Да  об  этом  вся  Москва  сейчас  говорит!  -  вскинула  руки  Вера
Дмитриевна. - Еще не то вспоминают!
     Саша посмотрел на  нее  с тоской.  В письме была написана  одна  фраза:
"Драгоценный брат мой!"
     "Раньше, чем через три часа, я отсюда не выйду, - подумал Саша. - Сижу,
как дурак, катаю  во рту орех и жду неизвестно чего. Даю голову на отсечение
и даже спиртование, что она так и не напишет рекомендательное письмо".
     У Саши были  все основания для беспокойства.  Сейчас  полдень. Почтовая
карета, с которой он намеревался уехать, отбывала в пять, а он еще не  успел
предупредить о своем внезапном отъезде Никиту.
     -  А   муж  Натальи  -  двоюродный  брат   несчастной  царицы   Авдотьи
Федоровны...
     "Это  какая  же  Авдотья? -  силился сосредоточиться  Саша. -  Евдокия!
Евдокия Федоровна Лопухина- опальная  супруга Петра I.  Последнее  время она
жила в Новодевичьем монастыре. Может, и сейчас  там живет, а скорее всего уж
умерла по старости".
     -  Степан  Васильевич,   муж  Натальи,  -  торопилась  рассказать  Вера
Дмитриевна, - добрый человек, но  трудно понять, чего в нем больше - доброты
или безволия. Их поженил государь Петр. Говорят, против их воли. Наталья всю
жизнь ненавидела мужа, а дама она прыткая, любила балы да  танцы и  излишней
скромностью  не  отличалась.  Ее связь  с  бывшим  гоф-маршалом  Левенвольде
известна даже в Париже. И  только  ссылка гоф-маршала разорвала эту порочную
связь. О, граф, поймите меня правильно! Кто же не любит балы? Я не лицемерка
и не  ханжа...-  Вера  Дмитриевна опять принялась  трясти  песочницу,  чтобы
просушить давно высохшие чернила.  -  Но если Степан Лопухин заодно со своей
супругой, вы знаете, он тоже арестован, то доброта его не более чем маска на
лице хищного зверя.
     Вера  Дмитриевна обладала  вполне  светским качеством охаять и очернить
любого  из своих знакомых да и незнакомых  людей,  если  в  этом возникала в
разговоре  надобность.  При  этом  она  не  уставала  повторять:  "Я человек
искренний, я  не лицемерка", и собеседник, который, может,  и  хотел сказать
слово  в защиту охаянного, стоял перед выбором  - либо согласиться с ней  во
всем, либо признать себя именно человеком неискренним и лицемерным.
     Граф в  продолжение всей беседы только поддакивал, повторяя эхом  слова
Веры Дмитриевны, и время от времени, словно забываясь, вставлял  неясные, не
имеющие отношения к разговору фразы армейского образца.
     Вернуться  к  рекомендательному письму  Веру Дмитриевну вынудили турки,
которых  она имела  неосторожность  приплести  к семейству  Лопухиных.  Граф
вскинулся, как  боевой конь, заиграл глазами и,  перебив хозяйку дома,  стал
долго и обстоятельно рассказывать про триумфальный въезд Измайловского полка
в Петербург после заключения мира с турками.
     -      Вначале     шла     полковая     артиллерия     под     командой
гвардииот-бамбардир-поручика, потом квартермистр Соколов, потом...
     Вера Дмитриевна попыталась  было вернуть  беседу в пробитое  русло,  но
граф  говорил   без   пауз,  на   одном  дыхании,  и  она,  досадуя  на  его
разговорчивость, принялась за начатое письмо.
     -  ...Шарфы  имели подпоясаны. -  Граф обращался уже  к Саше.  - У шляп
кукарды  лаврового  листа. Очень много  тогда лаврового листа  прислали  для
делания  кукардов  у шляп в знак  древлего  обыкновения.  Красиво, знаете...
Знамена, блеск литавр, музыка! Генерал Апраксин верхами, за ним две заводные
лошади.  А  далее  с  двумя  Пешковыми  скороходами  по  бокам  и  верховыми
пажами-егерями  сзади  сам  генерал-лейтенант Густав Бирон, отличнейший  был
человек..
     Вера Дмитриевна выразительно кашлянула. Если  уж  поминать  в разговоре
сосланных  Миниха или  Левенвольде,  или  братьев  Биронов,  то  извольте  в
осудительных тонах или с насмешкой. Так принято в приличном обществе. Может,
Густав Бирон и "отличнейший человек", но про брата его экс-регента такого не
скажешь. Им, злодеям, только мягкосердечие государыни жизнь спасло!
     -  Исправен   в  службе,  храбр,  надежен  в  деле,  -  продолжал  граф
патетическим тоном. - Не помните, Вера Дмитриевна, куда его сослали?
     - Не помню. -  Она  поморщилась, зачеркнула  все,  что написала и взяла
чистый лист бумаги.
     - Биронов, бывшего экс-регента и  бывшего  подполковника  Измайловского
полка Густава Бирона,  определили  сейчас  на  жительство в Ярославль, -  не
вытерпел Саша, и  граф  посмотрел  на  него уважительно,  вот,  мол,  совсем
молодой человек, а так разбирается в политике.
     Но  Вера  Дмитриевна  не  желала  обсуждать  события, которые не  имели
прямого отношения к лопухинскому заговору.
     -  Вы  ведь  знали Анастасию Ягужинскую,  граф?  Да,  дочь  Бестужевой.
Вообразите,  такая  прелестная девица, а  тоже  поддалась  соблазну.  -  Она
помолчала,  словно  опасаясь, что  Никодим Никодимыч возобновит триумфальное
шествие,  но граф  молчал,  и  она спокойно  повторила: -  И тоже  поддалась
соблазну.
     - Вы не сомневаетесь в ее виновности? - тихо спросил Саша.
     - Как же можно  сомневаться, когда про заговорщиков рассказывают  такие
ужасы.  Арестовали,  значит,  виновны...  Правда,  насколько  мне  известно,
Анастасия сейчас дома, под домашним арестом.
     - Анастасию Павловну увезли сегодня ночью. Я думаю,  вслед за матерью в
Петербург, - сказал Саша, яростно стиснул зубы и к удивлению своему раскусил
ненавистный орех.
     - Так она уже не под домашним арестом? - Вера Дмитриевна опять вскинула
руки. - Граф, вы только послушайте!
     - Только послушайте...- повторил граф сокрушенно.
     - Александр Федорович, откуда вам это известно?
     Саша хотел  сказать, что сам видел,  как Анастасия садилась в  карету в
сопровождении господина  в  цивильном платье, но вовремя остановился и пожал
плечами, как бы говоря, это  уже все знают. В благодарность за такую новость
Вера  Дмитриевна  не  только  налила Саше  вина, но даже вспомнила,  что  не
заплатила ему за три урока. Как только  она вышла  за кошельком, граф так  и
засветился в Сашину сторону. Сейчас, мол, поговорим...
     - Нас само Императорское Величество Анна Иоанновна собственной персоной
изволили трактовать вином, всех лейб-гвардии  полков и штаб-обер-офицеров, -
сказал он шепотом и улыбнулся.
     -  Достойный граф Никодим Никодимыч,  - Саша прижал руки  к груди, - ко
всему, что касается лейб-гвардии, я имею чрезвычайный интерес.
     - Государыня  в  середине галереи изволили стоять. Им  учинили нижайший
поклон,  и   Ее  Императорское  Величество   изволили  говорить  нам  такими
словами...- Голос графа снизился до самого интимного, сокровенного тона,  но
в  комнату  вошла  Вера Дмитриевна, и он, любовно  поправив на Саше кружева,
грустно замолк.
     "Индюк! -  подумал Саша. - Триумфальное шествие глупости! Почему ты так
равнодушен к судьбе Анастасии и ее матери и всех Лопухиных? Все принимает на
веру! И эта гусыня Вера Дмитриевна туда же... "Арестовали, значит, виновны!"
И ведь не злая женщина,  а верит  всякой сплетне.  Как можно в наше время не
дать себе труда рассуждать?"
     Саша  уже  забыл,  что  те  же самые  роковые  слова:  "Взяли,  значит,
виновна", - он говорил сам испуганному и смущенному Алексею. Вера Дмитриевна
меж тем с легким стоном опять принялась за письмо.
     -  Красавица  моя,  не мучайтесь. Я  сам  рекомендую этого  прекрасного
молодого  человека, -  сказал  граф  неожиданно.  -  Не  женское  это  дело,
рекомендовать человека в гвардию. Вы ведь в гвардию хотите? - обратился он к
Саше.
     - Да, - выдохнул Белов и подумал удивленно: "Не такой уж он индюк!"
     - Я  адресую  вас  к моему племяннику  - поручику Преображенского полка
Василию Лядащеву.  Он сейчас  на весьма  важной и  секретной  работе, - граф
подмигнул Саше,  - а если он вам поможет, то,  клянусь здоровьем своим,  это
будет самое достойное из всех его дел на оной службе.
     Через полчаса  Саша вышел из дома подполковничьей вдовы, пополнив  свой
тощий кошелек и получив рекомендательное письмо.
     - Я знал, что ты вот-вот сбежишь, - сказал Никита, когда Белов пришел к
нему  прощаться.  - У тебя все эти дни было такое  неспокойное, таинственное
лицо.  Как сказал  поэт: "Уже рвется душа и жаждет странствий, уж  торопятся
ноги в путь веселый"*.
     ____________________________________________
     * Катулл. "Вновь повеяло теплом весенним..."

     - Не такой уж веселый, - проворчал Саша.
     - Когда ж ты отпускную бумагу успел получить?
     -  Черт  с ней,  с бумагой.  Я тогда в  директорском  кабинете вместе с
Алешкиным паспортом и свой прихватил.
     - Побег, значит. Отчаянный ты человек! А  если поймают да вернут назад?
За побег, сам знаешь, по уставу смертная казнь!
     -  Эх,  Никита,  Россия  тем хороша, что у  нас  "ничего нельзя, но все
можно". Мой побег и не заметит никто. Может, со мной поедешь?
     - Сейчас  не  могу. Надобно  дождаться  письма  от  отца.  Я  приеду  в
Петербург в карете с гербами.
     - Когда?
     - Когда позовут. Саш, а где искать тебя в Петербурге?
     - Я сам тебя найду. А вот как нам быть с Алешкой? Никита задумался.
     -  Ты ищи его в Кронштадте, - он улыбнулся, - в  котором Алеше "быть не
надо", а я по  дороге в  Петербург наведаюсь  в село Перовское.  Может, он к
маменьке побежал? Я бы на его месте так и сделал.
     Друзья обнялись. В пять часов почтовая карета увезла Белова из Москвы.

     КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ



         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 

        -1-

     Три дня шел дождь. Дороги в России всегда оставляли желать лучшего, а в
то  июльское  лето  старый лесной  тракт,  по  которому пробиралась  карета,
представлял   из  себя  совершеннейшую   трясину.   Карета   была   большая,
четырехместная,  сделанная с  учетом  всех требований  удобства и  моды,  но
глядя, как  переваливается  она  с  боку  на  бок, скрипит колесами, дрожит,
преодолевая  выбоины и  ухабы, можно  было только пожалеть сидящих в ней. От
мокрых  лошадиных спин валил  пар. Кучер  давно перестал  щелкать  кнутом  и
понукать  лошадей, а сидел, втянув голову  в плечи, и  только молился, чтобы
карета не завязла в грязи и не перевернулась.
     Но  Николай  Угодник,  защитник всех  путешествующих,  видно,  не  внял
молитве.  Лошади встали. Каждая  их попытка вытащить  карету на ровное место
приводила к тому, что  она  подавалась  вперед,  готовая  вот-вот преодолеть
бугор, но  в последний  момент откатывалась  на  дно ямы,  угрожающе кренясь
набок.
     --  О, эти русские дороги! Эти  русские кучера! Эти русские лошади!  --
раздалось из кареты.
     --  Загрязли,  ваше сиятельство, как есть загрязли. Хворост  под колеса
надо положить, а то их так  и засасывает.  Я сейчас, мигом, --крикнул кучер,
прыгая в жидкую грязь.
     Он быстро миновал заросшую  кустарником  лужайку и  скрылся  в лесу, но
очень скоро вернулся назад без хвороста и сильно испуганный.
     -- Там лежит кто-то, -- крикнул он, стуча в дверцу кареты.
     -- Ну и пусть лежит, -- ответил женский голос.
     -- Похоже, не живой.
     -- Труп, что ли?
     -- Женщина они... Может, и труп.
     -- Если живая -- проснется, встанет и пойдет. А мертвой мы уже ничем не
сможем помочь. Набирай хворосту, Григорий. Мочи нет!
     -- О, это русское бессердечие! -- воскликнул мужчина,  распахнул дверцу
кареты  и ловко  выпрыгнул  на обочину  дороги,  поросшую цикорием  и желтой
льнянкой.
     --  Там, ваше сиятельство, на опушке, под елкой,  --  торопливо  сказал
кучер и с готовностью побежал вперед, показывая дорогу.
     Женщина  лежала на  боку, уткнувшись лицом в  мох. Раскинувшиеся шатром
еловые ветви не пропускали дождя, и оттого, что она лежала на сухом, видимо,
заранее  выбранном  месте  и  была  аккуратно  прикрыта  плащом, можно  было
предположить, что  она  просто  спит.  Безмятежную  картину  портила  босая,
синюшного  цвета нога, торчащая из  оборок юбки.  Другая  нога была  обута в
щегольский  туфель с красным каблуком.  Эти  разные ноги  вызывали в  памяти
мертвецкую.
     -- Может, пьяная? -- с надеждой прошептал кучер.
     -- Григорий, послушай. Regarde ce qu'elle  a*.  -- Мужчина выразительно
вращал кистью руки, безуспешно пытаясь подыскать нужное слово.
     -- Перевернуть ее, что ли?
     -- Да, да... Перевернуть!
     Как  только  кучер  дотронулся  до плеча  лежащей,  она  встрепенулась,
попыталась встать, но  застонала и  села, с ужасом глядя на мужчин. Это была
молодая девушка, смертельно утомленная, а, может быть, и больная.
     -- Кто вы такие? Что вам от меня нужно? Оставьте меня... -- Голос у нее
был низкий, простуженный.
     --  Мы  хотим  помочь  вам, дитя  мое,  --  сказал тот,  кого  называли
сиятельством.  По-русски он  говорил не  чисто, с трудом  подбирая слова, но
именно это, казалось, успокоило девушку.
     -- Я повредила ногу и заблудилась.
     -- Здесь же дорога рядом. Там наша карета. Пойдемте. Григорий, помоги!
     -- Зачем карета? -- опять разволновалась девушка. -- Не надо кареты.  Я
с богомолья иду.
     Но  мужчины  уже  подняли  ее,  и, поддерживаемая  с  двух сторон,  она
заковыляла к карете.
     --  Эта бедняжка заблудилась. Она идет с богомолья,  --  сказал мужчина
сидящей в карете даме. -- Мы ее подвезем.
     Девушка с трудом преодолела подножку, стараясь ни на кого не  смотреть,
опустилась на сиденье и замерла, прислушиваясь к возне, производимой снаружи
кучером. Григорий  ругался, подсовывал хворост  под колеса, кряхтел, понукал
лошадей. Наконец карета вылезла из  ямы и опять пошла качаться по колдобинам
и выбоинам, как шхуна на большой волне.
     Девушка  понемногу освоилась и  начала робко приводить  себя в порядок:
пригладила волосы,  закрыла голову капюшоном плаща, поправила складки  юбки.
Если  бы  неожиданные  попутчики могли  угадать мысли  юной  богомолки,  они
показались бы им более чем странными.

     * Посмотри, что с ней (фр. ).

     "Вот  угораздило... Кто  эти люди?  На  шпионов Тайной  канцелярии они,
пожалуй,  не похожи. Не  заметили ли они шпагу? А  может  быть,  встреча и к
лучшему?  Отвезут на постоялый двор. Там решат, что я с ними, и  внимания на
меня не обратят. В тепле хоть посплю, а там видно будет... "
     Так  думала   молодая  девица,  в  обличье   которой  скрывался   рьяно
разыскиваемый друзьями Алексей Корсак.
     Белов был прав -- Алеша сбежал из Москвы.  Прыгая из окна, он подвернул
ногу и, на  первых порах не чувствуя  боли, помчался на Старую  площадь. То,
что  Белов не пришел к месту  встречи, укрепило самые худшие его подозрения.
Он  и  мысли  не  допускал, что  надо  бы  попытаться найти  Александра  или
обратиться за помощью к Никите. В  каждой подворотне ему  мерещилась засада.
Кроме  того,  как  ни бредовы  и бессмысленны  были обвинения  -- участие  в
заговоре, Алексей  почувствовал  себя  изгоем,  чем-то  вроде  прокаженного.
Инстинктивная боязнь навлечь подозрение на друзей была  столь сильна, что он
даже обрадовался отсутствию Александра.
     На рассвете со Старой площади тронулся крестьянский обоз, с ним Алексей
выбрался из Москвы. Его довезли до большого села на реке  Истре,  накормили,
дали хлеба на дорогу, а дальше, держа путь на северо-запад, он побрел сам.
     В карете  было  тепло,  монотонная качка  убаюкивала и  вызывала легкую
дурноту.  Борясь  со  сном и  придерживая  ерзающий  на голове мокрый парик,
Алексей принялся украдкой рассматривать своих спутников.
     Их было трое. Алешин спаситель был носат, молод и важен. Лиловый камзол
по  обычаю  моды торчал по  бокам колоколом,  жесткое  жабо из черных кружев
подпирало  острый,  спесиво  выпяченный  подбородок.  Скучное  и  брезгливое
выражение лица его никак не вязалось  с тем мнением, которое успел составить
о нем Алексей.
     В   кокетливо  одетой,  хорошенькой   и  словно  испуганной  девице  по
неуловимым признакам угадывалась камеристка. Она держала на коленях дорожный
баул  и  неотрывно смотрела  на даму, готовая по любому знаку, слову, взмаху
ресниц исполнить какие-то ей одной известные обязанности.
     А дама! Творец,  как получилось у  тебя  такое чудо?  Она сидела совсем
близко, протяни руку и коснешься лица, а казалось, что их разделяла огромная
зала,  полная света  и  музыки, и она,  красавица,  только  присела  на  миг
отдохнуть  после мазурки или менуэта, закрыла  глаза, а все в ней еще летит,
танцует, и локон на шее шевелится, как живой.
     Алексея жаркой волной опалил стыд. Он вдруг представил себя со стороны,
мокрого, растерзанного, с распухшей босой ногой. Жалкий, выпавший  из гнезда
вороненок! И еще эти нелепые театральные тряпки! И тут  он почувствовал, что
красавица  его видит. Улыбка, вернее, полуулыбка --  никому, всему свету или
себе  одной,  не изменилась  ни  одним своим  движением, полузакрытые  глаза
словно  медлили  открыться.  И  вдруг  распахнулись  оба,   с   любопытством
уставившись на Алексея.

     Под  этими зелеными, как ночные светляки,  глазами Алексей бес- покойно
заерзал  на  сиденье,  и  шпага,   старательно  укрытая  юбкой,   неожиданно
сдвинулась и  оттопырила подол.  Он  быстро  поправил шпагу, но лучше бы  он
этого  не  делал  --  жест  был  столь  явно  мужской,  что  красавица  даже
удовлетворенно  кивнула головой, видя подтверждение своей  догадки.  Она все
поняла.
     "Она все поняла, -- пронеслось в голове у Алексея. -- Сейчас спросит --
почему я ряженый? Сейчас спросит... Боже мой, что отвечать? " Неожиданно для
себя  он  чихнул, тут  же  закрыл рот  ладонью и  с  испуганно вытаращенными
глазами стал ждать приговора.
     Но  красавица  молчала  и  всем  своим  видом  выказывала   насмешку  и
удивление.  "Не хочешь ко мне в пажи, богомолка? "- дразнили  ее глаза, губы
вздрагивали, вот-вот расхохочется.
     Алексей забился в угол кареты,  закрыл лицо  капюшоном  и, зевнув через
силу, сделал вид, что засыпает. Когда, совладав с  собой, он слегка размежил
веки и взглянул на красавицу, она его уже не видела.
     -- Сережа, скоро ли мы приедем, наконец? -- раздался ее  голос. "Мне до
твоих тайн нет никакого дела, -- послышалось Алексею в капризных интонациях.
-- Что может быть интересного в  ряженом мальчишке, подобранном в  дороге? У
меня своих забот достаточно".
     На лице  у  дамы появилось  то  же  брезгливое выражение,  что  и  у  "
лилового,  надменного  господина.  Камеристка  поспешно  распахнула  баул  и
извлекла флакон с нюхательной  солью. Мужчина  склонился к  даме и  зашептал
по-французски, касаясь губами  ее  волос.  До Алексея донеслось  повторенное
несколько раз слово "couvent"*.

     * Couvent -- монастырь (фр. ).

     И действительно, свой путь они кончили  у стен большого монастыря. Было
совсем  темно.  Вельможные  попутчики,  к   счастью,  забыли   про  Алексея.
Молчаливая  монашка  отвела  его в  комнату,  убогую  и  ^ тесную  -- не  то
монастырская гостиница для  бедных, не  то  пустующая келья. Деньги  вперед,
топчан в углу со свежей соломой да глиняная плошка с плавающим огоньком.

        -2-

     Алексей устал... Как тяжелы были четыре дня в пути! Он шел, не разбирая
дороги, одержимый одной мыслью --  уйти от Москвы. Нога опухла, не умещалась
в узком башмаке, и он потерял его где-то в болоте.
     За  полями и оврагами, за  ручейками и речками,  холмами и низинами, за
чащобами и топкими лесами  --  родительская  усадьба. Маменька сидит у окна,
смотрит на  мир  и не ведает,  какая  беда стряслась с ее сыном. Выйти бы  к
постоялому двору, выложить все деньги да  и махнуть  на перекладных в родную
деревню.  Но он обходил постоялые  дворы,  там его  могли поджидать драгуны.
Сколько людей едет в каретах, телегах, верхами! Куда их всех несет нелегкая?
Бредут  странники, нищие,  ремесленники  и  прочий  рабочий  люд.  И всех он
боится. Девицу легко обидеть, а шпагой защищаться нельзя.  И переодеваться в
мужское  платье тоже нельзя. Маршируют по дорогам полицейские отряды, бьют в
барабаны, ищут  п