Екатерина только успела накинуть мантилью  и  всунуть  ноги в  домашние
туфли,  как  муж,  цепко схватив  ее за руку, поволок из комнаты  в  длинную
галерею.
     В комнате  великого князя за столом  сидел Понятовский. Трудно сказать,
что  потрясло Екатерину  сильнее -- присутствие его в покоях великого  князя
или то, что сокол и муж, как она  поняла с первого взгляда, стали чуть ли не
приятелями. Ах, Петру  бы остановиться на том свидании, когда он про болезнь
ее расспрашивал,  и  не  разыгрывать  из себя  благородного  рыцаря, эдакого
короля Артура,  который подарки делает своим подданным. Поди разберись, чего
в   нем   больше-  коварства   или   глупости.  Петр  настолько  хотел  быть
великодушным,  что  простил Понятовскому  кроме связи с собственной женой  и
открытую  ненависть к Фридриху. Граф Станислав был отчаянным  пруссофобом, и
великий князь знал  об  этом. Екатерина вдруг поняла, насколько измотала она
нервы своему мужу за эти годы своей независимостью, своим кружком, друзьями,
книгами. А  может  быть,  Петр не  так  глуп? Может, это  тонко рассчитанное
вероломство -- вот так с ней расквитаться? Он разрешил соколу спать со своей
женой и одновременно  числить его в друзьях.  А по силам ли пану  Станиславу
такая  роль? Уже и  сейчас  видно,  что  он  не знает,  как  себя  вести, то
проказит,  как  малый  ребенок  под стать Петруше,  то произносит напыщенные
цитаты, вспоминая Овидия, Данте и этого болтливого француза -- Монтеня.
     А ведь если по-рыцарски-то рассудить, то этим двум полагается на шпагах
биться. Она вспомнила недавнее свидание с  князем Оленевым. Десять лет назад
он не задумываясь сел в крепость, только бы не запятнать ее честное имя, все
было так тревожно, трагично, трепетно. А сейчас он поедет за этой невзрачной
Репнинской и жизни не пожалеет, чтоб ее найти.
     Екатерина  тоже  пила  вино,   чокалась  с  мужем  и   с   Понятовским,
проказничала,   дурачилась  и   хохотала,  но   душа  ее  словно   изморозью
подернулась. Возлюбленного  ее  унижают, а он и не понимает этого... или  не
хочет понять? Она все  еще  любит этого мальчика, конечно, любит, но себе-то
можно сознаться, что отношениям их нанесен непоправимый урон.
     Они  виделись  еще  раз,  уже вечером, на веселую  пирушку пожаловала и
Лизанька  Воронцова.  Своим  присутствием  она  придала  их  встрече  особый
оттенок, они, все  вчетвером,  теперь уже  не озоровали, а шкодили,  в любой
реплике слышался откровенный  чувственный  оттенок,  все  называлось  своими
именами,  да  так  откровенно,  что  с  души  воротило.  Но  Петр  сраму  не
чувствовал, он был до краев полон самодовольством.
     В конце пирушки уже глубокой ночью он откланялся важно, по-отечески:
     -- Ну, дети мои, теперь мы, я думаю, вам уже не нужны.
     Воронцова засмеялась плотоядно, мол,  мы пойдем заниматься своим делом,
а вы тут -- своим занимайтесь.
     О, коварная судьба, кто мог предположить, что она отнимет  у нее сокола
таким отвратительным способом. К счастью, Понятовский так ничего и не понял.


        Решительный шаг

     По приезде  в Петербург  барон  Диц сказал себе:  я должен все  знать о
жизни   императрицы   Елизаветы,  и  начал,   сообразуясь   с   собственными
наблюдениями, газетами, отчетами  агентов и  просто  сплетнями,  компоновать
обширное  панно   русского   двора.   Получалось  что-то  азиатски   пышное,
чужеродное, непонятное и далекое от реальных забот нынешнего дня.
     Главная  газета столицы --  какие-то там  "Ведомости" или что-то в этом
роде- писала: "Первого августа в субботу в Петергофе в  церкви Петра и Павла
состоялась Божественная  Литургия  в  честь  праздника Происхождения Честный
древ Честного и Животворящего Креста Господня, а после на Иордани состоялось
водосвящение". Описание таинства было весьма витиевато. Иордань приготовлена
была  в пруду противу большого  прохода  в зал. Во время  погружения в  воду
креста стояла  пальба  из  пушек, установленных  возле  дворца.  Императрица
пребывала в шелковой палатке, которая на этот раз была поставлена только для
нее,  прочие  персоны пребывали под чистым небом.  На Иордань  их величество
изволили  пройти  галереей, в которую  спустились из своих  покоев на втором
этаже в подъемном стуле. Пройдя с Иордани, государыня опять поднялась в свою
опочивальню на  оном механическом кресле. После  таинства обед  в  Эрмитаже,
иллюминация, пушечная пальба, музыка, трубы, валторны...
     В этом длинном описании  существенными были две детали:  отсутствие  на
празднике   великокняжеской   четы  и  подъемный  стул.  Первое  говорило  о
напряженных отношениях государыни с молодым двором, а подъемный стул наводил
на мысль, что  Елизавета, как и утверждала Анна Фросс,  нездорова, ей тяжело
ходить, и даже на Иордань она всеми силами старалась сократить себе путь.
     Правильные выводы? Вне всяких сомнений.  Но тогда как  понимать, что  3
августа императрица ездила в комическую оперу, и мало того, что дослушала ее
до  конца,   так  еще  наведалась  в  свой  Зимний  деревянный  дворец  и  в
петербургскую опочивальню вернулась только в три часа ночи. Хороша больная!
     Далее...
     6 августа в праздник Преображения Господня Елизавета отстояла  литургию
в Петергофской церкви, а по выходе из храма освятила принесенные ей  яблоки.
Священник  над яблоками  прочитал молитву,  а императрица потчевала  знатных
особ  водкой  и  вином  (конечно,  и  сама приложилась!). Лейб-гвардия  пред
покоями   государыни  принесла  поздравление   барабанным  боем  и  музыкой.
Праздничные  пушки  на  этот  раз  палили  с  яхт,  в  изобилии  плавающих в
Петергофской гавани.
     "Мой бедный король,-- думал с раздражением барон Диц,--  считает каждое
ядро, каждого гвардейца, каждую минуту драгоценного  времени, а у этих всего
вдосталь! Порох-то для войны нужен, а не для каждодневных салютов!"
     7-го  августа  утром  состоялась Конференция,  на  ней присутствовала и
государыня, там было много людей,  разговоров,  конечно, обсуждение  военных
планов,  и после  всего  этого  императрица не поленилась поехать на  дачу к
своему  фельцейхмейстеру  Петру Шувалову  в сельцо  Ивановское. Тоже ведь не
ближний  край!  Заседание Конференций потом  велось каждый  день, и, судя по
сообщениям газет, на всех присутствовала императрица.
     Потом грянул Кистрин. Сожжение  города праздновали  с таким размахом  и
ликованием,  словно  сам   Фридрих  погиб  вместе  с  имуществом  несчастных
обывателей!   При   описании   грандиозного  банкета   мелькнули,   наконец,
великокняжеские  имена.  Их высочества  Петр  и  Екатерина были  призваны из
Ораниенбаума и могли в полной мере насладиться лицезрением государыни и всем
патриотическим торжеством.
     Список этих  дней  можно продолжать и  дальше,  но  не стоит,  светскую
хронику  России  больше всего  заботило,  в какой церкви  отстояла Елизавета
литургию и на чьей даче изволила вкушать ужин.
     Так  что  же  получается?   Императрица  здорова,  а  отношения  ее   с
наследником весьма прохладны.  Ясное и четкое задание,  с которым барон  Дин
прибыл  в  Петербург,  явно  усложнялось.  Мало  толку  в физической  смерти
Елизаветы, надобно  еще,  чтоб  Петр Федорович законно  вошел на  престол  и
немедленно вывел Россию  из состояния войны. Особенное беспокойство вызывала
гуляющая   среди  посольских  сплетня:  де,  Елизавета   наследником  крайне
недовольна  и  только  ждет  удобного случая,  чтоб завещать  трон  в  обход
родителей юному принцу Павлу Петровичу.
     Сплетня  была  порождена   непрекращающейся  войной  между  французской
партией,  во главе  которой стоял  канцлер Воронцов, и молодым  двором с его
окружением.  Посол  Лопиталь и  кавалер  французского  посольства  Месеельер
оказывали  на  императрицу  очень большое  влияние.  Фаворит Шувалов, как  и
полагается умному  человеку, располагался по отношению и  к тем и другим как
бы в профиль, фас его видела только сама Елизавета.
     Отношения императрицы  и  великой княгини всегда  были  небезопасны.  В
прошлый  раз гроза над Екатериной пронеслась, когда были арестованы Бестужев
и Апраксин, но тогда  она  замочила  только  краешек  одежд в  мутном потоке
интриг... молнии стихли. Причиной охлаждения Елизаветы на этот  раз послужил
скандальный случай, приключившийся с Понятовским. Услышав об этом впервые от
Анны  Фросс,  барон  только  посмеялся  над  пикантным положением  --  милый
пустячок! Но пустячок этот  императрица не простила  ни  наследнику, ни жене
его. И  не то разозлило императрицу, что польский посол попался -- со всяким
может быть, а  неприятный выверт, придуманный Петром. Это что же-  за дружба
такая вчетвером, над  которой  вся  столица смеется,  и не  только  столица?
Иностранные послы  тоже распустили  языки, стали трепать имя Екатерины, мол,
излишне внимательна к мужскому полу и неприлично сладострастна.
     Двор великой державы не может прощать хихиканья за спиной. Понятовского
тихо  выслали  из  Петербурга,  придумав  ему  неотложные  дела  в  Варшаве.
Oольского посла  надобно было  только  чуть-чуть подтолкнуть,  и  он отбыл в
Европу,  не подозревая, что дорога назад ему заказана  В тот день,  когда  в
Петербурге опускали крест в воду  Иордани, молодой  поляк,  горько  сетуя на
судьбу, находился уже на пути в отечество.
     Все  это  рассказал  Дицу английский  посол  Кейт, он  же  присовокупил
шепотом... есть  намек, поговаривают... Словом, дело Апраксина не кончено и,
похоже, выходит на новый виток.
     --  Неужели  опять  будут  выяснять,  подкуплен   ли  Апраксин  королем
Фридрихом  или  нет? Ведь  не  было найдено ничего,  что компрометировало бы
бывшего фельдмаршала в глазах Елизаветы!
     -- Ах, при чем здесь Апраксин,  он только инструмент. Тайную канцелярию
интересуют совсем другие персоны. Но к ним не подступишься. То, что искали у
Апраксина,   скажем,  письма,  можно  уничтожить.  Но  его  можно  заставить
говорить. Например, на допросе с  пристрастием. Правда, в  России уже десять
лет как нет пыток, но мало ли...
     Разговор  с  Кейтом  взбудоражил барона. Надобно срочно  вызывать  Анну
Фросс,  кто  как не она расскажет  о настроении  Екатерины и  всего молодого
двора- Барон  наведался  к Мюллеру, предыдущее  свидание повторилось во всех
подробностях,  с  той  только,  разницей,  что  старик  потребовал  за  свой
эпистолярный труд плату немедленно.
     В  то  время как письмо из дворцовой канцелярии спешило  в Ораниенбаум,
куда  опять  вернулась  великокняжеская чета,  пришла  весть  о Цорндорфской
баталии.  Барон  не  имел  немецких газет, поэтому  в первый момент  поверил
русским, которые приписывали эту победу себе. Мой Бог, какой восторг охватил
русскую  столицу.  Здесь  как  раз подоспел  кавалерийский день, Ордена  Св.
Благоверного Александра Невского- Бал был  азиатски  роскошен. Пушки  палили
так,  словно  брали  собственную столицу приступом.  Литургию  на  этот  раз
государыня отстояла в Троице-Невском соборе.
     Анна приехала в Петербург вместе с их высочествами. Отблеск чужой славы
упал на  эту глупую  девицу, в честь  победы  над  Фридрихом  она получила в
подарок  кольцо и явилась на свидание с  бароном чрезвычайно  взволнованная,
восторженная, трещала  без умолку. Барон  попробовал  ввести ее в надлежащее
русло, победа -- здесь, поражение  -- там,  глупая, но легкомысленная девица
была  совершенно  лишена  патриотического  чувства.  Немалого  труда  стоило
вернуть ее на землю.
     Серьезный разговор завязался вокруг имени Апраксина, и  девица показала
в  этом  деле удивительную  осведомленность, прямо скажем, подозрительность.
Могла, конечно, камеристка великой княгини знать, что бывший фельдмаршал все
еще  под  стражей, и не в собственном  дому,  как  принято  у  русских  (так
содержали до  приговора и Лестока, и Бестужева), а в  плохонькой усадьбице в
урочище  под  странным  названием  "Три  руки",  могла  знать  и про могучих
защитников опального -- трех братьев Шуваловых, но то, что следствие вот-вот
возобновится и за Апраксина возьмутся всерьез, этого ей было знать совсем не
по чину.  Но барону  и  в голову  не вошло  подозревать. Анна  говорила, что
Апраксина  обвиняют в  предательстве, в мздоимстве, в легкомысленности,  и в
довершение  добавила,  что   великая  княгиня  очень  озабочена  предстоящим
следствием.
     -- А почему она озабочена?
     --  Поклепов  ждут,--  коротко  сказала  Анна,   потом   задумалась  на
мгновенье:  говорить  -- не  говорить,  но желание выглядеть осведомленной в
каждой мелочи дворцовой жизни взяло верх: -- Опорочить хотят их высочеств, а
показания Апраксина могут тому способствовать.
     Все подтвердилось, Кейт был прав- Апраксин смертельно опасен. И как все
совпало!   Цорндорфская  победа  русских  призывала   барона  к  немедленным
действиям.
     -- А имеете ли вы, милая, доступ к фельдмаршалу Апраксину?  --  спросил
он вкрадчиво.
     -- Ну и придумщик же вы! -- обиделась Анна.
     -- А ты подумай, девочка моя, подумай...
     -- И думать не хочу! С чего бы  я туда попала, в  это урочище? С какими
такими поручениями и от кого?
     --  Мы  вот  что  сделаем,--  в  голосе  барона  звучало  понимание, но
слышалось и урчание  голодного кота, раскидывающего на берегу сети,-- алмаз,
как   и   договорились,   называется   царским.   А   серьги   пусть   будут
фельдмаршальскими,  а?--  он  засмеялся, довольный  своей  шуткой.--  Причем
серьги сейчас, а  сколько по исполнении.  А? Подумаем, девочка... пораскинем
мозгами, милая фрейлейн. А к императорскому алмазу приложены будут деньги...
Большие деньги!
     --  Ну ладно, я постараюсь.  Только не  сразу, не  вдруг. На  это время
нужно. Да и не назначен еще день, когда следствие начнется.
     --  Ну вот  и  славно,  вот  и договорились...--  суетился барон.--  Но
откладывать мероприятие долго-то нельзя.
     Прошло совсем немного времени, буквально несколько дней, как настроение
в русском дворе,  да  и во  всей  столице,  круто переменилось. Оказывается,
желаемое  приняли за  реальность. Цорндорф вовсе  не был победой.  Это  было
поражение,  причем очень болезненное  для русских.  Все  надежды,  замыслы и
упования барона как бы  вывернулись наизнанку, неожиданная  победа  Фридриха
была  как  бы  некстати,  потому  что  разом  обесценивала  его  собственный
решительный шаг. Победа,  конечно, во благо Германии, но сам-то он, может, и
поторопился, дав  щекотливое поручение Анне.  Может,  в Берлине  и сморщится
ктонибудь  с омерзением, или того  хуже -- с  презрением. Что  это у нас  за
агентура такая, которая только и умеет работать с отравляющим порошком?
     Мысль эта всерьез озаботила барона, и он  уже было  решил опять вызвать
Анну  и  отменить  свой  приказ. Но  потом передумал. В конце концов он один
будет  отвечать  за свои  победы и  промахи, свидетелей  не останется.  А  в
Берлине можно будет вести себя в соответствии с ситуацией. Будет выгодно, он
вспомнит о  "фельдмаршальских  серьгах" и  с блеском выполненной операции, в
противном же случае его никто за язык не потянет. Скоропостижно умер русский
экс-фельдмаршал, так не траур же в Берлине устанавливать!  А причиной смерти
вряд ли кто-нибудь будет интересоваться.
     Другое дело здесь,  в России. Уже один раз  все было на грани срыва, но
будем справедливы,  Анна-то здесь ни при чем! "Нет,  девочке можно доверять.
Такие-то  многое могут,--  разнежился он в мыслях и тут же одернул  себя: --
Однако заплати я ей хорошие деньги и сережки подари -- баронские, она и меня
отравит не задумываясь... простая душа".
     У "простой души", то бишь Анны, было на этот счет совсем другое мнение.
Вернувшись  в  свою  комнатенку,  она померила  серьги перед  затемненным от
времени зеркалом и спрятала  их до поры, решив, что и пальцем не пошевельнет
ради этого наглого, напыщенного проходимца -- барона Дица.
     Изменить свое  мнение заставил Анну неожиданный разговор. Уже отгремели
праздники, связанные с мнимой  победой, и великая княгиня коротала  дни свои
все  в  том  же  павильоне  подле  источника  в  Ораниенбауме.  Павильон  не
отапливался, Екатерина мерзла в холодных покоях. Свое нежелание переезжать в
Большой дворец она объясняла тем, что летний сезон все равно кончился и пора
перебираться в Петербург, но камеристка знала -- павильон защищал ее госпожу
от нежелательного общения с мужем и его рябой фавориткой.
     После  отъезда в Варшаву  Понятовского  у  великой  княгини было  много
свободного времени -- читала, гуляла,  была  скорее  задумчива, чем грустна,
вечером  перед  сном  всенепременно принимала горячую  ванну, а  потом долго
ворочалась под пуховиком, сон к ней не шел.
     В  один  из  таких  вечеров, когда  Екатерина  сильно озябла  и  теперь
постанывала от  удовольствия, когда Анна  поливала плечи ее горячей водой из
ковша, камеристка за разговором как бы вскользь упомянула имя Апраксина, де,
когда в Петербург приезжали,  она слышала,  что  все  весьма  жалеют графиню
Апраксину, добрая, мол, женщина, да несчастная.
     -- Агриппина Леонтьевна? Это где же это ты слышала?
     -- Подслушала. Слуги графини Куракиной языки пораспустили,  когда после
бала  господ  ждали.  И  еще  говорили,  что граф  Апраксин  в  заточении  и
неизвестно, когда домой вернется.
     Екатерина вспомнила,  как приходила к ней  Апраксина  более года назад.
Визит был  прощальный,  графиня  уезжала  с мужем  в Ригу,  где  фельдмаршал
принимал командование армией. Вспоминать об этом было тревожно.
     -- Она была очень грустна, почти  плакала, так не хотелось ей оставлять
Oетербург.  Конечно, я ее утешала.  Мне самой было тогда не сладко. Здоровье
государыни вызывало серьезные опасения. И в такой момент остаться без верных
людей  Все это я ей сказала не без умысла,  и она поняла,  дословно передала
мужу. Он потом благодарил меня в письме за доверие.
     -- То-то  и оно, что доверие,  а  сейчас  под замком сидит.  А я слышу,
ушито не заткнешь,  что  многие заточением фельдмаршала озабочены, иные даже
неприятностей  ждут.--  Анна пытливо заглянула в лицо госпоже, сквозь густой
пар оно выглядело  размягченным и одутловатым, Екатерина словно постарела на
несколько лет, вся ушла в свои мысли и не слышала болтовню камеристки.
     -- Тяжело графу с такой высоты упасть, вт огорчения он ведь  и помереть
может.
     -- Что ты говоришь, в самом деле! -- сразу очнулась Екатерина.
     -- Так ведь старый уже. А вдруг бы и умер? Екатерина вздохнула, провела
рукой по мокрому лицу, словно паутину со лба сняла.
     -- Все  может  быть.  Человек  смертей. Конечно, это решило  бы  многие
проблемы... в положительном смысле.
     Анна восприняла эти случайные слова как призыв к действию.


        На мызе "Три руки"

     Об Апраксине  забыли или делали вид, что забыли. Предписание государыни
было- содержать в строгости, а какая же это строгость, если сторожат  его на
мызе всего два солдата под командой старого лейб-кампанейского вице-капрала,
человека добрейшего,  глуповатого и глухого на правое ухо. В этой тугоухости
кампанейца  было что-то оскорбительное, но Степан Федорович не обижалсяпусть
их.  Потому что государыня, дщерь Петрова и  Мать отечества- о! (в это время
глаза его непременно увлажнялись непритворными слезами) -- она знает, он раб
ее и верен, а что  страдает, то понеже для пользы отечества.  О Елизавете он
думал высокопарно,  с надрывом и  тут же  строчил  ей велеречивые и скорбные
письма. Но ответа не было.
     Зато  с  Богом  беседовал  он самым  простым языком. Икон  на мызе было
предостаточно. Он выдвигал  на  середину  горницы тяжелый стул, опирался  на
сиденье и неловко опускался на колени.
     -- Ты все видишь,  Всеблагой.  Безвинно страдаю... Но терпеливый  лучше
высокомерного. Мне говорят:  -- проср... победу Егердорфскую. Но  ведь армия
была бита-переломана!  Фуража  нет...  продовольствие не подвозят,  магазины
далеко. А состояние дорог.