язя ядро  попало! Как прикажете  его обыскивать? А  братскую
могилу  никто  открывать   не  будет,  сам  понимаешь.  Родственники,   если
презентовались тайной  перепиской, с  этим  письмом в Тайную  канцелярию  не
побегут. --  Он  вдруг поднял пухлый, украшенный толстым  кольцом  с рубином
палец- -- Тихо!..
     Далеко, в конце гулкого коридора, раздавались невнятные звуки, хлопанье
дверей, бряканье шпор, а может, и оружия. Звук этот явно  приближался. Белов
бросился было к окну, но Апраксин схватил его за руку.
     -- Что за мальчишество! Пока я еще генерал-кригс-комиссар, -- он указал
Белову на соседнюю комнату. -- Иди туда. Потом продолжим разговор.
     Белов зашел  в  соседнее  помещение,  там  было  темно,  пахло  мышами,
залежалой  мукой,  неустроенностью.  Он отдернул штору. К  счастью, луна уже
взошла, и в ее свете можно было различить большую кровать, стол, в углу были
свалены в огромном количестве непонятные деревяшки, которые Александр принял
за черенки для лопат. Как потом выяснилось, это были древки для знамен.
     --  Почему  мне  не подают  ужин? У меня  гость,  -- услышал  Александр
раздраженный   голос   Апраксина.  --   Ах,  вот  оно   что...   --  добавил
кригс-комиссар вдруг с новой, испуганной интонацией.
     --     Посыльный     от    Их    Императорского    Величества,     ваше
высокопревосходительство! -- раздался  высокий звонкий  голос.  -- Ординарец
лейбкампании  вице-капрал  Суворов, --  выкрикнутые  чин  и  фамилия  так  и
взвились вверх птицей.
     Дальнейшее  Александр наблюдал  в замочную скважину, а  затем и вовсе в
щель, благо дверь не скрипела.
     Вице-капрал  Суворов был  юн,  мал  ростом, но  очень боек, так и ходил
гоголем  перед  Апраксиным.   Он  совершил,  оказывается,  тяжелый  переезд,
пятнадцать часов  в  седле,  но  задание  окрылило его,  потому что  он  вез
высочайшее "обнадеживание" Монаршей милостью.
     "Обнадеживание" заключалось в тощем пакете, украшенном красной лентой с
гербом. Ножки у Суворова были маленькие, аккуратные, он незаметно притопывал
ими по стертому  паркету, словно ему не стоялось. Дверь  вдруг отворилась  и
ба... что  бы, вы думали, в кабинет вошел  генерал-поручик Зобин собственной
персоной,  гроза  кирасирских,  пехотных  и  артиллерийских полков,  крикун,
матерщинник и  старый  недруг  Белова.  Зобин был  вояка,  службист, большой
охотник до  плаца,  фрунта  и  экзерциции,  а  Белов казался ему  (и  не без
причины) светским шаркуном и баловнем судьбы. Изюминка ситуации состояла еще
в том,  что  после  Гросс-Егерсдорфа Зобин стал непосредственным начальником
Белова.
     В  кабинет принесли  еще свечей  в грубых,  оловянных  шандалах,  стало
светло, как днем. Суворов приступил, как скоро выяснилось, к важнейшей части
своего визита.
     -- Именем Их Величества государыни, граф, отдайте все письма, -- сказал
он негромко.
     -- Какие письма? -- не понял Апраксин.
     -- Всю вашу личную переписку.
     У   Белова,  что   называется,  мурашки  пробежали  по  телу,  подобное
предложение можно было назвать одним коротким словом "обыск". Генералпоручик
Зобин шумно вздохнул. По его виду  нельзя  было  понять, случайным было  его
появление здесь или он явился "по  вызову" бойкого капрала. Рыжие, под стать
волосам, кустистые  брови его совершенно  закрывали  опущенные в пол  глаза,
веснушчатая рожа имела сомнительное выражение. Оно еще усугублялось тем, что
Апраксин   опустился   на  стул   и  закрыл  лицо   руками.  Потом  раздался
неопределенный пыхтящий звук,  который можно было принять за плач...  Однако
Апраксин не плакал, он задыхался.
     -- Чем вызвана подобная немилость государыни? -- выдохнул он наконец.
     -- Не могу знать..--
     Откуда же было знать вице-капралу Суворову, что предъявленные Апраксину
обвинения зависели от болтливости саксонского посланника Прассе.
     Потрясенный Апраксин,  что-то  бормоча,  вдруг стал шарить по карманам,
генерал-поручик  Зобин упорно смотрел в пол, и Вице-капрал решил действовать
самостоятельно.  Он  выразительно  кивнул  адъютанту  на  дверь  в  соседнюю
комнату.  Последний,  решив,  что  его  приглашают к  обыску, тоже  угодливо
кивнул, рывком распахнул дверь и нос к носу столкнулся с Беловым
     -- Это еще что? -- закричал адъютант, отступая на шаг.
     --  Вы?..  Здесь?..  --  к  Зобину вернулись  его решительность, грубые
солдатские манеры, и он с удовольствием выместил на Александре свое унижение
от  навязанной ему  ситуации. --  Какого черта вы здесь  делаете?  По  чьему
приказу болтаетесь, словно дерьмо, неизвестно где?
     -- Я  не  уполномочен отвечать вам, ваше  высокопревосходительство.  --
Белов скрипнул зубами, он не переносил хамства.
     -- А  ну повтори! -- переходя на "ты", громоподобно заорал Зобин. --  А
ты чего смотрел? -- повернулся он к адъютанту.
     -- Они проникли самовольно, Я не  пускал. Отлучился всего,  считай,  на
минуту,  по нужде,  -- адъютант  здорово перепугался, иначе он  не  стал  бы
молоть эту чушь.
     -- То-то я смотрю, что у тебя нужда полдня на толчке сидеть. Можно ведь
и поспособствовать!
     Беда была в том,  что  Зобин говорил  адъютанту, но смотрел при этом на
Белова, и Александру ничего не оставалось, как принять обидные слова на свой
счет.
     --  Потрудитесь  объясниться,  ваше  превосходительство,   --  прорычал
Александр, на щеках у него вздулись желваки.
     --  Заткнись!  Самовольно  в  Петербург  отбыл? Самовольно  прибыл.  Вы
бросили армию, подполковник Белов.
     -- Это я послал Белова в Петербург с депешей в Конференцию, -- негромко
сказал Апраксин.
     Зобин мельком глянул на экс-фельдмаршала  и продолжал, словно не слышал
его последней фразы:
     -- И не смотрите, что мы на зимних квартирах.  Мы,  подполковник Белов,
находимся в состоянии  войны,  -- в голосе Зобина слышалась явная издевка, и
только  последнюю фразу  он выкрикнул серьезно и  грозно: --  Вы дезертир! А
потому арестованы!
     -- Да как вы смеете? Я прибыл сюда по поручению канцлера с депешей...
     -- А вот мы это и проверим, -- злорадно сказал Зобин. -- Адъютант, зови
караул. Шпагу, Белов!
     Во время  этой  безобразной сцены вице-капрал,  безмолвно стоя у стены,
внимательно  вслушивался  в  перепалку.  На  какой-то  момент  у  Александра
возникло ощущение, что сейчас главная опасность для него не крикливый Зобин,
а  тихий вице-капрал;  хамоватый  генерал-поручик,  сажая  на  губу,  скорее
защищает, а  может, спасает его  от  большей  напасти.  Но мысль эта  только
сверкнула зарницей и  тут  же  потухла. Белов даже представить  не мог,  что
Зобин совершит что-то  достойное  благодарности.  Зобина  хотелось  треснуть
чемнибудь тяжелым по  башке, треснуть не смертельно, все-таки свой, русский,
но чтоб очень больно.
     -- Приступайте, капрал, -- бросил Злобин Суворову.
     И  тут Апраксин вдруг встал во весь рост, сжал  пухлый кулак и что есть
силы  ударил  по столу, на  котором давеча  писал.  Чернильница подпрыгнула,
разметав фонтан черных брызг.
     -- Молчать!  --  крикнул Апраксин.  -- Покуда я тут  хозяин! Государыня
светлая  просит у  меня переписку,  и я  отдам  все до листочка, с  поклоном
отдам, но не вам, червякам, меня обыскивать! Не вам в моих бумагах рыться!
     В комнату  вошли три  солдата.  Белов, не сопротивляясь,  последовал за
ними. Вслед летел  гневный голос Апраксина, Конца этой  сцены  Александр  не
увидел.


        Разрешение от бремени

     Срочность,  а   может  и   сама  надобность,   в   новом   манифесте  о
престолонаследии отпала. Елизавета уже встала, однако Бестужев не мог просто
так  бросить  работу,  которая занимала  все  его  мысли.  Вместе  с  верным
Пуговишниковым -- членом коллегии  иностранных дел, он без конца переписывал
манифест.  В  каждом  новом   варианте  канцлер  отказывался  от  какой-либо
привилегии  для  себя, но выброшенный  балласт  был столь незначителен,  что
подтопленный  корабль  его  мечты никак  не  мог  подняться  до  ватерлинии.
Екатерина твердила: "Это не подойдет", "из этого ничего не получится".
     Великую княгиню можно  было понять, ей было не  до манифеста.  Польский
король неожиданно  прислал  отзывную  грамоту  для  Понятовского.  Екатерина
забросала  канцлера  записками,  которые передавала через  верных  людей,  с
просьбой сделать все, дабы удержать сокола в Петербурге. Ясно было, что  все
это интриги вице-канцлера Воронцова и Шуваловых -- этого  разбойного гнезда.
Бестужеву  пришлось  отложить  проект  о престолонаследии до лучших времен и
заняться вплотную делами Понятовского.
     Неделя   ушла  на  то,  чтобы  раздобыть  отзывные  грамоты.   Бестужев
"поработал" над ними и вернул их назад, обратив внимание польского короля на
несоблюдение   формальностей,    необходимых   в   дипломатической   работе.
Понятовского оставили в покое.
     Но  тут  новая  неприятность  подкралась  к канцлеру  лисьей  походкой.
Посылая Белова в Нарву, он ни в коем случае не хотел его подставлять. Просто
тайное  известие о поездке  капрала Суворова  достигло канцлера  раньше, чем
запрос из Нарвы об арестованном посыльном. Бестужев  ничего не мог узнать об
улове капрала (в изъятой у Апраксина переписке могло оказаться и то, главное
письмо Екатерины), поэтому он на всякий случай решил отречься как от Белова,
так и от  великой княгини. Екатерина, словно угадывая его мысли, не подавала
о себе вестей. Бестужеву казалось, что она его избегает.
     На  самом  деле  причиной  такого  поведения  Екатерины  была  вовсе не
возникшая  вдруг холодность.  Природа  напомнила  о  себе  и взяла  верх над
страстями,  любовью,  подозрениями,  обидами, страхами --  всем,  что полнит
чувства человека. Время родов пришло.
     Петербург сплетничал,  выдумывая  отца будущего  ребенка. Для  наиболее
осведомленных ответ был  однозначен -- Понятовский,  однако об этом никто не
смел говорить вслух.  И вовсе не  из  опасений иметь неприятности со стороны
великого князя,  у Петра Федоровича были  свои заботы и свои фаворитки.  Еще
полгода назад,  узнав  о  состоянии  жены,  он имел неосторожность  брякнуть
фразу: "Бог  знает, откуда моя жена берет  свою беременность,  я не очень-то
знаю, мой ли это ребенок и должен ли  я принять его на  свой счет".  Сказано
это  было  при  придворных, в числе которых был Лев Нарышкин. Он  немедленно
донес эту фразу Екатерине.
     Она не просто рассердилась, она рассвирепела,  топнула ногой, возвысила
голос.  Она ненавидела  не  только  мужа  --  ничтожество!  --  но  и  этого
улыбающегося интригана.  С какой  затаенно-иезуитской радостью играл он роль
правдолюбца! Но в Екатерине тоже жила актриса, и талантливая.
     --  Все  мужчины  ветреники,  --  сказала  она  с  независимой  и  даже
кокетливой улыбкой. -- Потребуйте от великого князя  клятвы, что он  не спал
со  своей женой...  И скажите ему,  что если он  эту  клятву даст, то  вы не
преминете сообщить об этом Александру Шувалову. Великому инквизитору империи
это будет интересно.
     Будучи по природе своей марионеткой, Нарышкин любил делать марионетками
других, особенно Их Высочеств. Действительно, не наивность же руководила им,
когда  он  и в самом деле  пошел к великому князю и  передал слово  в  слово
отповедь жены. На этот раз великий князь оказался умнее их обоих, потому что
бросил в сердцах:
     -- Убирайся к черту и не говори мне больше ничего об этом.
     Но Екатерина  не  забыла этой перебранки через  посредника,  и обида на
мужа  не   прошла,  поэтому  она  очень  удивилась  и   развеселилась  из-за
неожиданного  появления  Петра Федоровича.  У  нее  только  начались родовые
схватки.  Она послала Владиславову  упредить  Александра  Ивановича Шувалова
(его покои находились во дворце рядом), чтобы тот в свою  очередь  передал о
начале родов императрице. Боли были еще небольшие.
     Екатерина  дремала в полутемной комнате,  рядом  находились  акушерка и
верная  Анна  Фросс. Вдруг  дверь  отворилась.  В  комнату, бряцая  шпагой и
шпорами,  вошел Петр  Федорович,  за ним камердинер нес  два шандала, полных
свечей. Великий князь был при полном параде: в голштинском мундире  с шарфом
вокруг  пояса  и громадной,  до  полу, шпаге  в  роскошных  ножнах.  Отослав
камердинера, он стал быстро мерить комнату шагами.
     -- Что случилось, ваше высочество? -- спросила удивленная Екатерина.
     --  Вам  плохо!  Вам  больно!  --  отрывисто   ответил  Петр.  --  Долг
голштинского офицера защитить по присяге герцогский дом против всех врагов и
напастей. Я пришел вам на помощь.
     Екатерина рассмеялась его  словам, как хорошей шутке,  но великий князь
уловил в ее смехе нечто обидное для себя.
     -- В чем дело? -- спросил он раздраженно, склонившись над женой.
     Сивушный запах объяснил его поведение.
     -- Ваше  высочество, -- взмолилась Екатерина, --  сейчас ночь.  Мне  не
грозит опасность. Я отпускаю вас.
     -- Нет!  --  Петр тряхнул головой, отгоняя икоту. -- Голштинский офицер
-- человек чести...
     -- Сейчас здесь появится государыня...
     -- Пусть.
     Екатерина знала, что  Елизавета  придет  в  ярость, увидев племянника в
такой  час  пьяным, да еще в  голштинском мундире,  который  она ненавидела.
Уговорили его уйти Владиславова и акушерка,  объяснив, что роды начнутся еще
не скоро. Анна взяла наследника за руку и,  как ребенка, повела по коридорам
в его опочивальню. Петр не сопротивлялся.
     Императрица,    поддерживаемая   горничными,   появилась    под   утро.
Владиславова  со слов  акушерки сообщила, что  раньше  вечера  Екатерина  от
бремени не освободится.
     -- Страдает?
     --   Страдает,   --   не  желая  огорчать  императрицу,  с  готовностью
согласилась Владиславова.
     Елизавета ушла досыпать.
     На самом деле Екатерина легко  переносила родовые муки, только к вечеру
ей стало плохо. Схватки шли чередой, выгибали ей спину, подушки были мокрыми
от  пота. Верная  Анна  не отходила  ни  на  секунду,  держала  влажную руку
роженицы, обтирала  лоб, поминутно смачивала  клюквенным настоем  запекшиеся
губы. Цепочка от медальона накрутилась на пряди волос.
     -- Снимите это, -- рассерженно приказала акушерка. -- Эта цепочка может
удушить ее высочество!
     Анна  немедленно  повиновалась. На шее великой  княгини  остался только
маленький нательный крестик. Когда  Анна относила медальон  в гостиную, чтоб
положить  на  стол  в  кабинете,  до  нее  донесся  первый,  надрывный  крик
Екатерины.
     Великая княгиня разрешилась от бремени девочкой в  ночь на 9 декабря. В
покои немедленно пожаловали императрица  и  великий  князь.  Вид крохотного,
кричащего существа  с темной  головкой, смуглыми ручками  и ножками донельзя
умилили государыню. Она велела тщательно запеленать  ребенка и унесла его  к
себе на половину в детскую, примыкающую к покоям юного Павла Петровича.
     Екатерина хотела назвать дочь Мариной, пан Станислав Понятовский был бы
счастлив, но  императрица сама  придумала имя  для царственной  крошки.  Она
будет  Анной в  честь старшей  сестры Ее  Императорского  Величества, матери
наследника покойной герцогини Голштинской  Анны Петровны. Великий князь  был
очень рад рождению  девочки  и  тотчас  напился  --  вначале в самой  тесной
компании,  потом в более широком кругу,  после крестин веселье пошло по всей
России, перекинулось в Европу, а именно в Голштинию.
     Екатерина,  как и  при  рождении  Павла, лежала  в своих  покоях  всеми
забытая, но  совсем  не несчастная. Рядом  находились  только Владиславова и
верная  Анна.  В  день  рождения   императрицы  (18  декабря-  всероссийский
праздник) отлучилась и камер-фрау. Анна знала дорогу к графу Понятовскому, а
его не пришлось звать дважды.
     Екатерина была защищена своим положением от незваных гостей, но  решила
принять все  меры предосторожности, чтобы не быть пойманной со своим гостем.
Комната, в которой лежала великая княгиня, была довольно большой и имела две
двери, одна  из них вела в гардеробную. Комната эта была загромождена старой
мебелью, заставлена сундуками и ширмами.  Великая  княгиня решила с  помощью
этих старых ширм выгородить себе в спальне небольшую  комнатенку. Любопытным
она говорила, что там стоит судно. А кто будет проверять?
     В   действительности  же  в  этой  комнатке   образовалась   ее  личная
"гостиная",  в которой собирался  ее кружок.  Разумеется, все это делалось в
глубочайшей  тайне, что особенно  было привлекательно для молодой  компании.
Однажды там произошел смешной случай.
     Как  уже  говорилось, после крестин  новорожденной  Анны  в  Петербурге
прошла  серия  балов  и  праздников.  Бал,  данный  во  дворце,  должен  был
сопровождаться великолепным фейерверком. Разумеется,  Екатерина не принимала
участия в этих  праздниках по причине неокрепшего здоровья. Сочувствующие ей
друзья более предпочитали собираться, в гостиной за ширмами, чем предаваться
роскошным  празднествам  в  официальной  обстановке.  Здесь  был,   конечно,
Понятовский  --  нежный,  влюбленный,  так и светился весь,  были Нарышкин с
сестрами, фрейлина Измайлова,  еще пара молодых людей. Даже Владиславова  не
знала, что  за ширмой сидела  веселая компания, но подозревала, конечно, что
неспроста у великой княгини такое хорошее настроение.
     И вдруг  неожиданность  --  визит  Александра  Ивановича  Шувалова. Он,
видите ли, пришел по просьбе  брата посоветоваться относительно предстоящего
фейерверка. Петр Иванович Шувалов, помимо того что был одним из первых лиц в
государстве, исполнял скромную роль генерал-фельдцейхмейстера.
     Екатерина  задернула  занавеску,  отделив  от себя  веселую компанию, и
улеглась  в постель. Принимая  Шувалова, она  даже чуть-чуть терла глаза-да,
она спала, да,  визит разбудил  ее. За ширмой и занавеской затаилась молодая
компания, они боялись дышать.
     Разговор с главным инквизитором был довольно  долог. Александр Иванович
разложил на  одеяле план фейерверка и принялся за неторопливый разговор.  Он
выглядел  участливым,  спрашивал о здоровье,  задал еще несколько ничего  не
значащих вопросов о ее дворе, потом вдруг перевел разговор на Вильямса: онде
слышал, что ее высочество очень отличали английского посла.
     --  Сэр  Вильяме  был  отличный собеседник, --  немедленно  согласилась
Екатерина.
     -- А известно ли ее высочеству, что Вильяме был отозван своим королем и
оставил Россию неожиданно и тайно, ни с кем не попрощавшись?
     -- Отъезд  посла совпал  с  моими родами. Немецкое  воспитание приучило
великую княгиню без ложной стыдливости говорить о натуральном, будь то роды,
ночное судно или расстройство желудка.
     -- А не показалось ее высочеству,  что английский посол последнее время
был странен... головой, -- добавил Шувалов, остро взглянув на Екатерину.
     -- Бедный сэр Вильяме! Все могло быть. Он так эксцентричен.
     Екатерину  охватило  беспокойство.  Что  имеет  в  виду этот  въедливый
инквизитор? Если  и была у  Вильямса какая-то тайна, то он увез ее с собой в
Гамбург. Вдруг  Шувалов прав, и мысли об отравлении  государыни не более чем
горячечный бред? Но было и прошло... Не сейчас  же об этом думать! Екатерина
улыбнулась  Шувалову своей самой, как ей казалось,  бесхитростной  и  доброй
улыбкой.
     Александр Иванович вдруг засуетился: пора  идти, императрица не простит
задержки фейерверка.  Как только за  Шуваловым  закрылась-  дверь, Екатерина
сказала  громко:  "Какое   счастье,  я   одна!"  За  ширмой  раздался  вздох
облегчения.
     Екатерина позвонила в колокольчик и попросила Владиславову организовать
в  честь фейерверка роскошный ужин: побольше, еды и вина! У  всех  праздник,
так  почему же  она, главная  виновница торжества, не может  позволить  себе
хорошо  поесть  и  выпить? А дальше  шторы были отодвинуты, и  начался самый
причудливый  пир,  когда еды было много, а  кувертов и вилок -- совсем мало.
Сколько было хохоту! Прислуга  потом недоумевала,  неужели  великая  княгиня