ли  мой  архив всетаки
попадет к императрице, я воспользуюсь  этим письмом и докажу, что похищенные
бумаги  -- фальшивые...  Но  если французы ищут фальшивые экстракты, значит,
подлинных у них нет. Где ж они? "
     И тут на стол  Бестужева легла еще одна расшифрованная депеша, и какая!
-- от Лестока к  Шетарди. Шифровка была послана в обход официального канала,
и  Яковлеву большого  труда стоило заполучить ее.  Как следовало из  текста,
депеше предшествовало какое-то тайное письмо из Парижа. Даже цифирь не могла
скрыть крайне раздраженного  и  обиженного тона  Лестока:  "Господин Дальон,
подобно  всем,   недоумение   выражать   изволил,   что  я   бездействую,  и
присовокупил, что если я-де хочу  получить  за оные бумаги пособие в ефимках
или  талерах,  так за  этим  дело  не  станет! ("Oro,  -- подумал  Бестужев,
--лейб-медик обижаться изволят, что ему взятку предлагают...  Никогда раньше
не  обижался, а теперь  вдруг обиделся  --  притворство! "). Крайнее выражаю
удивление вашей уверенности, что оные бумаги  у меня в  руках. Не принимайте
вы  действия  в  обход, а  действуйте сообща с  вашим покорной  слугой, оные
документы давно бы свою роль сыграли и врага нашего низвергли".

     * Врач лечит, природа исцеляет.

     --  Бумаги  у Лестока, -- сказал себе Бестужев.  -- Не иначе  как  этот
каналья цену себе набивает. И меня хочет сокрушить и денежки получить!
     У Лестока, однако, были совсем другие заботы. Нет,  не притворными были
его обида и раздражение. Он был зол на Дальона, на Шетарди, на уже покойного
Флери, на Амелота -- фактического правителя Франции и на самого Людовика XV.
С какой  целью все они пытаются  убедить Лестока, что его агенты перехватили
бестужевские бумаги?  При этом имеют наглость утверждать, что у них на руках
неоспоримые доказательства! Нет и не может  быть этих доказательств!  Цель у
них одна  -- опять вести  игру  самочинно, а на Лестока  свалить собственные
просчеты. Хитрят парижане... Подождем.
     А пока он срочно послал гонца  в  охотничий дом, дабы привести хоть под
конвоем  этого недоумка Бергера,  послал арестовать этого  шустрого курсанта
Белова,  сам решился  на  разговор  с  императрицей.  После казни  Елизавета
запретила  чернить  вице-канцлера,  словно  публичная   экзекуция  у  здания
Двенадцати коллегий совершенно утвердила благонадежность Бестужева.
     Пришло время  ввести на страницы нашего  романа,  ввести  всего на миг,
царственную Елизавету,  Петрову дщерь, тридцатипятилетнюю красавицу. Потомки
говорили,  что  царствование  ее  прошло  не  без  пользы  и  не без  славы.
Современники  утверждали,  что  нрав она  имела  веселый,  доброжелательный,
обидчивый, но отходчивый,  а что  до государственных дел не охоча, так умела
препоручить  их в  достойные руки,  а в  нужную  минуту и сама могла сказать
веское, умное слово. Дамы присовокупляли, что умела она одеться красиво и со
вкусом, что  никто не мог сравниться  с  ней в танцевании  и манерах, что на
лошади  сидела, как амазонка, и как бы ни был  изнурителен бал или маскарад,
она всегда успевала к заутрене.
     В  этот сентябрьский день Елизавета  никуда не  спешила, встала поздно,
что-то  нездоровилось,  и  до  самого  вечера,   до  предобеденного  времени
просидела  она  в парадной  спальне. Предобеденное время  в  царских  покоях
начиналось где-то с  пяти часов и длилось  иногда  до глубокой ночи.  Всякий
временной регламент  во  дворце  был неуместен --  как  захочется государыне
пробудиться -- так и утро, как  вздумается трапезничать, хоть ночь на дворе,
-- так и обед, а хочешь,  назови  его ужином. К столу вызывались  непременно
все  придворные, бывало, из кроватей поднимали.  Трапеза бесконечно длилась.
За  столом  требовалось  вести  непринужденную  беседу,  и  зачастую  сонные
сотрапезники получали нарекания  от императрицы  --  скучны, злобливы  и  не
рассказывают   ничего   интересного.   А  беседовать  свите   надо  было   с
осторожностью, потому что много было тем, весьма неугодных Елизавете. Нельзя
было  говорить  о  болезнях, смерти, прежнем правлении,  о науках,  красивых
женщинах, о недавнем заговоре и королеве Австрийской Терезии и маркизе Ботте
-- ее после.
     Поздний будет сегодня  обед, есть императрице совсем не хотелось, да  и
живот что-то побаливал, словно кирпичами набит. Скучно... Елизавета прикрыла
ладонью рот,  пытаясь  подавить зевоту,  встала  с  кровати и  направилась к
алькову, где прятался  рабочий стол -- модная игрушка, прихотливо сочетающая
в  себе  стиль  канцелярский  и  будуарный:  инкрустированная  палисандровым
деревом и черепахой столешница, зеркала трельяжем, множество деловых ящичков
и бронзовый письменный прибор.
     Надо, наконец, прочитать  письмо  от  Марии-Терезии,  которое вручил ей
вчера Бестужев,  прочитать и составить свое мнение. На глаза ей попалась еще
одна  свернутая в трубку бумага --  доставленный из Берлина циркуляр. Бумага
эта  была точной  копией  прочих циркуляров, разосланных  Марией-Терезией по
всем  европейским  дворам,  в нем  вполне оправдывали Ботту  и  нарекали  на
русский  двор, мол,  возводят  напраслину на  бывшего  посланника.  Циркуляр
всколыхнул былую злость и досаду: "Мы поддерживаем эту Терезию, а она забыла
о простом уважении к нашему императорскому достоинству! "
     Но Елизавета одернула себя, решив до времени не сердиться, а поговорить
с Бестужевым -- уж он-то придумает достойный ответ. Она отбросила циркуляр и
с неудовольствием заметила, что неведомо как испачкала палец в чернилах.
     Дверь  тихо скрипнула.  Елизавета  подняла  глаза  и  увидела в зеркале
Лестока.  Он  словно  медлил  войти,  ждал,  когда  его  кликнут,  но  потом
решительно вошел и застыл перед императрицей в глубоком поклоне.
     --  Вы  прекрасно выглядите! У вас давно  не было такого  чудного цвета
лица, Ваше Величество. Осенний воздух и эта необычная сухость в погоде...
     -- Ну хватит,  хватит,  -- притворно рассердилась Елизавета, она любила
комплименты. -- Принес капли?
     -- О, конечно! И еще, как вы просили, пилюли от бессонницы.
     -- Просила? Глупости.  Ты все перепутал! Зачем мне пилюли,  я и так все
время сплю. Да и как не  заснуть, если только сон врачует и защищает от этих
безобразий. Читал циркуляр? -- Она опять потянулась к отброшенной бумаге. --
Мерзость, мерзость!..
     -- Усердие  Ботты против  Вашего Высочества доказано,  --  с  почтением
сказал Лесток.
     --  А  Терезия  пишет,  что  у  Ботты  при  венском  дворе  безупречная
репутация, а у нас, якобы, нет письменных улик.
     -- А зачем письменные улики, когда доподлинно известно, что о революции
в России им было говорено, и не раз.
     При упоминании о революции, то есть смещении императрицы в пользу Петра
Федоровича  или,  еще  того  хуже,  в  пользу  свергнутого  младенца  Ивана,
Елизавета пришла в бешенство.
     -- Не хочу  об этом слышать! --  Она вскочила со стула, быстро прошлась
по комнате, опять села к столу.
     --  Да  не в  Ботте  дело, -- сказал вдруг  Лесток  спокойно  и как  бы
небрежно,  а  сам  весь  сосредоточился  на  этой  минуте.  -- Не он главный
смутьян, не он...
     -- А... понимаю, --  Елизавета  вдруг успокоилась, даже глаза  закрыла,
пусть поговорит.
     Лесток  сразу  взял быка за  рога.  Водопад  слов: страстных,  гневных,
вкрадчивых, льстивых, искренних --  поди  разбери, чему можно верить, а чему
нет:  Бестужев  интриган... Бестужев  старается  только  о  личной пользе...
Бестужев еще  после ареста  Бирона мог помочь Елизавете  занять  трон, но он
предпочел Анну Леопольдовну...
     -- Да  ничего  он  не  предпочел,  он сам  был арестован, --  Елизавета
открыла один из ящичков стола: пилки  для ногтей, щеточки для бровей, флакон
с ароматическими курениями, мушечница с крупным сапфиром на крышке.
     Голос  Лестока  теперь  стучал  барабанным боем: "Оба  брата  Бестужева
неверны,  а поскольку эта вертопрашка Анна Бестужева наказана, то они только
и  будут искать  случая  отомстить... Уж коли осудить  их нельзя, то надобно
сместить  с высокой  должности...  Бестужев  коварен,  он  взяточник, пенсию
получает от  всех  европейских дворов, он  пьяница, всяк  скажет, что он без
бутылки не обедает, оттого и нос красен... Бестужев палец о палец не ударил,
чтоб вознести Елизавету на  трон русский, более  того, прилагал усилия, чтоб
Елизавета этот трон не получила, и  о том он, Лесток, будет иметь  вскорости
доказательства... "
     -- Вот когда будут доказательства, тогда и говори. А пока за Бестужевых
и Воронцов, и Разумовский, и архиепископ  Новгородский. -- Елизавета достала
из мушечницы крохотную мушку -- кусочек черного пластыря, вырезанный в форме
сердечка, приклеила его к  себе на щеку и повернулась к Лестоку с кокетливой
улыбкой, хорошо ли, мол?
     Лейб-медик даже рот приоткрыл от неожиданности, потом нахмурился.
     --  Мушки,  Ваше  Высочество,  были  изобретены  в  Лондоне  герцогиней
Нью-Кастль.  Под ними  она скрывала прыщи. При вашей  несравненной красоте и
дивной коже, --Лесток подобострастно  улыбнулся, понимая, что  в раздражении
зашел  слишком  далеко, -- это не  всегда уместно. Не сочтите за грубость. Я
медик.
     --  Вот  и занимайся  медициной,  а  не  политикой,  -- желчно  сказала
Елизавета. --  А Бестужевы  еще  батюшке  моему служили.  Но Лесток не хотел
сдаваться.
     -- И еще хотел добавить... К нам едет Шетарди.
     -- Вот как?
     -- Но как частное лицо, бесхарактерный -- без верительных грамот.
     Елизавета рассмеялась.
     --  Вот  и  примем  его   бесхарактерно...  И   разговоры  наши   будут
партикулярные.
     --  Боюсь,  что  это  вам не удастся. Я вам открою тайну. У  меня  есть
основания   утверждать,   что   Шетарди   привезет   с   собой   неоспоримые
доказательства вины Бестужева.
     --  Тайна?  Это  интересно. Расскажите  все,  что  знаете, и подробнее,
подробнее...
     Оставим  царствующую  особу  беседовать со своим лейб-медиком. Вопрос о
том,  кто победит в  политической интриге, Бестужев или Шетарди,  решит сама
история. Скажем  только,  что  Лесток,  так  ничего  и не добившись, ушел от
Елизаветы в  бешенстве,  а  мы вернемся  к более скромным  участникам  нашей
повести.

        -15-

     Вера Дмитриевна,  вдова полковника  Рейгеля, обладательница тысячи  душ
крепостных,  каменного  о  двух  апартаментах  дома в Москве,  одноэтажного,
построенного на новый манер  дома в Петербурге и  огромной,  дающей  твердый
доход усадьбы под  Каширой, не  хотела замуж. Она хотела  быть  независимой,
иметь успех в свете, иметь пожилого друга, защитника и советника в делах, и,
конечно, любви -- возвышенной, чистой, но не опошленной путами Гименея.
     Граф  Никодим  Никодимыч  не вполне  подходил под  титул  "защитника  и
советчика",  потому  что, по мнению  вдовы, был ума недалекого,  скареден, а
советы мог давать только военного порядка:
     как  лучше муштровать прислугу,  где  выставлять на ночь  караул,  дабы
пресечь вора, и все норовил  отвезти Веру Дмитриевну к полковым портным, где
шьют "не в пример другим дешево и подобающего вида".
     К рассказам графа про своего петербургского  племянника Вера Дмитриевна
вначале не отнеслась серьезно, мало  ли  мужчин  на свете,  но  если  каждую
неделю  неизменно выслушивать, что, мол,  опять получил письмо от  Васеньки,
который только  о  вас и спрашивает, потому как голову от любви  потерял, ум
рассеял, то невольно начнешь прислушиваться и думать  -- что это за Васенька
такой?
     Видя, что интерес к племяннику уже загорелся  в холодном сердце богатой
вдовы, Никодим  Никодимыч  стал уговаривать ее ехать в Петербург,  там двор,
там жизнь бьет ключом. Вера Дмитриевна, однако, побаивалась ехать в столицу.
Рассказы о лопухинском деле быстро  достигли Москвы, а по дороге  украсились
такими подробностями, что кровь стыла в жилах.
     Но к концу  августа стало ясно, что дело о заговорщиках подошло к самой
развязке.  После месячного  застоя в  светской  жизни  двор решит наверстать
упущенное, балам и маскарадам  не будет конца, и Вера Дмитриевна, получившая
из Парижа  дорогой и смело исполненный  наряд, стала собираться  в  северную
столицу.
     Вполне уверенная, что граф  поедет с ней, она была немало удивлена, что
тот  собирается  ехать  в  Петербург  только через  месяц. Граф  ссылался на
разыгравшийся  ревматизм,  но  настоящей  причиной его  задержки были скупые
денежные средства. Никодим Никодимыч разыгрывал  перед вдовой  роль человека
богатого,  этакого  покровителя, а в качестве обеспечения имел только щедрое
воображение и желание выглядеть в свои семьдесят лет молодцом.
     А  дорога есть  дорога. Там горничные, приживалки, лакеи, всех  кормить
надо, на постоялых дворах платить  за постой, и  роль  богатого  покровителя
была  не  просто  трудна --  невозможна. Он решил ехать  в  сентябре,  один,
налегке  -- чудное путешествие  и как раз к свадьбе.  Никодим Никодимыч  был
вполне уверен в племяннике своем Василии Лядащеве.
     В последний день августа тремя груженными  до  отказа  каретами госпожа
Рейгель двинулась в Петербург.  Перед отъездом граф снабдил Веру  Дмитриевну
небольшой,  аккуратной  посылочкой и письмом к Васеньке,  в котором сообщал,
что посылает отменные сухие груши, цветисто  описывал прелести "подательницы
сего" и  истово завидовал  счастию  племянника  "лицезреть лучшую  из дщерей
Венеровых".
     По  приезде  в  Петербург Вера Дмитриевна  не  смогла  сразу  назначить
встречу  Василию Лядащеву. Сквозняки постоялых  дворов сделали  свое дело --
вдова  жестоко простудилась. Немецкий  лекарь уложил ее в постель с грелкой,
компрессами и мешочками с сухой горчицей.
     Только через неделю она встала от болезни и с ужасом посмотрела на себя
в  зеркало.  Бледна,  волосы  сухие,  нос  распух.  Такой  не   жениху  себя
показывать, а на воды ехать лечиться.
     В  это время Вере Дмитриевне нанесла визит ее  московская  приятельница
знатная боярыня Северьялова.
     -- Душка, что сделала с вами болезнь! Лечились, конечно, у немца? Я  им
давно не верю. Наши  знахари исправнее лечат, они душой за больного скорбят.
Я  помогу вам. Есть отличный русский лекарь, он же и парфюмер. Он вернет вам
былую красоту.
     Надо ли говорить, что госпожа Рейгель вошла в число жертв вредительских
действий  кучера  Евстрата.  Опробовав   румяны  и   мази,  составленные  из
"восточных  компонентов", Вера Дмитриевна нашла,  что  вполне поправила свою
внешность,  и трепетной рукой написала надушенное  письмо, где в  подобающих
выражениях передавала господину Лядащеву привет  от дядюшки и сообщала,  что
ждет господина Лядащева завтра в полдень для передачи посылки.
     А  утром бедная женщина сидела перед зеркалом, сжав ладонями виски, и в
немой оторопи рассматривала  свое  отражение.  Оно было настолько страшным и
неправдоподобным, что казалось шуткой злых сил, подменивших обычное  зеркало
кривым. Ужас, ужас...
     Прибывшего в назначенный час Лядащева не приняли, посылку, не отдали, а
наградили еще одной  душистой записочкой:  извините,  мол,  и  все  такое...
заходите через неделю.
     Лядащев шел к  Вере Дмитриевне, имея в голове  опрятную мыслишку: вдруг
он очарует богатую вдову с первого взгляда  и тогда... махнуть на все рукой,
службу к черту, Бестужева туда же и Яковлева вслед.  В конце концов Яковлеву
он ничем не обязан. А то, что на деревянных лошадках  рядом скакали, не есть
причина, чтоб покой терять.
     Он повертел в руках записку. "Богатая, словно  Крез какой", -- вспомнил
он слова дядюшки. Не  больно-то, видно, в  углах паутина, подсвечников мало,
видно,  впотьмах  любят  сидеть,  мебелишка   старого  фасону.  "Попрощаемся
навсегда, Вера  Дмитриевна", -- обратился он мысленно к вдове и, чертыхаясь,
побрел  исполнять свой  служебный долг, а именно к Синему мосту  через речку
Фонтанную.
     Мысль о том, что он может просто так явиться к Черкасскому, мол,  я при
исполнении  и не  скажете ли  вы мне что-либо про Котова и чужие бумаги,  он
отбросил, как совершенно нелепую. Князь ничего  ему не  скажет,  а гарантии,
что не спустит его с лестницы, нет никакой. Сам он на месте князя именно так
бы и поступил.
     Но  еще вчера, не надеясь на собственную  память, он  просмотрел старые
дела; и точно,  свидетелем тайного сыска по  делу мятежесловия  в 38-м  году
выступал некто Амвросий Мятлев.  Свидетельство его было столь уклончиво, что
оный Амвросий чуть сам  не угодил в  подследственные. Случай спас, и за этот
случай он весьма  должен  быть благодарен  делопроизводителю Лядащеву...  Во
всем этом старом деле было интересно одно -- после  всех  своих мытарств был
Амвросий  Мятлев  взят садовником  в дом  опальной  княгини Аглаи  Назаровны
Черкасской.
     Это была тонкая ниточка, но и за нее следовало ухватиться.
     Путь к Синему мосту шел через Малую Морскую, и потому Лядащев решил для
порядка наведаться к шустрому другу своему Саше Белову. Может, сей юноша уже
протоптал тропочку к покоям светлейшего князя Черкасского...
     Белова дома не оказалось. Лядащева сразу провели в кабинет хозяина. Вид
у  Друбарева был  до чрезвычайности  испуганный. Он боялся смотреть гостю  в
глаза  и суетливо переставлял на  столе письменные принадлежности,  сдувая с
них невидимую пыль.
     -- Я могу сесть? --  вежливо  спросил  Лядащев. Старик  глянул  на него
диковато, кивнул как-то вбок.
     -- Я хотел видеть квартиранта вашего,  Белова, -- продолжал Лядащев, --
но  экономка  ваша сказала, что он в отсутствии, при этом плакала и клялась,
что ничего не знает.
     --  Она  и  впрямь ничего не  знает,  --  прервал  Лядащева старик.  --
Оставьте в покое бедную женщину.
     -- Да ради бога. Она мне ни в коей мере не нужна.
     Разговор  зашея  в  тупик,  потому  что  Друбарев  начал  вдруг  истово
клясться,  что тоже ничего не знает и знать не хочет, что он  человек тихий,
но, однако, защитники и  у него найдутся, и прочая,  прочая. Большого  труда
стоил  Лядащеву  выведать,  что  Саша  ушел  из дому  вчера  утром, а вскоре
нагрянули драгуны с обыском, перерыли весь дом, требовали Сашеньку и кричали
матерные слова. Хотели  было и  его, старика, с собой  прихватить, но он  им
сказал, что он человек тихий, и прочая, прочая...
     Друбарев прервал себя на  полуслове, словно опомнился  вдруг, вытаращил
глаза и умолк, став похож  на старую, испуганную  сову. Главной заботой  его
сейчас было  не проговориться  этому строгому господину  (Саша  поведал,  на
какой ниве  он  сеет  и  пашет!  )  о  том, что произошло вчера  вечером.  А
случилась вещь невероятная!
     Сашеньку  они  так  и  не  дождались, а  в  сумерках  в  дом  заявилась
чрезвычайно измученная,  а может быть, и больная, пугливая, нервная девица и
назвалась Лизой (страшно вслух произнесть! ), камеристкой беглой Ягужинской.
     -- Да в моем доме тебе что? -- вскричал тогда в панике Друбарев.
     Девица бубнила  имя  Белова, говорила,  что  Саше  угрожает  опасность,
хватала  Лукьяна Петровича  за халат,  заклинала всеми  святыми  спрятать ее
где-нибудь и, наконец, упала в обморок.
     Девицу  отходили,  накормили,  обрядили  в  Марфины  русские одежды,  в
которых она  потонула и не только не могла выпростать руку или ногу, но даже
исчезла  в  душегрее целиком,  словно  аистиха,  прячущая под крылом голову.
Девице наказали помнить, что если, не приведи господь, опять драгуны, то она
никакая не камеристка и не Лиза, а Наталья и племянница, прибывшая из Ржева.
Ох, грехи тяжкие, как трудно жить на свете!
     Из  дома  Друбарева  Лядащев,  к  своему  удивлению,  вышел  в  хорошем
настроении. Белов всегда был в горячих точках, следовательно, он при деле. А
что  драгуны  его  дома  не застали,  так это значит --  дело  не  связано с
Лестоком.  Но  не  эти  мысли  подействовали  "благотворно на  Лядащева,  не
разговор с Друбаревым, а он сам.  Есть  еще на свете такие старики... У тебя
все  суета,  склоки,  подозрени