не  идет,  сюда
надобны... изумруды, пожалуй",-- как немедленно приносили  изумрудную  брошь
бантом или в виде букета, и  Анастасия сама на-калывала ее на высокую  грудь
государыни.
     Ни к  чему Елизавета не относилась  так  серьезно, как  к  собствен-ной
внешности. Может быть, это сказано  не совсем точно, потому что серьезно она
относилась к вопросам веры, к милосердию, к  лейб-компанейцам, посадившим ее
на  престол, а также к  политике, кото-рая должна была  ее на  этом престоле
удержать, очень  серьезным  было для нее  понятие  "мой народ", но  вся  эта
серьезность  была  вы-звана как  бы  вселенской необходимостью, а  любовь  к
платьям, укра-шениям, туалетному  столу  и хорошему  парикмахеру -- это было
ис-тинно  ее,  необходимое   самой   натуре.  Может  быть,   здесь  сказался
вы-нужденный отказ от этих радостей, когда она при Анне Иоанновне вела более
чем  скромный  образ жизни,  поэтому  и  принялась наверстывать упущенное  с
головокружительной быстротой.
     Елизавета, как никто  при дворе,  была знакома с  парижскими мо-дами, и
Кантемир, поэт  и посол во  Франции,  до последнего  своего  часа  перемежал
страницы  политических отчетов подробным описани-ем модных  корсетов, юбок и
туфель. Ни  один  купец, привозивший ткань и  прочий  интересный для  женщин
товар,  не  имел  права  торго-вать  им  прежде  чем  предъявит  его  первой
покупательнице  -- императрице.  Елизавета  любила светлые  ткани, затканные
серебрянымии золотыми  цветами.  Надо сказать, они  шли  ей  несказанно.  Но
вернемся к Анастасии. Как только  Елизавета узнала,  что в ней  есть вкус  и
тонкость, и умение достичь  в одежде  того образца,который только  избранным
виден,  она  в корне изменила к ней свое  отношение. Отныне Анастасия всегда
присутствовала при  одевании  императрицы, за что получала подарки  и  знаки
внимания. Тяжелая это должность -- "находиться неотлучно".
     Вот  и  сегодня,  кто  знает,  всю  ли  ночь проспит  императрица,  или
вздумается ей часа  в три ночи  назначить ужинать. Но пока об  этом не будем
думать, пока будем чай пить.
     Анастасия накинула поверх ночной рубашки теплый платок, но-ги всунула в
туфли  на меху: сквозняками продувало дворец от севера до юга. Она  не стала
звать Лизу, сама вскипятила воду на спиртовке.
     -- Ты знаешь, вчера на балу человека убили. Что об этом гово-рят?
     -- Ничего не говорят,-- удивленно вскинула брови Анастасия.-- Наверное,
от государыни это скрыли. А важный ли человек?
     Саша вкратце  пересказал всю  историю,  как они  с  Никитой обна-ружили
убитого, как пришла охрана, как поспешно унесли труп, взяв с Саши клятвенное
обещание  не разглашать  сей  тайны. Анастасия слушала внимательно,  но, как
показалось  Саше,  без  интереса.  Убий-ство  незнакомого  человека   ее  не
занимало.
     -- А ты что хотела рассказать? -- перевел Саша разговор.-- Ка-кая у вас
история приключилась?
     -- Опять  неприятности с молодым двором, вот  только  не  пойму, в  чем
здесь дело...
     Саша знал, что Анастасия не поддерживает никаких отношений ни с Петром,
ни с Екатериной. Служишь  государыне -- и  служи, а  связь  с молодым двором
приравнивалась к шпионажу.
     -- Сегодня  утром,--  продолжала Анастасия,-- вернее не утром, часа три
было,  я  причесывала государыню. Она  как бы  между прочим велела позвать к
себе великую  княгиню. Та пришла... И тут началось! "Вы безобразно вели себя
в маскараде! Что за костюм? Назвались Дианой, так и одевайтесь Дианою. А что
это за прическа? Кто вам дал живые розы? Зачем вы их прикололи?"
     -- По-моему, Екатерина прекрасно выглядела!
     -- За это  ее и ругали. И еще  Екатерина  имела дерзость  сказать,  что
потому украсилась розами, что у нее не было подобающих дра-гоценностей, мол,
к розовому  мало что идет. Государыня здесь прямо взвилась. Оказывается, она
хотела подарить  Екатерине  драгоценный убор, но из-за  болезни, у той  была
корь, государыня не поторопила ювелира.
     --  Вот  как  описывает  Елизавету   Петровну  Болотов,  наш  уважаемый
писатель, историк  и  агроном:  "Роста  она  нарочито  высокого и стан имеет
пропорциональный,  вид благородный и величественный,  лицо  имела круглое  с
приятной  и милостивой улыбкой, цвет лица  белый и живой, прекрасные голубые
глаза,  маленький   рот,  алые  губы,  пропорциональную  шею,  но  несколько
толстоватые длани..."
     К тридцати девяти годам Елизавета была уже полновата, грузновата, но на
Руси дородность не считалась недостатком.
     -- А  вдруг  бы великая княгиня  умерла?  Зачем же зря  тратить-ся?  --
усмехнулся Саша.
     -- Ну уж нет! Государыня не мелочна. Здесь другая причина. Екатерине бы
оправдываться, а  она молчит, словно  не  слышит. Тут государыня и крикнула:
"Вы  не любите мужа! Вы  кокетка!" Тут вели-кая княгиня расплакалась,  а нас
всех выслали вон. Они еще минут пятнадцать разговаривали, а потом государыня
вдруг уехала в  Троице-Сергиеву пустынь. Меня с собой хотела  взять, да щеки
мои пыла-ли, как от жара.
     -- Эти ваши дворцовые  дела,--  поморщился Саша.-- Отчитать так жестоко
женщину только за  то, что она молода и лучше тебя выглядит! С души воротит,
право слово.
     Анастасия   мельком   взглянула  на   мужа,  поправила  платок,   потом
задумалась. Она пересказала предыдущую сцену  тем особым  тоном,  каким было
принято  сплетничать  при  дворе;  с  придыханием,  умест-ной  поспешностью,
неожиданной эффектной  паузой. А  потом вдруг забылась дворцовая напевка,  и
она стала говорить простым домаш-ним голосом, исчезла "государыня", ее место
заняла просто жен-щина.
     -- Никогда нельзя понять, за что  Елизавета тебя  ругает. При-вяжется к
мелочи, а  причина совсем  в  другом. Я знаю, если она мне говорит с гневом:
"...У тебя руки холодные!" или "Что молчишь с утра?" -- это значит, она мать
мою вспомнила  и ее заговор... Гневает-ся! Разве поймешь,  за что она ругала
Екатерину?  Может, провинился  в  чем  молодой  двор,  а  может,  бессонница
замучила и живот  болит.-- Она устало провела рукой по лицу,  словно паутину
снимала.-- Ладно. Давай спать...
     Еще только  начало светать,  трех ночи не было,  когда Анастасия  вдруг
проснулась, как  от толчка, села,  прислушалась. По  подоконни-ку редко, как
весенняя капель, стучал  дождь,  ему вторили далекие, слышимые не более, чем
мушиное  жужжание, звуки. Но, видно, она  правильно  их угадала,  вскочила и
крикнула Лизу.
     -- Что? -- спросил Саша, просыпаясь.
     -- Прощаться, милый, пора.-- Шепот ее был взволнованным. Она уже успела
облачиться в платье на фижмах, а Лиза торопливо укла-дывала ей волосы.
     Саша ненавидел эти секунды. Ласковое, родное существо вдруг исчезало, а
его место занимала официальная,  испуганная, нервиче-ская  дама. Говорить  с
ней в этот момент о каких-либо серьезных вещах  было  совершенно невозможно,
потому что все существо ее бы-ло настроено на восприятие далеких,  только ей
понятных звуков. По коридору протопали вдруг тяжелые шаги, видно,  гвардейцы
бросили играть в фараона и поспешили куда-то по царскому зову.
     -- Когда увидимся? -- спросил Саша.
     -- Я  записку  пришлю.--  Она вслепую поцеловала Сашу.-- Вый-дешь после
меня минут  через  десять.  И только, милый,  чтоб тебя  ни-кто  не  увидел,
позаботься об этом.
     -- Это как же я позабочусь?
     Но она уже не слышала мужа. Осторожно, чтобы не было слышно щелчка, она
отомкнула дверь, кинула Саше ключ  -- "Лизе  от-дашь!" --  и боком, чтобы не
задеть широкими фижмами дверной ко-сяк, выскользнула в коридор.
     Минут  через  десять явилась Лиза и,  взяв Сашу,  как ребенка, за руку,
безлюдными,  неведомыми коридорами  вывела  его  из  дворца.  Он постоял  на
набережной,  поплевал  в  воду,  посчитал  волны,  а  потом  пошел  в дом  к
Нарышкиным,  где во всякое время дня и ночи -- тан-цы, веселье,  музыка, дым
коромыслом, а  в  небольшой  гостиной,  укра-шенной русскими гобеленами,  до
самого утра длится большая игра.


        -11-

     Главная вина юной Екатерины перед  Елизаветой и троном состо-яла в том,
что за  четыре  года жизни  в России она не  сделала глав-ного, для чего  ее
выписали из Цербста,-- не произвела на свет наследника-
     Государыне уже  казалось, что она совершила непоправимое  -- ошиблась в
выборе. Ей мечталось, что  Петр  Федорович, при всех из-держках характера  и
воспитания,  приехав  в Россию, вспомнив  по-койную  мать и  великого  деда,
вернется  к изначальному,  к истинным корням  своим -- русским. Вместо этого
великий князь стал еще более голштинцем, чем был. Он собрал вокруг себя всех
подвизающихся в Петербурге немцев  и вкупе с  теми,  кто  приехал  с  ним из
Голштинии, образовал в центре России словно малое немецкое государство.
     Екатерина  тоже жила в этом, противном духу государыни, мирке,  но жила
сама по  себе.  При  этом она  была почтительна,  весела,  доб-рожелательна,
упорно, хоть и коверкая слова, говорила по-русски,  но какие мысли клубились
под этим высоким,  чистым, упрямым лбом, Елизавета не могла  понять, сколько
ни старалась.
     В глухие ночные часы, когда Елизавета не могла уснуть и часа-ми глядела
в  черные, казавшиеся враждебными окна, чесальщицы пяток --  а их  был целый
штат, и дамы самые именитые -- нашепты-вали ей  подробности  семейной  жизни
великих  князя  и  княгини.  О  Петре  Федоровиче  не говорили  дурных слов,
государыня сама их знала, но Екатерина... "Хитрая... ваше величество, улыбка
ее -- мас-ка, к Петру Федоровичу  непочтительна,  насмешлива, обидчива, чуть
что --  в слезы... Пылкой быть не хочет, матушка государыня... супру-жескими
обязанностями  пренебрегает  и  страсти мужа  разжечь не может!" Это  ли  не
противная государству политика?
     Елизавета  советовалась  с  Лестоком,  но  беспечный, а  скорее хит-рый
лейб-медик, который благоволил к великой княгине, а перед Пет-ром заискивал,
не захотел говорить языком медицины.
     -- Люди молодые, здоровые. Бог даст, матушка, и все будет хо-рошо! -- И
засмеялся  белозубо.  До пятидесяти  лет сохранить  такую  улыбку! При  этом
рассказал  историйку  или  сказку  про одну  молодую пару:  тоже  думали  --
бесплодие, а  оказалось, что  молодая  просто  лю-била  поспать.  И  уж  как
разбудили!..
     Канцлер Бестужев понимал  сущность дела лучше самой государы-ни, ему  и
объяснять ничего не надо. Он давно считал, что молодой двор надо призвать  к
порядку.  Но  не только отсутствие ребенка  его волновало.  Мало  того,  что
бражничают,  бездельничают, флиртуют,  давая  повод  иностранным  послам для
зубоскальства, так еще плетут интриги! Маменька великой княгини -- герцогиня
Иоганна --  не  дава-ла Бестужеву покоя. Выдворили ее из  России,  но  она и
оттуда, со  стороны,  хочет  навязать  русскому  двору прусскую политику.  А
сущ-ность этой политики в том, чтобы свергнуть его, Бестужева.
     Совет канцлера был таков: необходимо составить соответствую-щую бумагу,
в коей по пунктам указать молодому двору, как им жить надобно, а если пункты
соблюдаться не будут, принимать меры, то есть строго наказывать.
     Такой совет  не  столько  озадачил,  сколько развеселил  Елизавету. Ах,
Алексей Петрович, истинно бумажная душа! Да разве  можно кого-либо заставить
жить по  пунктам? Как бы ни были хороши эти пункты, если  у человека совести
нет иль, скажем, он с этими пункта-ми не согласен, так неужели  он не найдет
тысячи способов прене-бречь пронумерованной бумагой?
     И напряги Елизавета  свой тонкий ум, поразмысли об этом ве-черок, может
быть,  и  придумала бы что-нибудь  дельное,  но не  могла эта подвижная, как
ртуть,  женщина слишком долго думать о  госу-дарственной  пользе. Она велела
заколотить  дверь,  соединяющую  ее  покои с  апартаментами  молодого двора,
досками  и, отгородясь таким  способом от  надоевшего  Петра и его  супруги,
занялась своими делами.
     И летит  по  зимнему первопутку кибитка  государыни с дымящейся трубой,
искры взвиваются в ночное  небо. В кибитке установлена  печка  для обогрева,
лошадей меняют каждые десять верст. В Моск-ву!  На тайное венчание  с бывшим
певчим,  красивейшим  и   нежней-шим  Алексеем   Григорьевичем  Разумовским.
Историки  спорят --  бы-ло,  не  было  этого венчания в церкви подмосковного
сельца  Перова,  документы  отсутствуют.  А  я  точно  знаю,  и  без  всяких
документов:
     было! Если могла Елизавета хоть  тайно  освятить свою любовь цер-ковным
браком,  то не  стала  бы  от  него отказываться, как  не  отка-зывалась она
никогда от радостей жизни.
     Сколько  было в этой  женщине жизненной силы! И не стоит гово-рить, что
она была направлена не  туда, то есть не  на государственные нужды. А может,
именно туда, куда надо. Елизавета была совестли-ва, религиозна, незлобива, в
ее  сердце жила  память  о  делах  Петра  Великого,  она  отменила  смертную
казнь--более  чем  достаточно для  женщины, и пусть государственными  делами
занимаются министер-ские мужи,  она  отдает свое время охоте  и  маскарадам,
святочным  играм  на рождество,  катаньям на масленицу, ночевкам  в  шатрах,
русским хороводам на лужайках и любви, ах, как слабо женское сердце!
     _______________
     * Весьма точно отозвался о нашей государыне французский  посол д'Аллион
(не помню дословно,  и  потом--это только перевод):  "У Елизаветы всего лишь
женский ум, но его у нее было много". Истинно так.
     ______________
     Итак,  великий  князь  был  предоставлен  самому  себе  и  жил  весело,
развлекаясь с Катенькой Карр, напиваясь с  егерями, занимаясь экзерцициями с
лакеями  и обижая жену,  а  Екатерина учила русский язык,  читала  Плутарха,
письма   мадам  де  Севинье   и,  оберегая  свою  независимость,   аккуратно
переписывалась  с маменькой, что  моталась по  Европе, ища для  себя  выгод.
Бестужев негодовал, понимая,  что  не может найти  управу  на  молодой двор,
однако жизнь скоро предоста-вила ему эту возможность.
     В комнате с забитой досками дверью Петр Федорович разместил полки своих
марионеток.  В  двадцать  два  года  уже  не  играют  в  куклы  и  оловянных
солдатиков, но великий князь,  обвини его кто-нибудь  в этом, сказал бы, что
он разыгрывает баталии, и хоть макетно, на сто-ле, но все равно тренирует ум
полководца,  и  никому  не  сознался  бы,  что  эти  игрушки напоминают  ему
оставленный  в  Голштинии дом. Германия  --  страна  игрушек, рождественских
прекрасных  кукол,  за-водных  экипажей,  танцующих  кавалеров  и  прочая...
Словом,  он  играл в  солдатики,  когда  услыхал за забитой  досками  дверью
отчетливый  смех и звон  бокалов. Государыня веселилась.  Вначале  он просто
вслушивался  в  голоса   за  дверью.  Наверное,  им  руководили  не  толь-ко
любопытство,  но  и досада:  кому понравится,  если от  тебя отгора-живаются
досками. Потом он приник к замочной скважине.
     Происходящее  на половине  государыни показалось ему столь ин-тересным,
что  он придумал  просверлить несколько  дырочек  в  двери,  чтобы  устроить
подобие  спектакля.  В  зрители он  позвал  великую княгиню и двух  фрейлин.
Екатерина  отказалась.  Во-первых,  потому  что  подглядывать   нехорошо,  а
во-вторых,--просто  опасно.  Вместо  Екатерины подвернулся капрал кадетского
корпуса, который зачем-то болтался в покоях великого князя.  Фрейлины встали
на  стулья  и,  радостно  хихикая,  приблизили  глаза  к  дырочкам,   капрал
примостил-ся у замочной скважины.
     За  забитой дверью  шел  веселый  ужин  государыни с  нежным дру-гом ее
Алексеем Разумовским, и  все атрибуты этого  ужина указыва-ли  на  домашний,
семейный его  характер.  Разумовский сидел против государыни  в халате,  они
смеялись,  потом  государыня  села  к нему  на  колени-Фрейлины не  решились
досмотреть спектакль до конца, и у них, конечно же, хватило ума держать язык
за  зубами,  если  бы  не  вели-кий князь... Тот,  напротив,  всем и каждому
сообщил,  что  делает  ве-черами  его  тетушка.  По  дворцу  поползли  самые
пикантные сплетни. Здесь интересен  был и  сам факт  семейного ужина, и  его
пикантные   подробности.  Скоро   сплетни  и  их   источник  стали  известны
госуда-рыне.
     Давно  во дворце не видели ее в таком  гневе. Дело  расследовала Тайная
канцелярия. Любопытного капрала высекли розгами, а Петра Елизавета вызвала к
себе для ответственного разговора.
     Петр  Федорович только  играл  раскаяние, в глубине  души  его  те-шила
мысль, что позлил он тетушку, и Елизавета это почувствовала.
     -- Ты, Петруша, вспомни, как на Руси наказывают неблагодар-ных сыновей.
Да, да,-- покивала  она головой, видя, что Петр испугался.--  Я о дяде твоем
говорю, Алексее Петровиче. Помнишь, как дедушка с ним поступил?
     Петр  вспомнил, и  воспоминания  заставили  его  посерьезнеть,  од-нако
ненадолго,
     После истории с дверью Елизавета и сказала канцлеру:
     -- Ну, Алексей Петрович, сочиняй свои пункты.
     И Бестужев сочинил. Документов было два: один для великого князя Петра,
другой для супруги его Екатерины Алексеевны. Главная мысль обоих документов:
достойных   особ  необходимо  перевоспиты-вать,   для   чего   императорским
высочествам   назначались  гофмейстер  и  гофмейстерина.   Достойным  особам
надлежало ознакомиться с до-кументом и поставить свою подпись.
     Пунктов  в инструкции Петру  Федоровичу было  много, и они  были  самые
разнообразные,  например, забыть непристойные привычки,  как-то : опорожнять
стакан  на голову  лакея,  забыть  употреблять не-приличные  шутки и  брань,
особливо  с  особами   иностранными,  забыть   искажать  себя   гримасами  и
кривляньями всех частей тела... Всего не перечислишь.
     Пунктов, предъявленных Екатерине, было всего три, но по зна-чимости они
перевешивали воспитательную инструкцию, врученную великому князю.  Екатерине
надлежало:  во-первых, быть  более усерд-ной в делах православия, во-вторых,
не  вмешиваться в дела русской империи и  голштинские, в-третьих, прекратить
фамильярничать  с "особами мужеска  пола"  -- вельможами,  камер-юнкерами  и
пажами. Тон документа был оскорбительный.
     Даже  время  не рассудило, кто прав  в этих пунктах,  пятидесяти-летний
канцлер  или  семнадцатилетняя  девочка,  которая и в те годы,  как цветок в
бутоне, несла в  себе  все  задатки будущей Екатерины Великой. Да, наверное,
она  не   прониклась  до  конца  духовной  красо-той  православия,  но  зато
добровольно забыла старую, лютеранскую веру. Она не собиралась вмешиваться в
дела русской империи, но мать в письмах задавала ей вопросы, и она, зачастую
бездумно, от-вечала  на  них.  Последний пункт наиболее  деликатен. Окидывая
взглядом жизнь императрицы Екатерины, мы видим, что она умела поддерживать с
"особами   мужеска   пола"  дружественные  отношения,  но   посмертное  горе
Екатерины, и не  без основания, в  том, что имя  ее связывалось с откровенно
сексуальными,  порочными,  почти  скаб-резными  историями.  Но  пока супруге
великого князя семнадцать лет, и она еще девица.
     Екатерина  отказалась  подписать  эту   бумагу.  Алексей  Петрович   не
настаивал.  Спокойно  и  скучно  канцлер сказал, что этим она только  вредит
себе,  что государыня будет  недовольна и  что он имеет сооб-щить ей кое-что
устно:  ей запрещается переписываться с родными, поскольку письма эти вредят
русской политике. И Екатерина подпи-сала документ.
     Отныне  она  живет  под присмотром,  вернее, под  надзором  пле-мянницы
государыни     --      гофмейстерины     Марии     Семеновны     Чоглаковой,
двадцатичетырехлетней  особы,  имеющей мужа,  детей,  дамы  доб-родетельной,
пресной и излишне любопытной.
     Чтобы  правила  вежливости были  соблюдены и  переписка  с  род-ными не
прекращалась,  секретный  чиновник  из   Иностранной  колле-гии,  обладающий
хорошим  слогом и почерком, пишет за великую княгиню письма в Цербст. Депеши
эти  сам член коллегии Веселовский  носит к великой княгине на подпись, а ей
остается  только  ку-сать  губы  от злости,  плакать и жаловаться.  Впрочем,