внушая, что здесь
все продается", что  можно для пользы дела купить любого. Купить-то можно, и
покупали, сам неподкупный Бестужев получал "пенсии" от английских министров,
да и не он один. Так что ничего ложного здесь нет.

     * Соловьев С. М. "История России с древних времен".
     ______________

     Но  всяк  сановник  в  Петербурге  знал,  шкурой  чувствовал, когда его
поведение соответствует главной линии государства  и когда не соответствует,
когда можно брать взятки (и это называется подарком) и когда нет (потому что
это  называется  уже  подкупом).  Как  только  Англия  заключила  договор  с
Фридрихом II, Россия стала неподкупна.
     Вильямсу было сорок восемь лет. Это  был статный, хорошо сложенный (при
дворе  все  важно),  хорошо сохранившийся  мужчина, воспитания, естественно,
безукоризненного.  Надо помнить, что  у англичан понятие воспитания напрямую
связано не только со знанием истории древних, умением вести себя за столом и
говорить  на иностранных  языках, но и  с  такими  "материями",  как  честь,
достоинство и порядочность.
     Направляя дипломатические депеши в Лондон, он, безусловно, был честен и
в оценке русской политики, а если и сгущал краски,  так это  потому, что был
он  подвержен приступам черной  меланхолии, которая со временем свела  его в
могилу. Во время этих приступов весь мир для него был раскрашен  черно-белой
краской без полутонов. Потом черная краска и вовсе стала преобладать, словно
пороки вдруг обнажились, и уж чего-чего, а пороков в России предостаточно.
     Положение  у  Вильямса  стало  критическим.  Он  понимал,  что  ввел  в
заблуждение  своего  короля,  способствовал  развязыванию  войны,   испортил
отношения Англии и России и, что совсем ужасно, допустил примирение России с
Парижем. Восемь  лет в  Петербурге не было французского посла,  а теперь  он
вотвот появится. За такой послужной список  он мог ожидать из Лондона одного
--  отзыва  из  России.  С  горечью  вспоминал  он   незадачливого  Шетарди,
убеждаясь, что, сам того не ведая, повторил его  ошибки. Неужели его карьере
пришел конец?
     Не может быть, чтобы  все это было  так  безнадежно. История не идет по
писаному.  У  нее  своя  дорога. Робкой надеждой,  освещающей  путь, была  у
Вильямса болезнь Елизаветы. Кто  ж мог предположить,  что  императрица будет
так тяжело переносить свой  женский возраст? А в этой нестарой еще  женщине,
как  говорили,  открываются все  новые и новые хвори...  Если она умрет,  на
престол взойдет Петр III, а это значит, что союз Англия -- Пруссия -- Россия
становится реальностью. При таком раскладе его карьера была бы спасена.
     Такими  мыслями   тешил  себя  Вильямс,  сидя  у  камина  в  прохладный
августовский  вечер,  когда   секретарь  принес   большое,   обычной  почтой
присланное письмецо без обратного адреса. Оно было коротким. Некий господин,
не называя себя, нагло назначил Вильямсу свидание  на Аничковом мосту завтра
в восемь вечера:
     "Пусть  ваша  карета  на излете  моста  притормозит, вы  правую  дверцу
отворите, а я подсяду,  как  бы  невзначай".  Можно было  бы  посмеяться над
бесцеремонным адресатом  и бросить письмо в огонь, если бы не тайный гриф, а
попросту говоря, пароль, которым это послание сопровождалось. Уже более года
не получал Вильямс письма с подобным паролем.
     На  следующий  день  все  произошло именно так,  как  желал  безымянный
писатель:  правая  дверца  была отворена и  в  образовавшуюся  щель впорхнул
маленький,  разноцветный,  как   колибри,  господин   с  огромной  шпагой  и
надутонадменным выражением лица.
     --  Трогай,  трогай,-- прокричал он  кучеру  по-русски  и,  перейдя  на
немецкий, представился:  --  Барон Иона Блюм, с вашего позволения.  Господин
посол, я поступаю в полное ваше распоряжение.
     Если  бы  они  встали рядом.  Иона Блюм, хоть  был на каблуках, вряд ли
достал  бы  Вильямсу до плеча.  "Чем здесь можно распоряжаться?" --  подумал
посол с тоской, а вслух произнес:
     -- Я рад, что кто-то в Лондоне считает мое положение здесь устойчивым.
     Ноги барона в башмаках,  украшенных  пряжками со стразами, не доставали
до пола  кареты,  он  неторопливо постукивал  ими дружка  о  дружку,  словно
торопился бежать куда-то по неотложным делам.
     --  Не  в Лондоне, сэр, а в  Берлине,--  сказал  он  быстро.--  Вам имя
Сакромозо ничего не говорит?-- голос барона стал интимным.
     --  То есть абсолютно,-- разрушил  Вильямс  всю таинственность.-- Очень
экзотическая фамилия.
     -- Никакой экзотики, обычный псевдоним... А может, и не псевдоним. Граф
Сакромозо очень значительный человек!
     -- Что-то я припоминаю,-- Вильямс почесал бровь, он всегда так поступал
в минуту задумчивости.-- Он не мальтийский рыцарь?
     -- Пусть будет рыцарь,-- согласился  Блюм.-- Сам он  не может  ехать  в
Россию по каким-то только ему известным обстоятельствам.
     -- Наследил? --  усмехнулся Вильямс.  Его уже невыразимо раздражал этот
маленький, явно закомплексованный человечек. Откуда у коротышек это извечное
желание командовать?  Эта потребность в жестком, невежливом  тоне? Он  ведет
себя по меньшей  мере как  равный.  Англичанин никогда  не  позволил бы себе
такого тона.
     -- Это  вне моей  компетенции,--  важно сказал барон,--  а я  не  желаю
обременять себя лишними знаниями.
     -- Большие знания рождают большую печаль?
     -- Вот  именно,  сэр.  Мы еще  вернемся  к Сакромозо,  а пока я  должен
сказать следующее. Успехи русских  при взятии  Мемеля кое-кого  озадачили, а
проще говоря -- завели в тупик.
     -- Кого-то в Берлине?-- поинтересовался Вильямс.
     -- Нет, в Лондоне. Эти кое-кто были  уверены, что  построенный Петром I
флот сгнил, а новый не построен. При государыне Елизавете русские занимались
в основном строительством каналов и портов.
     -- Вы думаете,  Лондон будет воевать с Россией  на море? --  иронически
сощурился Вильямс.  .  --  Я ничего не думаю  и  вам  не советую,--  обрезал
Вильямса Блюм.-- Я не  прошу у вас и содействия в получении секретных данных
о русском флоте...
     Вильямс удивленно вскинул брови.
     --...благодарение  Богу, здесь  тропинка  протоптана без  нас.  Но  при
передаче информации у меня могут быть определенные трудности.
     -- Определенные?-- Вильямс явно издевался над коротышкой.
     Что они думают  в Лондоне? Кого присылают? Впрочем, этот господин не из
Лондона.
     -- Мне нужны ваши дипломатические каналы,-- уточнил барон.
     -- Я не могу предоставить вам свою дипломатическую почту. Мои отношения
с  Россией и так оставляют желать лучшего. В Берлине должны это  понимать,--
голос посла зазвенел от негодования.
     -- Тише, сэр... Мы ведь служим одному делу. Это мы еще обговорим...
     -- А при чем здесь Сакромозо?
     -- Это наш адресат в Кенигсберге и Мемеле. Правда, шифровки мы посылаем
не  на его имя, а на  Торговый  дом Альберта  Малина.  Письма чаще  идут  не
цифирные, а в виде иносказания- Так  что  вашей дипломатической почте ничего
не угрожает... Не желаете бренди, сэр? В такую с-собачью погоду...
     Погода действительно испортилась, по крыше кареты  барабанил  негромкий
дождь.
     -- Спасибо,  я не пью бренди,-- поморщился Вильямс.-- Куда вас отвезти,
господин барон?
     --  Я потом скажу...-- Блюм  достал  большую плоскую фляжку, впрочем, в
его кукольных ручках и  бокал показался бы  бочкой, отвинтил  крышку и  влил
бренди себе прямо  в горло. Прополоскав рот, он  спрятал фляжку  в карман.--
Продолжим?..
     Дождь невыносимо томительно стекал по  стенке кареты, мокрые  листья  в
свете фонаря вспыхивали резким, блестящим светом. От  этого начинала  болеть
голова, а пестрый барон все говорил... говорил...


        Почтовый день

     Письмо на подносе  Никита увидел сразу, как только  открыл глаза. Рукой
Гаврилы была сделана приписка: "читать незамедлительно, второй день ждет". В
этой  приписке, угадывались иносказательная  обида  старого  камердинера,  а
также желание поучать тридцатилетнего  барина, словно мальчишку из Пажеского
корпуса. Поучать-то  поучал,  но кувшин с квасом поставить не забыл.  Никита
приник к кружке.
     После вчерашней попойки голова  гудела как  растревоженный улей.  Стоит
изба  безугольна,  живут  люди  безуемны, отгадка:  пчелы.  Изба  безугольна
угрожала  расколоться надвое. Пили в  хорошей  мужской  компании  по  случаю
получения Алешкой корабля.  Корабль стоял в Кронштадтской гавани и  требовал
некоторой починки. Принимавший фрегат старпом деликатно заметил, что пить-то
рановато, шут его  знает,  удастся ли его  починить...  Но  старпому  дружно
заткнули рот. Главное, чтобы был капитан, а од налицо.
     Моряки  дымили  трубками и  вели хорошие  разговоры.  Говорили  о славе
русского  флота,  о  гениальности  и просчетах  Петра  Великого, о  недавней
мемельской победе,  о величии русского характера. При таких разговорах  вино
замечательно идет, Никита  и не  заметил, сколько бутылок, а вернее сказать,
сколько ящиков они опорожнили.
     Однако будем читать "незамедлительно", еще распоряжается, старый  черт.
Письмо было  от московской тетушки Ирины  Ильинишны, которая, впрочем, давно
жила не в Москве, а  в усадьбе ее второго, ныне покойного мужа.  Усадьба эта
находилась  верстах в семидесяти от Петербурга. Как только  Никита увидел ее
витиеватую  роспись,  у  него  еще  больше  испортилось  настроение.  Живут,
кажется, совсем  рядом, но никогда  не видятся. Уж наверняка Ирина Ильинишна
приезжала в столицу, но визитом не радовала и к себе не  звала. Тем не менее
письма писала и неизменно просила денег. Ему не жалко, пошлет  с оказией, но
противно знать:  деньги просятся  не от нужды, тетка была сейчас  не беднее,
чем он, а от желания как можно больше взять "сомнительного" племянника.
     Однако это письмо  разительно отличалось от всех прочих. Денег на  этот
раз тетушка не просила, а с самых первых строк начала горевать, что не может
приехать в Петербург по причине болезни. (А чего бы это вам приезжать, милая
тетушка? Болейте себе на здоровье!) Вместо себя тетушка высылала некую даму,
судя по описанию -- ханжу. Оная дама должна  была сопровождать некую девицу,
которую Никита должен был (одни долги!) принять на жительство в своем дому.
     Никита решил, что тетушка определенно  тронулась  умом, а сам  он после
пьянки потерял  возможность что-либо соображать.  Он  еще  раз попил  квасу,
потом долго тряс головой, как отбивающийся от мух бык. Только после этого он
приступил к повторному чтению письма. Со второй попытки кое-что прояснилось.
Девица  оказалась племянницей тетушки по  первому мужу.  Имя  у девицы  было
уникальное-  Мелитриса,  это  же надо- сподобил  Господь... Та-ак, дальше...
Оной  Мелитрисе  выпала  несказанная  удача;  Их   Императорское  Величество
призывает ее ко двору. Девица бедна, живет у родственной  старухи  и никогда
не  могла бы рассчитывать на подобное  счастье, если  б  отец  ее, полковник
Репнинский,  не  пал  смертью храбрых  в  битве  при Гросс-Егерсдорфе. Далее
тетушка просила  принять девицу  и  сопровождающую  ее даму  у себя в дому и
помочь вступить Мелитрисе на ту сказочную тропу, кою уготовила ей судьба.
     Никита в себя  не мог прийти от изумления. Интересно, как это тетка все
себе представляет и как он будет им помогать? Он  попытался было представить
Мелитрису. Какой  может  быть  родственница  тетушки?  Унылая,  расчетливая,
худая, как палка, над ушами эдакие букельки... Бестелесный фантом немедленно
рассыпался,  уступив место жалости. Не  слишком ли большую плату потребовала
судьба у бедной девочки: гибель отца за призрачное счастье  жить при дворце.
Первый муж тетушки был Репнинский, это он определенно помнит. Отец  девушки,
видимо, приходился братом покойному, а теперь после  смерти  героя на  плечи
тетушки ложится забота о сироте. Зачем Ирине Ильинишне  бедная родственница,
если ее можно спихнуть на племянника. Никита понял, что ему все это очень не
нравится,  даже  под   ребрами  заныло.   Может,  это  сердце?   Надо  будет
порасспросить Гаврилу, что означает такая боль.
     Ладно, пусть  едут, потом  разберемся. Пора  начинать  день. Никита уже
хотел крикнуть слугу,  но тот  явился сам, неся на подносе  еще одно письмо,
вернее записку, небрежно сложенную.
     -- Это еще что?
     -- Мальчишка давеча принес. Дело, говорит, спешное.
     Записка  была  написана  по-немецки  и,  видимо,  впопыхах, листок  был
какойто дрянной,  испачканный  то ли сажей,  то ли  черной  краской. Перевод
записки  звучал  бы так: "Ваше  сиятельство!  Всемилостивейший князь  Никита
Григорьевич!  Пишу  вам  в  величайшем смятении,  потому  что  нахожусь  под
домашним  арестом.  А виной тому,  что воспрепятствовал  добровольно  отдать
жрицу души моей русским супостатам.
     К  стопам припадаю и, зная  вашу всегда ко  мне доброту, только на вашу
помощь надеюсь. Страждущий невинно Мюллер".
     Никита опять припал к кружке. Лицо загадочной, миловидной Анны возникло
перед его глазами.  Уж  не  ее ли Мюллер  называет жрицей души?  И  о  каких
супостатах  идет речь? Здесь тебе не  бесстрастное  тетушкино  послание,  не
худосочная девица, вызывающая в  мыслях что-то эдакое  из гербария, а живая,
прекрасная женщина, попавшая в беду. Надо ехать немедленно!
     Гаврила  в сенях  воздевал руки  и  вопил что-то про стынувший завтрак.
Никита успел  прихватить  со  стола  непочатую бутылку с квасом. Коляска уже
стояла  у  подъезда.  Пить  квас  прямо  из бутылки  при  наших  дорогах  до
чрезвычайности затруднительно. Стекло угрожающе  било  по  зубам.  Вот  ведь
гадость какая  -- жажда! Как в пустыне, честное слово! И  чем больше  пьешь,
тем больше  хочется. А может, он заболел? Надо бы  справиться у Гаврилы, при
каких болезнях  жажда  не утоляется.  Мысли  об ущербном  здоровье никак  не
мешали Никите думать о предстоящей встрече со служанкой Мюллера. Право, даже
сердце  стучит, как  у мальчишки перед свиданием. И все эдак романтично! Его
позвали, и он полетел... распушил павлиний хвост старый холостяк.
     У дома художника сидел немолодой солдат. Видно, он сам  вынес табурет в
полисад, расположил его в тенечке  под кустом пыльных  георгинов  и теперь в
полном благодушии курил трубку. При появлении Никиты он неловко встал.
     --  К  арестанту желаете?  -- он  захихикал и повел загорелой  жилистой
шеей, показывая всем своим видом, что история, прошедшая давеча в этом доме,
крайне  его  забавляет  и  никак  не  стоит серьезного к  себе  отношения.--
Извольте...-- он отворил перед Никитой дверь.
     Мюллер  сидел на лавке,  вытащенной  на середину комнаты. При появлении
князя Оленева он встал и даже  сделал неопределенный жест, намереваясь пойти
навстречу  гостю,  но ноги  его  совсем не держали, и он тяжело плюхнулся на
лавку. Слезы, до этого  высохшие, опять  потекли из незакрытых очками глаз и
растеклись по обширным щекам подобно майским ручьям на пригорке.
     Никита ожидал увидеть в мастерской  следы если не погрома, то драки, но
оказалось, что "невинно страждущий" пытался воспрепятствовать только словами
и размахиванием рук. Однако даже  при  столь  малом сопротивлении  супостаты
разбили ему очки, пару бокалов и гипсовую голову Аполлона. Никита огляделся,
надеясь увидеть Анну.
     -- Увели, увели девочку... Убийцы, охальники!..
     -- Почему ее увели?
     -- Я знаю, кто это написал!-- возопил Мюллер, грозя пальцем.-- Это Карл
Ладхерт. Он уверяет, что он гравер, но он не художник, а завистник и вор. Он
был  здесь  на прошлой неделе. И  все ужом вертелся,-- Мюллер поджал губы  и
вытянул шею, передразнивая неведомого Ладхерта.--  "Уступи мне Анну... Зачем
тебе такая  дорогая модель?"  Можно  подумать,  что ему, прощелыге,  она  по
карману! А Анна,  невинная душа,  только  смеялась.  Ох,  как  она смеялась,
господин Оленев! В  ямочках  на  ее  щечках,  право слово, стекалось солнце.
Бедное, бедное дитя...
     Несколько  обалдевший  Никита слушал  этот  монолог, не перебивая. Ясно
было, что  если не  дать Мюллеру высказаться,  они  никогда не доберутся  до
сути.  Но художник и  не собирался давать  толковые  объяснения. С ямочек на
щеках  он  перешел  на  шейку,  "изгибистую  как  стебель  лилии",  с  шейки
перескочил на ножку: "да разве грубых башмаков она достойна? Мягкий сафьян и
по ковру, по ковру..."
     -- Куда увели Анну?-- рявкнул, теряя терпение, Никита.
     -- В тюрьму. В Калинкинский приказ.
     -- Быть не может!
     Никита ожидал всего чего угодно, только не  этого.  Дело оказалось куда
более сложным, чем он мог предположить.
     Калинкинский   дом,   наводивший   ужас   на   многих  представительниц
прекрасного пола, возник  в  Петербурге  после  того, как государыня именным
приказом  закрыла скандальное заведение знаменитой Дрезденши. Предприимчивая
немка в свое время организовала дом свиданий, куда хаживали клиенты из самых
лучших домов города, причем не только мужья, но и жены. Заведение называлось
"Модная лавка". Но людям рот не заткнешь. До слуха государыни стали доходить
пикантные  подробности, а потом  и  скандальные,  прямо-таки  срамные  дела.
Осиное гнездо  вывели в одночасье. Немку выслали  в ее родной  Дрезден, а  в
Петербурге  учинили особую  комиссию, заседавшую в  Калинкинском дому. Целью
этой комиссии была борьба с проституцией, причем не только на улицах, но и в
домашних  условиях.  Государыня  решила пресечь всякую внебрачную  связь.  А
потом потекли доносы.
     Радетелей о  нравах не  наказывали,  поэтому  каждый  второй донос  был
ложным. Слова  "услали  в  Калинкинскую  комиссию"  стали  нарицательными  и
воспринимались  обывателями не столько  с насмешкой, сколько с состраданием.
Никита сразу понял, что имел в виду несчастный Мюллер, проклиная товарища по
художественному  цеху. Что руководило Карлом  Ладхертом?  Месть,  зависть?..
Никита вдруг смутился, как юный гардемарин. Ведь он  и сам в свои тридцать с
гаком с  удовольствием вспоминал прекрасную Анну. Как легко оболгать чистого
человека.  Но люди грешны... Вдруг?.. Он  искоса  взглянул на взволнованного
Мюллера.
     -- Донос  вашего  Карла имел под собой  какую-нибудь почву?-- уклончиво
осведомился Никита,  не  мог  же он  спросить напрямик