киз  потом  долго похвалялся перевязанной рукой, объясняя всем  и
каждому, что  повредил  ее  в боях  за русское дело.  Под флагом все  тех же
"русских  интересов"  он   возобновил  вкупе  с  Лестоком   лютую  борьбу  с
Бестужевым.
     Шетарди  работал  не  покладая рук, подкупал лиц духовных  и  светских,
сколотил   французскую  партию,  всюду   совал  свой  нос,  стелился   перед
государыней,  играя  почтение,   восторг,   обожание...  Однако  миссия  его
протекала  очень негладко,  и он  каждую неделю  писал шифрованные  депеши в
Париж.
     Шетарди писал, а Бестужев перехватывал письма, ключ давно был  у него в
руках. Академик Гольбах каждую неделю  приносил вице-канцлеру расшифрованные
депеши, Яковлев делал нужные  выписки,  а Бестужев складывал их стопочкой  и
ждал своего часа.
     И час настал. Связан он был с интригой,  возникшей с недавним  приездом
двух цербстских принцесс: четырнадцатилетней СофьиАвгусты-Фредерики (будущей
Екатерины II) и  ее матушки,  великой интриганки, а попросту говоря, шпионки
прусского  короля. "Цербстская матушка" сразу  стала врагом вице-канцлера, а
потом  своим  неумным  и  вызывающим  поведением  восстановила  против  себя
государыню.
     В  разгар  дворцовых склок  Бестужев  и  подал  Елизавете  экстракты из
шетардиевых  депеш,  в  коих особенно  выделил  места,  касающиеся Елизаветы
лично:  дескать, ленива, беспечна, к  делам  имеет отвращение,  пять  раз  в
неделю платья меняет, а  Бестужева потому близ  себя держит, что боится, как
бы дельный министр, назначенный вместо него, не помешал бы ее распущенности.
     Елизавета  пришла  в  великий  гнев. Шетарди был  выслан  из  России  в
двадцать  четыре  часа.  Он  пробовал  защищаться,  но ему  представили  его
собственные письма. Франция не простила Шетарди вторичного поражения, король
отставил его от дел и сослал в Лимозин.
     Кажется, эта история должна была  послужить Лестоку хорошим  уроком, но
он не  внял  голосу  свыше.  Привычка  к  интриге  и  неуемная  ненависть  к
Бестужеву, которая тем  ярче  разгоралась, чем неуязвимее  был вице-канцлер,
привела  к тому,  что  четыре года спустя, а именно  в 1748 году, Лесток был
арестован, судим и сослан в Устюг.
     Бестужев стал великим канцлером и, не имея  соперников, шестнадцать лет
правил Россией  сообразно  своим  способностям  и  понятиям  долга, пока  не
уподобился судьбы своих предшественников -- отставки от дел и ссылки.
     Лядащева я, каюсь, потеряла из виду. Одно точно -- он женился и уехал в
Москву,  а вот бросил  ли он службу окончательно или вернулся к ней, озверев
от семейной жизни, этого я с уверенностью сказать не могу. Бывший сослуживец
Лядащева  некий  N...  рассказывал,  что,  встретив  Василия  Федоровича  на
Тверской  и  задав ему  радостный вопрос: "Ну как  живешь? ", получил крайне
невразумительный  ответ:  "Вас  ис  дас?  Кислый  квас...  " И  еще  Лядащев
поинтересовался, не  слыхать  ли чего в Петербурге  про Сашку Белова.  Потом
вспомнили они былое, и  Лядащев ушел с грустью в глазах, бросив на прощание:
"Такая жизнь, брат... На одном гвозде всего не повесишь... "
     В год  падения  Лестока умер  в Сибири Степан  Лопухин, супруга же  его
Наталья  и  сын  Иван  --  незадачливые  виновники раздутого  до невероятных
размеров  "лопухинского дела"  -- прожили в  ссылке  долгие  годы в немоте и
лишениях и были возвращены в Петербург Петром III.
     Анна Гавриловна Бестужева  не дождалась освобождения.  Все  годы ссылки
она прожила в Якутске, имела собственный дом и друзей, с которыми  хоть  и с
трудом,  но  могла разговаривать. Много лет  спустя писатель А. А. Бестужев,
более известный под псевдонимом Марлинский, был сослан по делу декабристов в
Якутск.  Он разыскал там могилу  своей родственницы и  с грустью написал  об
этом родне, хранящей в памяти своей образ прабабки, как скорбный и достойный
самого глубокого уважения.
     И  еще  несколько  слов... Когда иду я  по весеннему Петербургу, вдыхая
запах травы  и  распустившихся  тополей,  когда  смотрю  в  воду  каналов на
гофрированные отражения шпилей и куполов, вижу сбегающую в  воду  решетку  и
ялики у Летнего сада, меня зримо и явственно обступает XVIII век.
     Какие они были -- Елизавета, Лесток, Шетарди, Бестужев?..
     Можно  по крохам собрать материал, есть архив, письма,  дипломатические
депеши,  можно сходить в  Эрмитаж и  свериться с портретами Кваренги. Каждое
время  дает свою  оценку тем далеким событиям и людям, игравшим немаловажную
роль в русской истории.
     Но они все  умерли, умерли  очень  давно,  и  даже теней их я  не  могу
различить в сегодняшнем городе. Но остановись  в тени старого собора Симеона
и Анны. Не слушай звон трамвая, забудь про асфальт под  ногами и провода над
головой, сосредоточься...
     И  вот он  выходит  из-за  угла,  придерживая  треуголку  от  ветра,  и
останавливается   недалеко   от   меня   под   деревьями.  Мундир   поручика
Преображенского полка ладно сидит на фигуре,  движения его  уверенны, взгляд
заносчив.
     Птицы завозились в листве. Я поднимаю голову, и Саша Белов смотрит туда
же --  скворцы, как звонко они судачат! Мне приятно думать, что я так хорошо
знаю этого молодого человека, знаю, зачем он пришел сюда и кого ждет.
     -- Сэры! Ну сколько  можно  торчать столбом в  этом месте! Я думал,  вы
никогда не придете. Заблудились, что ли?
     Да,  это  они, Алеша  Корсак --  мечтательный путешественник, и  Никита
Оленев -- умница и поэт. Они обнимаются, хохочут радостно  и уходят по улице
Белинского. Но не навсегда...
     Они  вечны,  дорогие  моему  сердцу  герои,  потому  что  они  --  сама
молодость, потому что звучит еще их призыв: "Жизнь Родине, честь никому! "
     Счастья вам, мои гардемарины!


   Нина Соротокина.
   Свидание с Петербургом

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Нина Соротокина
     Роман в двух книгах "Гардемарины, вперед!"
     КНИГА ВТОРАЯ "Свидание с Петербургом"
     Email: soro@newmail.ru
     Нина Соротокина: home page http://soro.newmail.ru/ Ў http://soro.newmail.ru/
---------------------------------------------------------------


         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 


        -1-

     В  апрельский  день, с которого  мы  начнем наше  повествование, Никита
Оленев направился на службу  пешком, отказавшись не только от коляски, но  и
от Буянчика, который, по утверждению конюха, стер то  ли холку, то  ли ногу,
молодой князь не захотел вдаваться в подробности.
     Погода была  серенькая,  влажная, петербургская.  Никита  вглядывался в
озабоченные  лица ремесленников, торговцев с  лотками, военных и все пытался
понять -- чего  ради  у  него с утра хорошее настроение  и  что  он  ждет от
сегодняшнего дня?
     Да ничего особенного,  господа! Все  будет  как  обычно: бумаги,  груды
бумаг  -- прочти, отложи, выскажи мнение в  письменной фор-ме, хотя заведомо
знаешь, не только твое мнение об  этой бумаге, как устное, так и письменное,
никому  не интересно,  но и саму бумагу никому не взбредет в голову  читать.
После часа  сидения, когда  весь  становишься,  как  отсиженная нога,  можно
потянуться  и  выйти в  коридор,  чтобы с озабоченным  видом  пройтись  мимо
начальства, если таковое окажется на месте. Потом можно переброситься словом
с переписчиками, посплетничать.
     В зимние дни, когда на столах зажженные свечи и шуршание де-ловых бумаг
напоминает  мышиную  возню,  Никиту все это злило  несказанно,  а сейчас  он
прыгал через лужи  и снисходительно  усмехался  над  бессмысленностью  своей
службы.
     В конце концов. Иностранная  коллегия ничуть не хуже и не луч-ше прочих
сенатских канцелярий. Сановитые члены ее хлопают Никиту по плечу и говорят с
отеческими интонациями: "По стопам батюшки пошел? Молодец, молодец..."
     Никуда  он  не  шел, ни по каким  стопам,  все получилось  само  собой.
Просидев три года  в лекционных  залах Геттингенского универ-ситета,  Никита
отчаянно затосковал по дому. А  тут письма от отца одно другого решительнее:
"Хватит портки просиживать! Сколько можно баловаться химиями  да механиками?
Языки изучил, и хорошо... Пора послужить России..." Ну и все такое прочее.
     Приехал, поселился в милом сердцу особняке, который порядком пообветшал
в отсутствие  хозяина.  Стены,  колонны,  службы  стояли, правда,  в  полной
целости,  их  даже  побелкой  пообновили,  но  внутри...  Только  библиотека
осталась  в  неприкосновенности,  а  в  прочих  ком-натах мебель переломали,
паркет залили  какой-то  дрянью,  в Гавриловой горнице все колбы  перебили и
тараканов развели.
     Но  Гаврила  где  горлом,  где  подзатыльником  быстро навел  поря-док.
Главное  качество княжеского  камердинера  -- деловитость. Ему дворня  в рот
смотрит.  Если  Никита  что  прикажет казачку, конюху, официанту, они  так и
бросаются  исполнять, а потом исчезнут на  час. С камердинером этот номер не
проходит,  его показным усердием не обманешь. Да и какой Гаврила камердинер?
Он  и  дворецкий, и  ста-роста,  и  алхимик, и врач, и  ближайший  к  барину
человек, и еще черт знает кто... На все руки.
     О,  воздух Родины,  небо  Родины, о, дорогие  сердцу  друзья! С Але-шей
Корсаком  встретиться  не удалось, он  находился  на  строитель-стве порта в
городе  Рогервик, зато  Белов был в  Петербурге. Отноше-ния  с  Сашей быстро
вошли  в  привычное русло, и  зажили  бы  они  при-певаючи,  как некогда под
сводами навигацкой школы, если бы не был друг женатым  человеком, а главное,
не сжирай у него все время  служба. Словом, Никита  даже  обрадовался, когда
отец перед очеред-ным отъездом в Лондон определил сына в хорошую должность в
Иностранную коллегию, ведавшую сношениями России со всем про-чим миром.
     По регламенту коллегии президентом ее был сам канцлер Алексей  Петрович
Бестужев,  вице-канцлерскую  должность исправлял вице-канцлер Воронцов.  Оба
были  первейшие в государстве люди, а посему в коллегию являлись чрезвычайно
редко.  За  три  месяца службы Ни-кита не видел  их  там  ни  разу. Коллегия
сочиняла грамоты,  ведала почтой, содержала  в своих недрах  тайный  "черный
кабинет" и, кроме того, управляла калмыками и уральскими казаками.
     "При чем здесь калмыки?"-- неоднократно спрашивал себя и про-чих Никита
и, как водится,  не  получал вразумительного ответа, кроме  как:  "Калмыками
занимаемся по  старой  традиции  с  года  основания  коллегии,  а  именно  с
1718-го".
     Пусть  так... И почему бы  Никите не ведать  делами  калмыков, если для
этого  вообще  ничего не  надо делать, кроме  как вскрывать  три-дцатилетней
давности, украшенные плесенью дела  и  констатировать, что податель  сего за
давностью лет уже не ждет указаний от петер-бургского начальства.
     Иметь двадцать три года отроду, прослушать курс у профессоров Штрудерта
и  Кинли,  читать Демокрита и Джона Гаркли,  обожать  Монтеня, ощущать  себя
склонным  к ваянию и быть в душе  пиитом, а при этом сочинять пустые бумажки
--  это ли не мука, господа? Ни-кита пытался искать сочувствия  у коллег, но
не был понят. Их мир вполне  умещался  между канцелярскими столами,  страсти
порхали по служебным  коридорам  и находили богатую  и достаточную пищу  для
игры ума. И жить интересно, и платят хорошо!
     Здесь  бы взвыть  волком,  но  нетерпеливая юность защищена,  а  может,
вооружена верой.  И Никита  верил,  что  служба эта временная.  Придет срок,
когда  призовет его  Россия  к  другим подвигам, а  давать  всему  оценки  и
подводить итоги -- это удел сорокалетних, занятие старости.
     Никита был уже  рядом со зданием коллегии,  когда  глазам его предстало
грустное  зрелище:  полицейская  команда высаживала на  пристань испуганных,
промокших людей, нарядно  одетую девушку и двух' мужчин, по виду  слуг. Один
из  них,  старик, громко и надрывно  причитал. "За что молено арестовать эту
милую черноокую деви-цу?" -- подумал Никита, невольно замедляя шаг.
     Недоразумение  быстро разъяснилось. Это  был  не арест, а  подо-спевшая
вовремя  помощь. Лодка девицы  столкнулась  с проплываю-щим мимо стругом,  и
хотя утлое суденышко не перевернулось, но получило пробоину. Все натерпелись
страху, слуги потеряли весла. Теперь потерпевшим грозила разве что простуда:
вода  в  Неве  была  ледяной, а  сухими  на девушке  остались только капор и
накидка.
     --  Сударыня,  могу ли я быть вам чем-либо полезным? -- спросил  Никита
участливо.
     --  Можете,-- кивнула  головой  девушка, запихивая под капор  волосы  и
пританцовывая   от  холода.--  Самое  полезное  для   меня  сей-час  --  это
сочувствие. Посочувствуйте моей глупости! А ведь папенька предупреждал!..
     Она подняла назидательно палец, потом  постучала себя по лбу. По-русски
девушка  говорила совершенно  свободно, но с легким ино-странным акцентом. В
ней не  было и тени смущения, только лукав-ство -- и этот  пальчик, и ямочки
на щеках, и смуглая, неприкрытая косынкой шея.
     Никита рассмеялся, снял плащ и набросил его на плечи девушки.
     -- Ничего, в  карете отогреются,-- сказал один из полицейских,-- сейчас
мы их мигом к папеньке доставим.
     Боясь быть навязчивым, Никита откланялся,
     -- Но как вам вернуть плащ? -- крикнула девушка вдогонку.
     -- Пусть это  вас не заботит, сударыня. Оставьте  его себе на па-мять о
происшествии, которое кончилось так благополучно.
     Полицейская  карета  подхватила девушку с ее  спутниками  и пока-тила в
сторону понтонного моста.
     Коллегия  встретила  Никиту особым  запахом бумажной  пыли,  только что
вымытых  полов  и  озабоченным,  несколько непривычным гулом,  сложным,  как
морской прибой, звучащий в раковине.
     "Опоздал",--  было  первой  мыслью   Никиты,   которая  ничуть  его  не
взволновала.--"Что-то случилось",--вторым пришло в голову,  и он поспешил  в
свой кабинет.
     В  комнате,  кроме  копииста и переписчика,  никого  не  было, оба были
крайне взволнованны,  но деловиты и  весьма  споры, перья  так и строчили по
бумаге, что не мешало им обмениваться короткими фразами.
     --  Где  экстракты  из  министерских  реляций?  Позвать  сюда  тай-ного
советника Веселовского!--явно передразнивая кого-то,; шепеля-вил копиист.
     -- Да где  их взять, ваша  светлость,  если  они не в Присутст-вии?  --
слезливо  вторил  ему  переписчик,  время  от  времени  взры-ваясь  коротким
хохотом./
     В кабинет заглянул обер-секретарь Пуговишников, лицо его  было красным,
парик как-то вздыбился и сполз на правое ухо.
     --  Пришел? -- гаркнул он  Никите.--  Чем  занят?  Никита молча показал
глазами на бумаги.  Он  уже успел  принять крайне  озабоченный, канцелярский
вид, при таком выволочку де-лать -- только от работы отвлекать. Пуговишников
окинул комнату зорким взглядом и исчез, хлопнув дверью.
     А в коллегии поутру произошла вещь совершенно  из ряда  вон -- заявился
вдруг  сам канцлер Алексей Петрович.  Вид измученный, речь несвязная, и весь
гром и молния. Подробности копиист пере-сказывал уже шепотом. Зачем Бестужев
заявился с утра  -- было  не-понятно, но выходило,  что именно  затем,  чтоб
никого на месте  не застать  и  устроить большой  разнос.  Воспаленные глаза
канцлера  го-ворили о  многотрудной ночной  работе  на  пользу отечества, но
жиз-ненный опыт копииста подсказывал, что  столь же  вероятна  была  большая
игра в доме  Алексея Григорьевича Разумовского, где канц-лер спускал большие
тыщи  за ломбером  и разорительным  фаро. О последнем предположении копиист,
естественно, не сказал прямо, и  если  б  кому-то вздумалось призвать  его к
ответу и заставить  повто-рить рассказ слово в слово, то, кроме утверждения,
что у Разумовского играют по-крупному, а об этом каждая петербургская курица
знает, ничего бы из него не выжали.
     Целый час  после отъезда  канцлера коллегия работала  как левой,  так и
правой  рукой,  каждый напрягал  оба полушария  канцелярского мозга, а потом
вдруг  как отрезало, пошли обсуждать, жаловаться, воздевать руки, обижаться:
здесь,  понимаешь,  работаешь  до  пота...  Даже  приезд  тайных  советников
Веселовского и Юрьева никого  не  остудил, только  повернул в  другое  русло
обсуждение проблемы.
     Оказывается, среди  прочих упреков канцлер выкрикнул слова об  излишней
болтливости чиновников,  более  того,  болтливости злона-меренной,  то  есть
разглашении  какой-то  государственной  тайны. Кем,  кому,  о  чем?  На  всю
коллегию пало подозрение.
     А в самом деле, что есть светский разговор, а что суть опасная болтовня
и разглашение? Наиважнейшее, всех взволновавшее собы-тие в апреле, это поход
русской армии к Рейну на помощь союзни-кам, то есть австрийцам и англичанам.
Какая цель этого похода? Либо прижать хвост прусскому пирату, читай Фридриху
II, и  пресечь войну -- сей Фридрих  уже Силезию разорил,  вошел в Саксонию,
по-сягнул на Дрезден! -- либо влить новые силы в европейские армии и разжечь
войну с новой силой, дабы опять-таки прижать хвост Фридриху И. Что же в этих
рассуждениях  есть  разглашение тайны, если  сам  Господь еще не  знает, как
повернутся события?
     Оказывается,  государственная тайна  состоит  в том,  что  наши  войска
вообще  куда-то  двинулись.  Да  об этом  весь  Петербург судачит  в  каждой
гостиной! Да  и как не судачить, если любимой сплетней чуть ли не целых  два
года  были рассказы о том, как Бестужев наста-ивал подписать военный договор
с Австрией  и  как государыня от  этого отказывалась. А уж  сколько бумаг об
этом писано в Иностран-ной коллегии!
     Чего  ради  государыне   Елизавете  благоволить  к  Австрии?  Коро-лева
Мария-Терезия  соперница  в женской  красоте, и  всем памятно  ее коварство,
когда посол австрийский Ботта вмешался в  заговор против  государыни. И если
кто  и  пустил  тихонький  слушок,  что  лопухинский  заговор  дутый  (каков
смельчак!) и  что Ботта не имеет к  нему отношения, то это ложь,  потому что
сама Мария-Терезия по-шла на уступки, сняв  полномочия с  негодного  посла и
заключив его в крепость.
     Пересказывали  любопытные анекдоты, например,  случай  с осой.  Договор
лежит  наконец перед государыней, и  она  готова его  подпи-сать,  но  в тот
момент, когда  она поднесла  перо к бумаге, на  это перо, пачкая крылышки  в
чернилах,  села  оса.  Естественно,  государыня  с  криком и  самыми дурными
предчувствиями откинула  перо вон,  под-писание договора  отложилось еще  на
полгода.
     Обер-секретарь Пуговишников, хоть он  и  есть  самый  главный сплетник,
бьет кулаком по  столу: "Разболтался  народ! Все  языком ла-ла-ла... Да  при
Анне Иоанновне, царство ей небесное,  за такие-то речи!.." Сейчас,  конечно,
мягкие времена, но ведь и народ не глуп, он всегда каким-то нюхом, кончиком,
третьим  зрением  знает,  о  чем  можно  болтать,  а  о  чем  нельзя...  при
свидетелях.
     От  дела Никиту  оторвал окрик  из коридора:  "Тебя  секретарь На-боков
искал..."  Замечательно,  если кому-то понадобился. Как  прият-но  разогнуть
спину! Можно было бы сказать:  "А что меня искать? Вот он я..." -- и с новым
рвением приняться за работу, но Никита  предпочел немедленно  предстать пред
очами Набокова.
     Секретаря  не  было на  месте,  и  Никита  пошел бродить  по  комна-там
четвертой экспедиции первого  департамента.  В  первом  кабинете  о Набокове
сегодня слыхом не слыхали, во втором "он был только что, но куда-то  вышел".
Наконец Никите  указали на комнатенку пе-реводчика, куда  Набоков должен был
непременно заявиться в ближайшее время.
     Комната  переводчика  была  пуста.  Никита  сел  за  стол,  завален-ный
бумагами, пачками, и  словарями.  В забранное решеткой,  давно не мытое окно
заглянуло апрельское солнце. По словарю путешест-вовала ожившая от весеннего
тепла  муха.  Удивительно,  что  лакомого  находят  эти  жужжащие  твари   в
Иностранной коллегии? Муха до-стигла края словаря и беспомощно свалилась  на
украшенную  длин-ной  витиеватой  подписью  бумагу,  затрепетала крылышками,
пытаясь перевернуть