сей Петрович, все понял. Документ  сей я
тебе не отдам, он останется в моем тайнике в  на-зидание потомству. Но  меня
ты не бойся. Я с  тобой счеты сводить : не хочу и не буду. А пришел я к тебе
с просьбой.
     Бестужеву хотелось крикнуть: "С какой?" -- но он превозмог себя, только
подбородок   рукой  потер,  эдак  сильно,  словно  челюсть  хотел  на  место
поставить.
     --  В казематах твоих содержится некто  Белов, молодой человек  высоких
душевных качеств. Попал он в крепость безвинно, по воле случая, я осведомлен
об этом деле  во всех  подробностях. Постра-дал он из-за друга,  сынка князя
Оленева. Так суть моей просьбы в том, чтобы ты этого Белова освободил и дела
по этим двум моло-дым людям прикрыл.
     Бестужева    несказанно    раздражал   вид    Черкасского,   спокойный,
невозмутимый,  и сама манера говорить, как бы с издевкой. Уверен, страдалец,
что канцлер в его руках!
     -- Это не в моей власти,-- хмуро бросил он,-- этими достойными молодыми
людьми занимается Тайная канцелярия.
     -- Понятно,  что не полицейская команда... Но ты все-таки  просьбу  мою
выполни.
     Алексей Петрович взял колокольчик, забренчал нервно.
     -- Степан, накрой стол  на два  куверта.  Да вина из  погреба  хорошего
принеси.
     Они  засиделись  за  полночь,   и  Бестужев   познакомился  с  истинной
подоплекой ареста  двух  друзей.  Зная  характер  канцлера  и повадки Тайной
канцелярии, Черкасский дал только силуэт  событий, избегая  называть  имена,
оставив  самые интересные  подробности недогово-ренными  и  словно  забыв  о
нападении  на мызу,  но  даже этих сведе-ний  было  достаточно  для  полного
оправдания  друзей. Однако Бестужев не ответил  Черкасскому ни да, ни нет. В
конце  разговора неприступность и величественность вернулись к нему целиком,
и истинно царски прозвучали его последние слова: "Я подумаю..."
     Черкасский  не стал  настаивать  на  более определенном  ответе, он был
уверен в беспроигрышности своего дела.
     Оставшись  один, Бестужев  заперся в  кабинете  и долго пил, не пьянея.
Хотел подумать--так  думай, светлая голова! При чем здесь вся  эта трескотня
фразой -- во имя чести, справедливости и прочая! Дело есть  дело. А суть его
в  том, как следствие пойдет. Государству не справедливость нужна,  а логика
поступка! Если необ-ходимо  для логики  следствия, чтобы Белов  был виновен,
то,  стало быть, так оно и будет.  И нечего  слезы крокодиловы лить, у  нас,
слава  Всевышнему,  времена мягкие,  головы людям не секут,  а ссылка только
остудит горячую кровь. Но ведь не отвяжется Черкасский-то, вот в чем тоска!
     В  кровать Алексея Петровича слуга  отнес на руках:  это понимать надо,
барин не бездонная бочка, объял-таки его хмель.
     На  следующий день Бестужев  ознакомился  с  опросными листами по  делу
Белова  и  был  немало  удивлен.  Или  следователь  плут,  или  такова  воля
провидения,  но как-то  все сходилось, что Белов в деле заговора был  совсем
без надобности.
     Иначе  как  душевной  гибкостью  и  мудростью  нельзя  назвать  ред-кую
способность канцлера  ладить с самим собой. Он в миг и совер-шенно  искренне
поверил,  что решение  освободить Белова навязано ему не  Черкасским, а  той
самой  логикой поступка,  о  которой он  толковал  с  собой давеча.  Не было
никакого  заговора, все это миф! Может, Лесток и заигрывал с молодым двором,
и с их величеством Екатериной шептался, и письмами обменивался, и интриганка
герцо-гиня Цербстская сучила ножками  от  нетерпения, когда  же ее дочень-ка
приблизится к  трону, все это  есть, но реальной  опасности  здесь с гулькин
нос. А Петр Федорович... Мало того, что неумен и необразо-ван, инфантилен до
неприличия,  так  ведь еще  и трус!  В  настоящую  борьбу за трон, так чтобы
опасности в глаза посмотреть, он никогда не пойдет,
     Судя  по опросным листам Белова,  следователь все эти  мысли канцлеровы
предчувствовал.  Умный,   видно,  человек  трудился  на  доп-росе,  Бестужев
всмотрелся  в  подпись:  Шуриков. Знает он  этого  Шурикова,  очень толковый
человек... А чтобы  Шувалов  не  шустрил, требуя объяснений,  следует  этого
проходимца  Белова  вкупе   с  женой  запихнуть   куда-нибудь  подальше,   в
дипломатический корпус в Анг-лию или Порту.
     Именно в стенах Тайной  канцелярии, хоть он и  не желал этого, началась
Сашина дипломатическая карьера.
     Еще один листок привлек внимание Бестужева. Он вначале не понял, почему
показания поручика Бурина пришпилены к делу Бе-лова. Сомнения разъяснились с
первых же строк: найден убийца Гольденберга- И как ловко, каналья, излагает!
Честная дуэль. Ножом в бок человека пырнул  и смеет что-то о чести лопотать!
Так тебе и надо, Яков Пахомыч, что угодил под арест. Однако откуда  он знает
это  имя?  И  связано  оно  с  какой-то  дрянью,   с  чем-то   до  крайности
неприятным...  Стоп!  Вспомнил,  Яков  Пахомыч  Бурин,  где  тебя  видел.  В
Антошиной комнате, черный, в углу стоял-- Друг его, значит.
     Алексей  Петрович почувствовал вдруг, как  отяжелилась,  словно свинцом
налилась голова. Он подпер ее рукой и подумал с грустью, что и сам Антоша, и
знакомцы его принесут еще в жизни многие неприятности.

     ВМЕСТО ЭПИЛОГА

     Ни одно сердце при дворе,  даже самое  великодушное,  не  пожале-ло  об
отлучении  бывшей  фаворитки  Ягужинской. Всем  вдруг стало ясно, что  никак
нельзя ей было находиться при государыне, если та ее матери язык отрезала. А
до этого словно и не замечали.  Исчезла Ягужинская, и о ней забыли в  тот же
день.
     Елизавета вспомнила  об  Анастасии, когда  между депеш,  прислан-ных ей
Бестужевым,  она  нашла негодную,  черновую  писульку  с  упо-минанием имени
Белова и опять пришла в негодование.
     Тогда в Гостилицах из-за шума и плача, связанного с крушением катальной
горки, ей недосуг было объясняться с негодницей  статс-дамой. Сейчас, видно,
пришел срок. Нет, она не отдаст строптивую Тайной канцелярии, она сама будет
вершить над ней суд и разобьет по всем пунктам.
     -- Чтоб завтра  с утра  была  здесь Ягужинская!-- приказала  Ели-завета
Шмидше.
     "Ты скажи мне, милая,-- так мысленно начала  разговор Елиза-вета,-- как
посмела  ты бежать с  католиком, презрев веру право-славную? Как дерзнула ты
писать  матери  своей,  государевой  пре-ступнице,  да  еще  просить  у  нее
благословения  на неугодный нам брак? И как  ты. чертовка окаянная, дошла до
такой  низости, чтоб  в  обход государыни твоей  сноситься тайно  с  молодым
двором?   Не  отпирайся,  дрянь,  Шмидша  слышала,   как  ты   с  Екатериной
шепта-лась!" Далее  должна  была  последовать  жестокая  сентенция:  брак  с
Беловым  разъять,  а  с  мужем твоим,  мерзавцем,  пусть Тайная  кан-целярия
разбирается!
     Если бы этот разговор состоялся, то не миновать Анастасии монастыря или
крепости. Однако дела благочестия оторвали госуда-рыню от намеченного плана,
потом  арест Лестока, и следствие над ним  отняли все  душевные силы. А ведь
жизнь  есть жизнь,  нельзя  все  время хмуриться  и  смотреть волком, завтра
охота,  послезавтра  прием послов,  через три дня бал... Где уж тут думать о
неприятном?
     Еще раз она вспомнила  о  Ягужинской, воротясь  во дворец после допроса
Лестока, и хоть раздражена была  до крайности,  мысли ее приняли неожиданный
оборот.  Какой  приговор  она  вынесла  Анаста-сии? Пусть  сама  выбирает --
монастырь или крепость.  Семь лет на-зад эти же самые слова произнес Лесток,
призывая Елизавету немедленно  в ночи идти  занимать русский трон. "Что ждет
вас? -- спросил он тогда с горечью.-- Либо монастырь, либо крепость, другого
пути нет!" Сцена представилась ей во всех подробностях, и как молилась она в
Преображенских казармах, и как  снег  шел, и как несли ее ко дворцу на руках
гвардейцы. Крикнула Шмидшу. Старая чухонка явилась немедленно, зорко ощупала
госу-дарыню  взглядом,  здорова   ли,   не   гневлива  ли,  каково  душевное
само-чувствие.
     --  Ягужинскую, то  бишь  Белову, больше ко  мне  не  звать!--  сказала
Елизавета и добавила тихо:-- Бог с ней,
     Но  всего  этого не  знала  Анастасия  и  потому  не могла понять,  что
нежелание государыни говорить с ней есть как раз милость, а не  опала. После
ареста Саши она затосковала больше прежнего.
     Никогда  раньше  в  этом доме не было домашней  божницы,  а те-перь она
велела  собрать по дому  самые дорогие и старые иконы и повесить их в  малой
гостиной,  той, что в одно окно. Здесь и проводила она большую  часть дня, а
иногда и ночи.
     Анастасия ни  о чем не просила Бога, не  славила, а,  стоя  на коленях,
сбивчиво и  страстно рассказывала святым ликам  разнооб-разные события своей
жизни и все пыталась объяснить, как она права и как другие не правы.
     Иногда ее отвлекала черепичная крыша соседнего дома:  шер-шавый скат ее
был то мокрым от дождя, то облит закатным солнцем. У слухового окна  грелась
на  солнце  молодая  черная кошка. У  нее была  изгибистая шея,  круглая,  с
маленькими   ушками  морда,   глян-цевая,  стройная  фигурка  ее  напоминала
египетскую статуэтку. Анастасии казалось,  что кошка сидит  здесь неспроста,
что  она послана в назидание, недаром они встречались с ней взглядом. Если б
пожелал Господь, он  непременно послал бы на крышу белых голубей, сколько их
тут раньше  кружило...  Но  нет,  опять появилась на  крыше мерзкая тварь  и
мурлычет, и чистит о черепицу свои перламутровые коготки.
     Анастасия  велела повесить  на окно плотную  штору.  Теперь она и  днем
молилась при  свече,  и  опять  рассказывала Богу, как  неспра-ведлива к ней
императрица. Потом  Елизавета  исчезла  из  ее рас-сказов,  место государыни
занял Саша.
     Как-то  встала она  утром,  до завтрака прошла в  молельню, отодви-нула
тяжелую  штору. Было  очень  рано. Над городом висел туман. Через час высоко
поднимется солнце и растопит это  влажное  об-лако, а сейчас  силуэты домов,
шпилей, луковиц на церквах раз-мыты, все они словно плывут...
     "Что я все  себя жалею,--подумала  вдруг Анастасия.--Горькая моя  доля,
мать в ссылке,  муж  в крепости, но ведь  надобно и  их пожа-леть, им-то еще
горше..." Это простая мысль принесла ей| облег-чение.
     А  на следующий день из тюрьмы вдруг вернулся Саша. Он явился к вечеру,
не сказав никому ни слова, прошел в кабинет, сел за стол и замер с закрытыми
глазами,  вслушиваясь в звуки родного дома. Вначале шепот,  шорох невнятный,
потом беготня по лестницам и наконец громкий, навзрыд, крик Анастасии:
     -- Где он? Голубчик мой ясный, где он?
     Она вбежала в кабинет, и здесь  силы ее совершенно оставили. По инерции
она  еще  сделала  три  неверных  шага,  потом  колени  подломились,  и  она
непременно рухнула бы, если б не подхватили ее сильные руки мужа.
     Пора кончать  нашу  историю,  в которой  все  разъяснилось,  а  если  у
читателя   остались    какие-то   пробелы,   если   он   в   чем-то   увидел
недоговоренность, то автор может  заверить:  причина недоговоренно-сти  не в
забывчивости и не в отсутствии желания рассказать, а в незнании.
     Например,  я не знаю, кончилась  ли любовь Марии и Никиты вен-цом,  или
осталась  на всю  жизнь  приятнейшим  и нежнейшим воспо-минанием для  обоих.
Пусть читатель по своему усмотрению допишет их  любовь. Мне же, чтоб сказать
об  этом  наверняка,  опять  надо  с головой нырнуть  в XVIII  век, чтобы  в
архивах, документах  и  книгах искать продолжение этой истории.  Если  будут
место, время и бумага, я непременно это сделаю.
     Беловы тихо и  незаметно отбыли в  Лондон. За  Алексея Корсака тоже  не
стоит волноваться, у него, как теперь говорят, все в порядке: через два года
офицер,  через  пять  капитан.  Жаль  только,  что по-плывет  он  к  дальним
обетованным землям много позднее, то есть не в двадцать, как мечталось,  а в
сорок.  Но не будем гневить Бога. В каком бы возрасте  ни осуществилась твоя
мечта, это всегда счастье.
     В судьбу Лядащева наша история внесла серьезные изменения. Активный, не
стесненный служебными  рамками  сыск пришелся ему настолько по вкусу, что он
стал  подумывать,  а не организовать ли ему что-то вроде лавки или  конторы,
которая занималась  бы  распу-тыванием сложных узлов,  в  которые завязывает
жизнь человеческие судьбы. Если это лавка, то за распутывание и деньги можно
брать,  а  можно и не  брать...  Когда работа в удовольствие,  то это дороже
любого рубля и дуката.
     Занимаясь делом Белова -- Оленева, то есть пребывая в постоян-ной суете
и озабоченности, он несколько поостыл к коллекционирова-нию, но обнаружил  в
себе странную особенность. Сосредоточившись, он мог без всяких часов назвать
время с точностью до пяти минут,  хоть ночью его разбуди, хоть днем  за руку
схвати. Необходи-мость носить с собой карманные часы отпала, и куда-то исчез
педантизм.  Он вдруг понял, что самый  лучший механизм (речь идет  о  часах)
тот, который спешит, он дарит нам несколько  неуч-тенных  минут, которыми мы
можем воспользоваться по своему усмотрению.
     Дементий Палыч  оставил службу.  Уходя из Тайной канцелярии,  он честно
рассчитался  со  своими  подследственными,  чьи  дела  долж-ны  были  встать
заложниками  в шеренгу  прочих  папок. С  Беловым  было  все  ясно, его дело
кончилось определением "безвинен" и сентенцией "освободить". С  Оленевым все
обстояло сложнее, потому что все обвинения,  ему представленные, были как бы
дым, плод воображения. В деле даже не было приказа на арест, а только единый
опросный  лист  и отчеты агентов,  которые  его разыскивали.  Но даже  такую
пустую папку  Дементий Палыч не посмел уничтожить, верите ли -- не поднялась
рука.  Он просто  украсил ее грифом "не важное"  и засунул  в  такой дальний
шкаф, в такой пыльный  угол,  под  такой увесистый ворох папок с аналогичным
грифом, что обна-ружена была сия папка только тогда, когда  почтенный старец
Никита Григорьевич Оленев доживал  свои годы в Венеции, любуясь кана-лами  и
прекрасными  творениями  рук  человеческих  эпохи  Ренессанса.  Предсказания
Гаврилы сбылись, чудодейственный сапфир спас бари-ну судьбу и честь, то есть
сделал то, что  государственной машине  сделать было  не  под силу,  слишком
мелкая работа.
     И  еще  Дементий Палыч не  совладал с собой и продал сапфирный  камень.
Стараясь  избавиться  от  томящих сердце воспоминаний  и  тоске  по  любимой
работе,  он уехал в первопрестольную, купил там то ли посудную  лавку, то ли
свечной заводик, во всяком случае  предприятие  его было весьма прибыльно. С
лица  бывшего  подкан-целяриста  исчезла гражданская озабоченность  и святая
подозритель-ность, торговые дела явно пошли ему на пользу. Он стал  истинным
патриотом Москвы и даже занимал какие-то общественные долж-ности.
     О  векселе  Гольденберга,  о котором  было столько говорено,  Бе-стужев
узнает много позднее, и  это приведет его  к окончательному разрыву с сыном.
Хотя что значит -- разрыв?  В гневе  канцлер  прокричит: "Ты мне  больше  не
сын!"--и  граф  Антон немедленно, словно ответный  пароль, произнесет: "А ты
мне  не отец!"  Но для всех-то  прочих,  для закона,  для  общества  младший
Бестужев  по-прежнему  наследник,  кровинка   канцлера,  и  никуда  от  этой
нервущейся связи  не деться. Судя  по оставшимся документам,  великая  тяжба
отца с сыном будет продолжаться до самой смерти первого.
     Но не будем произносить здесь слово смерть, поскольку оно, как и время,
понятие условное. Наши  потомки через сто лет тоже будут считать, что все мы
умерли, а мы  вот они, живые...  Пока  я в силах оживить на  этих  страницах
любимых  и  нелюбимых героев  моих,  пусть  они живут,  воюют  со  всяческой
скверной, радуются  солнцу, дружбе  и  детям своим и  верят, что  никогда не
умрут.



   Нина Соротокина.
   Канцлер

---------------------------------------------------------------------
   (c) Copyright Нина Соротокина
   Роман  "Гардемарины, вперед!"
   КНИГА ТРЕТЬЯ "Канцлер"
   Email: soro@newmail.ru
   Нина Соротокина: home page http://soro.newmail.ru/ Ў http://soro.newmail.ru/
---------------------------------------------------------------------

         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЛЕКОМЫЕ ФОРТУНОЙ * 





        Анна Фросс

     Среди  пассажиров  шхуны  "Влекомая  фортуной",  идущей  из Гамбурга  в
СанктПетербург,  обращала  на  себя  внимание  очень  молоденькая  девица  в
скромном,  отделанном  стеклярусом  сером  платьице  и  большом  плаще  типа
редингот, который в непогоду  служил  ей одеждой,  а ночью -- постелью. Весь
багаж пассажирки умещался в простой шляпной коробке с нарисованной на крышке
розой.  Эту  коробку она  никогда  не  забывала  в трюме, а носила  с собой,
прогуливаясь от кормы к носу. Девицу звали Анна Фросс,  но на шхуне никто не
знал ее имени. Пассажиры называли ее Леди, и она с удовольствием откликалась
на этот титул, хотя  и  она сама и обращавшиеся к ней отлично понимали,  что
юная .немецкая мещаночка уж никак не  имеет на  него прав. В этом  обращении
сквозили  легкая,  незлая  насмешка,  но более  всего  уважение к  существу,
которое  природа  одарила столь  щедро: она  была красива,  добра,  ласкова,
услужлива. Личико  ее было  скорее хорошеньким, чем красивым, словно творец,
пребывая в отличном настроении, создал кукольную,  милейшую копию с истинной
красавицы, но фигура, руки, походка!.. Леди, что и говорить. Да и кто знает,
может, это скромное серое платье и грубый плащ  всего  лишь маскарад,  а под
ним  скрывается представительница  высокого  рода,  бежавшая от неправедного
гнева родителей или несправедливых преследователей.
     Пассажирам  было приятно  так  думать.  Глядя  на  девушку,  они и сами
поднимались  в  собственных  глазах, обманывая себя,  что их гонит в  Россию
некая  тайна,  а  не  только вера  в  удачу  и собственная  бесшабашность  и
глупость.  Немецкий историк  и филолог Шлесер, долгое время  находившийся на
русской  службе,  в минуту откровения  и разочарования бросил фразу, которая
мне кажется  уместной: "Дураки полагают, что нигде  нельзя  легче  составить
себе карьеру, чем в России, многим из  них  мерещится тот выгнанный из  Вены
студент  богословия, который  впоследствии  сделался русским государственным
канцлером".  Наверное,  в  наше  время эта  формула  изменилась,  сейчас для
иностранцев Россия действительно непаханая, утыканная не стреляющими пушками
земля -- истинное золотое дно! Но  кто считал трудности,  которые ждут их на
этом пути? Они придут -- мирные завоеватели, и  капитала не приобретут, и на
родину  вернуться  забудут.  Через  поколение  появятся  русские  Смитовы  и
Ватсоновы. Огромная  страна переварит их и захлопнет в  своем чреве. Да хоть
Япония нас всех завоюй! Изменится только форма глаз, характер  останется все
тот же -- загадочный *...
     Однако вернемся в  XVIII век. Капитан  "Влекомой"  был хам.  Шхуна была
грязной, старой, тесной посудиной, заваленной подозрительным грузом, который
очень боялись подмочить. Матросы целыми днями таскали по трюмам тяжелые тюки
и гоняли несчастных пассажиров, которые никак не могли обосноваться на одном
месте.  На  пятый  день  плавания отношения,  сложившиеся  между  командой и
пассажирами,  смело можно  было  обозначить таким  словом,  как ненависть. В
самом  деле,  деньги  за проезд  взяли немалые, воду давали плохую, да и  ту
негде  было  вскипятить-  никаких  условий! Кроме  того,  с  утра до  вечера
стращали мелями, противными ветрами, подводными камнями и пиратами: "Вот ужо
погодите, господа сухопутные! Лихие военные люди** вас  захватят, ограбят, а
корабль сожгут. И всех в плен, в турецкое рабство!"

     *  Имеется в виду, конечно, Андрей Иванович Остерман -- граф, дипломат,
генерал-адмирал, кабинет-министр.
     **  В XVIII  веке  процветало  каперство  -- захват судов,  торговых  и
частных, принадлежащих  воюющей стране. В широком смысле каперством называли
морской разбой.
     ________________

     Но команду тоже можно понять -- ведь кого везем-то? Добро бы пассажиры,
а то так,  шваль! Эти