ыло горлицы,
травка-муравка -- живой ковер,  и неба  свод.  Три цвета -- белый, зеленый и
синий, цвета покоя, благочестия и тишины.
     Тридцать  лет назад она  вот так же  умилилась  этой картине.  Села  на
лавочку у  Святых ворот,  прижалась  спиной к  узорной колонке и подумала --
здесь  она будет  свободна.  Монастырская  стена  оградит  ее  от  житейских
нечистот,  переплавит  она в мистическом горниле душу свою  и  искупит  вину
перед богом  за себя  и  близких своих. Поднимайся взглядом выше колокольни,
омой душу в живительных лучах света и забудешь...
     Забудешь,  как  Мишеньку  Белосельского,  нареченного  жениха,  волокли
избитого  вниз  по  лестнице.  Гвардейцы окаянные,  Петровы  выкормыши, куда
тащите моего жениха? На  казнь, девушка!  На пытки,  милая... Петровы мы, не
Софьины! Горят костры в Преображенской слободе перед пыточными избами, вопят
стрельцы, растекаются по Москве ручейки крови.
     Как жить? Плакать не смей! Жаловаться некому. Маменька со страху совсем
ошалела. Каждый вечер всовывает ее, как куклу, в  иноземное  платье, оголяет
плечи и отводит  в ассамблею.  А там  приседай, улыбайся, верти юбкой  перед
ухмыляющимся кавалером.
     Когда сказала маменьке про монастырь, та завопила дурнотно и до синяков
отбила руку о дочерины щеки. Только через год удалось уйти  от  сраму. Стала
она  сестрой  Леонидией, не  гнушалась самой  черной  работы, зимой и  летом
носила  хитон из овечьей шерсти, воду пила из деревянного кубка и молилась в
келье своей, не зажигая  светильника.  И удостоилась благодати. По  сию пору
мало кто знает в этих стенах, что в  жилах сестры Леонидии течет благородная
кровь Головкиных.
     -- Стучат,  тетушка,  --  тихо сказала  Анастасия.  --  Мать  игуменья,
стучат!
     -- Что? Ах, да... Войдите!
     В  комнату  уверенной  солдатской  походкой  вошла  казначейша,  сестра
Федора, остановилась на середине комнаты, поклонилась и вытащила из-за пояса
убористо исписанный лист бумаги.
     -- Я пойду? -- Анастасия встала.
     -- Сиди, -- строго сказала игуменья. -- Разговор наш еще не окончен. --
Она вернулась к столу, одернула мантию, села и только после этого обратилась
к вошедшей: -- Говори.
     -- Принесла, как велели, -- зычным голосом отозвалась сестра Федора. --
Все выписки сделала и пронумеровала.
     Она откашлялась,  подбоченилась  и вещим голосом стала читать бумагу. В
ней говорилось о первом общежитейском монастыре, основанном Пахомием Великим
в  320  году в Тавенниси. Уклад этой обители имел любопытную особенность  --
Пахомий  запретил монахам принимать духовный  сан, для того  чтобы напрямую,
минуя церковную иерархию, общаться с богом.
     Игуменья  слушала  с живейшим интересом.  Сложные отношения  Пахомия  с
епископатом  были  вполне  понятны  православной  игуменье. Патриаршество  в
России  умерло с последним патриархом  -- Андрианом, а вместе с ним умерло и
древлее  благочестие.  Во  главе  русской  церкви  стал  Синод  --  духовная
коллегия.  А  что  видела  она  от Синода?  Угрозы,  поборы  да  повинности.
Бесконечные подати грозили монастырю полным разорением. И добро бы шли сборы
на школы да  богадельни. Так  нет! Какие только обязанности  не возлагали на
тихий женский монастырь, какие  только долги ему не приписывали! Строй флот,
корми армию, содержи  больных и увечных  солдат. Почему  монастырская  казна
должна  нищать  из-за  богопротивных   войн  и  прочих  мерзостных  страстей
человеческих? Еще сейчас в памяти страшный год,  когда взяли из монастырской
казны  все без  остатка  на "отлитие пушек нового  формата".  Это  ли должно
заботить дочерей Христовых?
     На   троне  один  царь   --  глупость  людская!   Будто  сбесился   род
человеческий! Истлела гнилая  оболочка  морали,  и  не  могут  уже  прикрыть
срамоту  людской  подлости.  Доходят  слухи,  что  в  Синоде  суета,  свара,
взяточничество,   фискальство  и,  страшно   сказать,   воровство.   Бывшего
архиепископа   Новгородского  монастыря  Феофана  Прокоповича   обвинили   в
расхищении церковного имущества. Он-де продавал оклады со старинных  икон, а
на вырученные деньги покупал себе кареты, лошадей и вино. Есть ли дела более
противные господу?
     А  ведь и в древности были люди, которые бежали от прелести*, от сраму.
Непокорный  Пахомий порвал связь с епархией. Сжималось  сердце от жалости  к
братии -- монастырь подвергался гонениям, а сам Пахомий едва  не был убит на
Соборе  в  Эзне,  но сильнее  был восторг в душе.  Через  тьму веков Пахомий
Великий  указывал ей, сестре Леонидии, и  инокиням ее  наикратчайший  путь к
Богу.
     --  Спасибо,  сестра  Федора,  -- сказала  игуменья,  когда  казначейша
кончила  читать. --  Твой  труд  угоден богу. Сегодня же прочти сестрам  эту
бумагу. Пусть каждая выучит житие Пахомия Великого. Вечером проверю.
     Когда казначейша удалилась,  игуменья  долго пребывала в  благоговейном
молчании,  а  потом посмотрела  на  Анастасию просветленным взором и сказала
мягко:
     --  Останешься  в  монастыре  белицей**.  Будешь  жить  вместе  с  моей
воспитанницей Софьей,  девушкой  строгой, смиренной и  благочестивой. А  как
пройдет гроза, вернешься в мир.
     Анастасия отрицательно покачала головой.
     -- Глупая, неразумная... Глуши в себе страсти! Человеческое естество --
цитадель сатаны!  С  этим  наваждением  бороться надо! Софья просветит тебя,
обогреет. Она добра и, как роса в цветке, чиста и непорочна. Что там еще?
     Речь игуменьи была прервана возней за  дверью и  разнотонными голосами.
Кто-то причитал, кто-то читал молитву, а гнусавый низкий голос скороговоркой
бубнил: "Бежала... Я-то знаю, бежала. Она вчера все по кельям ристала***".
     Дверь  распахнулась,  и в комнату вошли  две  монашки, ведущие под руки
убогую Феклушу. Та упиралась, но продолжала гугнить:
     "Опреснок****   собирала  и  другое  пропитание  в  дорогу.  Я  видела,
видела... "
     -- Матушка игуменья, -- сказала статная сестра Ефимья дрожащим голосом,
--  Феклушка  говорит, что сегодня утром  наша Софья бежала из  монастыря  с
девицей,  что  приехала  вчера  в  карете  с  господами.  --  Сестра  Ефимья
нерешительно  кивнула  головой в сторону Анастасии.  -- А  в келье,  где эта
девица  ночевала,  Феклушка  нашла  вот  это.  --  На  пожелтевшие  страницы
раскрытой книги лег лохматый парик цвета прелого сена.
     -- О-о-о! -- Робость Анастасии как рукой сняло. Она вскочила,  схватила
парик,  надела его на  кулак и присела перед ним в  поклоне. --  Мадемуазель
гардемарин, вы забыли важную  часть вашего туалета.  --  Она расхохоталась и
покрутила кулаком. Парик закивал согласно.
     --  Софья бежала?  --  Игуменья не  могла оправиться от  изумления.  --
Почему? Кто ее обидел?

     * Здесь "прелесть"- обман, ересь.
     ** Белица-девушка, живущая при монастыре, но не принявшая пострижение.
     *** Ристать -- бегать, носиться.
     **** Опреснок -- пресный хлеб.

     -- Матушка, кто станет обижать сироту?
     -- Настасья, -- сказала сестра  Леонидия суровым, раздраженным голосом,
-- положи парик, перестань дурачиться. О каком гардемарине ты толкуешь?
     -- Эта девица,  -- Анастасия показала пальцем на парик, -- переодетый в
женское платье гардемарин. Я его  знаю. Он в маменькином театре играл. Она в
нем души  не чаяла.  Такой талант, такой  талант!  Он вашу птичку  в сети  и
поймал.
     --  Ты что  говоришь-то? Сговор был?!  Боже  мой...  Софья, бедная, как
впала  ты  в  такой  грех?  Не  уберегла  я  тебя!  Это  ты,  позорище  рода
человеческого, привезла соблазнителя в дом!
     Анастасия швырнула парик на пол и сердито поджала губы.
     --  Этого  мальчишку  шевалье  в дороге  подобрал.  Я не катаю в карете
ряженых гардемаринов. Ловите теперь вашу овцу заблудшую, а я уезжаю!
     -- Прокляну!  -- Игуменья занесла руку, словно собиралась ударить. Лицо
ее  выражало такое страдание, так горек  и грозен был взгляд,  что  монахини
попятились к двери,  а Феклушка повалилась на  пол и завыла, словно она одна
была виновата в побеге воспитанницы.
     -- Уйдите все, --сказала игуменья глухо.
     -- И мне уйти? -- пролепетала Анастасия.
     -- И тебе...
     И вот  уже  карета подана к воротам, и де Брильи торопливо  подсаживает
Анастасию  на   подножку,  и  Григорий,   перекрестясь  на  храм   Рождества
Богородицы, залезает на козлы.
     --  Подожди,  шевалье. -- Анастасия  хмуро  оттолкнула его  руку. --  Я
сейчас...
     Она вернулась на монастырский двор, села на лавочку у Святых ворот, ища
глазами окна игуменьи. "Неужели  не выйдет ко мне,  не скажет напутственного
слова? Вот она... Идет! " На глаза девушки навернулись слезы.
     Мать  Леонидия  быстрой, легкой походкой шла  к ней по мощеной дорожке.
Лицо игуменьи было печальным, черный креп клобука трепетал на плечах.
     -- Настасья, последний раз  говорю,  -- игуменья положила руки на плечи
племянницы, -- останься. Девочка моя, не уезжай. Эти стены  защитят тебя  от
навета и тюрьмы.
     -- И от жизни, -- еле слышно прошептала Анастасия.
     -- Зачем ты приехала, мучительница? Зачем терзаешь мою душу?
     -- Благослови... -- Анастасия опустилась на колени и прижалась губами к
сухой, пахнувшей ладаном руке. -- Боюсь, страшно...

        -5-

     Начало  августа  было  жарким. Днем  сухой воздух так нагревался,  что,
казалось,  не  солнце жжет спину через одежду, колышет марево над  полями, а
сама земля,  как огромная  печь, источает клокочущее  в  ее  недрах тепло, и
вот-вот прорвется где-то нарывом вулкан, и раскаленная магма зальет  пыльные
дороги и леса, потускневшие от жары.
     Алеша боялся, что  истомленная  зноем Софья разденется и полезет в воду
да  еще  его позовет купаться. Но  опасения  его были напрасны.  Софья  даже
умывалась в  одиночестве.  Спрячется за куст, опустит ноги в воду, плещется,
расчесывает волосы и поет.
     На постоялых  дворах  и  в  деревнях  они  покупали  еду.  Бабы  жалели
молоденьких странниц, часто кормили задаром, расспрашивали.
     Они  сестры.  Мать  в Твери.  У  них  свой двухэтажный дом.  Дальше шло
подробное описание  хором,  которые снимал  Никита.  Отец погиб  на турецкой
войне. Они идут по святым местам и бога славят.
     Софья простодушно приняла эту легенду за истинную судьбу Аннушки.
     -- Где могила отца? Знаешь? -- спросила она у Алеши.
     -- У него нет могилы. Он был моряк. Балтийское море его могила.
     -- Так  он  со шведами воевал?? Зачем же ты говорила людям про турецкую
войну?
     Алексей и  сам не знал, почему решил схоронить отца на  южной  границе.
Боясь  проговориться  о  главном, он  инстинктивно выбирал в своем  рассказе
места подальше от истинных событий.
     -- Говорила бы все, как есть, -- не унималась Софья.
     -- Так  прямо  все и говорить? -- Алешу  злила  наивность  монастырской
белицы. -- А про себя сама расскажешь?
     -- Ты, значит, тоже беглая?
     Он  промолчал. Больше  Софья  ничего не спросила. Не сговариваясь,  они
стали  заходить  в деревни  все  реже  и реже. Ночевали  на  еловом лапнике,
срубленном Алешиной шпагой, или в стогах сена. Спала Софья чутко. Свернется,
как  часовая пружина, уткнет подбородок в стиснутые кулачки и замрет, а чуть
шорох -- поднимает голову, всматривается в ночную мглу.
     Разговаривали они мало. Алеша ничем не занимал мыслей девушки. Будь она
повнимательнее,  заметила  бы,  как  вытянулась  и  похудела  фигура  мнимой
Аннушки.  Алеше  надоело возиться с толщинками и искать правильное положение
подставным грудям. Пышный  бюст он  оставил  под елкой, а  стегаными  боками
пользовался как подушкой. Косынку с головы он не снимал даже на ночь.
     Много  верст осталось за спиной.  Нога у Алеши совсем не болела, страхи
мнимые и  реальные потеряли  первоначальную остроту, и  даже  приятным можно
было бы назвать их путешествие, если бы не вспыльчивый, своенравный характер
Софьи.  Но в  ее высокомерии было что-то жалкое, в заносчивости  угадывались
внутреннее неблагополучие  и  разлад,  и  Алеша  прощал  ей  злые слова, как
прощают их хворому ребенку.
     Но  чем  покладистее и заботливее он  был,  тем больше  ярилась  Софья.
Иногда и  Алеша выходил из себя  -- нельзя же все время  молчать! -- и тогда
они кричали и ругались на весь лес, однажды даже подрались.
     Случилось это на третий день пути. Утром Алеша собрал хворосту,  развел
костер, вскипятил в котелке воды. Все хозяйственные заботы сами  собой легли
на его плечи. Софья и не пыталась ему помогать.
     Он бросил в котелок ячневой крупы, покрошил лука.
     -- Вставай, -- позвал он Софью. -- Что хмурая с утра?
     -- А тебе какое  дело?  --  отозвалась Софья, она лежала закутавшись  в
Алешин  плащ  и неотрывно смотрела в  небо. -- Язык у тебя,  Аннушка,  клеем
смазан. Все выспрашиваешь меня, а о себе ни слова. Скажи, за что тебе волосы
остригли?
     -- Я их  сама на парик продала,  -- быстро ответил  Алеша и нахмурился,
пытаясь предотвратить последующие вопросы.
     -- На парик... -- иронически прищурилась девушка. -- А то я не знаю, за
что косы стригут. А шпага у тебя откуда? Иль украла?
     -- Стыдись! Это память об отце.
     -- Отцы на память дочерям ладанки дарят да  крестики. Что-то не слыхала
я, чтоб шпаги дарили.
     -- Это  у кого какой  отец,  --  сказал  Алеша  добродушно. --  Мой был
честный воин. А кто твой отец?
     Алексей  не хотел ссориться,  но чувствовал, что  Софья не  успокоится,
пока не доведет его до бешенства.
     --  Только посмей  еще слово сказать  о  моем отце! --  звонко крикнула
девушка.  -- Таскай  свою шпагу, богомолка, мне не жалко. Но  не  смей мне в
душу лезть! Я людям не верю. Они подлые! И не играй со мной в доброту. Взяла
с собой, облагодетельствовала, так я тебе за это денег дам.
     -- Да пропади ты пропадом, колючка репейная, со своими тайнами! Они мне
не нужны. И сама ты мне не нужна, и отец твой, и  тетка  постылая! -- заорал
Алеша.
     -- Не сметь тетку ругать!
     Софья вскочила  и  бросилась  на  Алексея. Он сидел на корточках  и  от
внезапного удара упал навзничь,  ударившись головой об острый пенек. Котелок
перевернулся, каша вылилась на горячие угли.
     -- У-у, блаженная! -- взвыл Алеша от боли. -- Кашу загубила!
     В грудь  его, как в барабан, стучали  Софьины  кулаки. Правый кулак  он
схватил  быстро,  а  левый не давался, увертывался, коса била  по лицу,  как
плетка. Наконец он поймал и левый кулак, повалил девушку на землю и придавил
своим  телом. Она попыталась ужом вылезти  из-под Алексея, но  тот держал ее
крепко. Потеряв надежду  освободиться, она  напряглась из  последних  сил  и
укусила Алешу  за руку. Зубы только царапнули запястье, а  вся сила челюстей
досталась рукаву.
     -- Ты еще кусаться! -- Алексей тряхнул ее  со злостью. Хорошо хоть руку
не прокусила. Врезать бы ей по уху. Маленькая ведьма!
     Софья брезгливо  выплюнула лоскут и опять отрешенно уставилась  в небо.
Губы у  нее пухлые, совсем детские.  Кожа  на носу обгорела. На лбу ссадина.
Неужели это он ее оцарапал? Нет, ранка уже подсохла. Вчера,  когда от  собак
через плетень лезли, она, кажется, упала.
     -- Что  ты кидаешься на меня, а? --  спросил Алексей тихо. -- Кто  тебя
обидел?  Люди всякие  есть, и  плохие  и хорошие.  Мать-то  жива?  Где  твои
родители?
     Девушка молчала, и Алексей разжал руки.
     А вечером, когда лягушки надрывались  в болоте, провожая красный закат,
и мириады комаров роились над низким тростником, Софья, уткнувшись в  Алешин
подол и давясь слезами, причитала:
     -- Прости, Аннушка, прости...
     -- Успокойся, все будет хорошо. Комар! --  Он  легко щелкнул девушку по
носу. -- Тетка твоя...
     -- Не говори про тетку. Я одна на всем свете. Пелагея Дмитриевна видела
меня лишь в колыбели, может и не признать. Ты одна у меня на свете, Аннушка.
Была еще мать Леонидия, но о ней вспоминать нельзя...
     -- Ну и пусть ее. Что дрожишь? -- Он подбросил в костер еловых веток, и
дым сразу полез во все стороны. Алеша поАерхнулся, закашлялся. -- Ну и место
мы выбрали для ночлега! Гниль, болота... Но это ничего... -- Он гладил Софью
по  голове и приговаривал тихо,  мечтательно. --  Скоро мы по  таким  местам
пойдем!  Там сухие леса  и сосны  высоки, как  мачты на корабле.  Ты  видела
когда-нибудь корабль?
     -- Нет.
     -- По утрам вокруг  сосен  клубится  туман, не такой, как этот  дым,  а
легкий,  пахучий. В этом тумане  виден каждый солнечный луч,  и  кора  сосен
розовеет, как твои щеки.
     -- У меня розовые щеки?
     -- Когда не злишься.
     -- Рассказывай... -- шептала Софья.
     -- Там белый  мох. Нога в нем тонет, как в  пене. Тепло нам будет спать
на  таком  мху. Он  весь прогрет  солнцем.  Там  папоротник и  дикий лиловый
вереск.
     -- Говори...
     -- Там синие  озера, а берега покрыты сочной травой, и она стелется под
ветром, шумит. А в траве запутались ветки ежевики,  колючие,  как твой нрав.
Сейчас. ежевика собрала в гроздья красные ягоды.  Я накормлю тебя ими, когда
они почернеют.
     Они  так и уснули сидя, кашляя от дыма и вздрагивая от  внезапных,  как
укол шпагой, укусов комаров.
     С этого дня отношения их изменились. Они по-прежнему мало говорили друг
с другом, но  не только перестали ссориться, но потянулись друг к другу, ища
понимания и сочувствия.
     На  шестой день пути Алексей и  Софья  вышли  к извилистой, полноводной
реке. Возившийся с сетью  старик сказал, что река эта -- Мета, что перевезти
их на другой берег он, конечно,  может, отчего не перевезти,  но вечер уже и
гроза  начинается,   а  потому  "идите-ка  вы,  голубоньки,  в   деревню  да
попроситесь на ночлег".
     Видно,  и  впрямь  собиралась  гроза. Ветер  посвежел, поземкой  мел по
дороге пыль, трепал ветки прибрежной ивы и сыпал в темную воду листья.
     У околицы Алешу и  Софью догнала молодая чернобровая баба в сарафане из
крашенины  и красном повойнике. На затейливо расписанном коромысле она несла
деревянные бадейки, полные воды.
     -- Силины? Зачем они вам? Дедушка послал? Пойдемте... Дверь в избу была
отворена, в сенцах бродили куры, долбили клювами земляной пол.
     Алеша шагнул в избу  и замер удивленно. Снаружи силинская изба ничем не
могла привлечь внимание: сруб в две  клети, узкие,  затянутые рыбьим пузырем
окна,  крыша  в замахренной дранке  с невысокой трубой. Алеша еще подумал --
хорошо, что изба не черная, сажи на стенах не  будет. Какая там сажа, внутри
вся  изба пестрела,  цвела красками. И огромная печь, и лавки вдоль  стен, и
посуда, туески да короба, -- все было  разрисовано цветами, рыбами, птицами.
Больше всего было лошадей, нарисованных неумело, но так резво и весело,  что
душа радовалась.
     --  Ой! Кто ж это  все  у вас  так разукрасил? -- восторженно  спросила
Софья, и Алеша оглянулся на нее с удивлением, таким вдруг теплым  и ласковым
стал ее голос.
     -- Это золовка моя, -- чернобровая баба кивнула  на сидящую  за прялкой
девочку лет четырнадцати. -- Даренка, что дверь настежь?
     -- Только мне дела -- за дверьми следить, -- звонко отозвалась девочка.
-- Мое дело прясть, сами велели!
     --  Да  языком молотить целый  день,  да  стены  пачкать,  --  ворчливо
заметила темная, сухая старуха, месившая на залавке квашню.
     -- Мамаш, я странниц привела, покорми...
     --  Где ты  их  находишь, странниц этих, -- продолжила старуха разговор
сама с  собой. -- Человеку  для работы  руки господь  дал,  а  не ноги. -- И
словно в подтверждение своих слов еще яростнее принялась тискать тесто.
     --  Людей   постыдились  бы   говорить  такое!   --   встряла  девочка,
стремительно оттолкнула от себя прялку и начала ловко  перематывать пряжу  с
веретена на моток, выкрикивая с каждым поворотом мотовила. -- Допряду кудель
проклятую,  и сама уйду  странствовать  -- на  Валдай ко Святой Параскеве. Я
жизни праведной хочу, постной, а не вашу кудель прясть!
     -- Да  огрей  ты  ее, Фекла, по сдобным местам!  --  прокричала старуха
т