ном  участвовал  в
Цорндорфском сражении?
     -- Именно я.
     -- Значит, ваша фамилия Оленев?
     -- Совершенно правильно.
     --  Глупая  Магда назвала совсем  другую фамилию.  Ее  можно  простить.
Русские имена так трудны в произношении.  Я очень рад  видеть  вас  в добром
здравии. Ведь мой сын считал вас погибшим.
     -- Вот  те  на,-- улыбнулся  Никита.--  Теперь я  понимаю, почему он не
искал меня в Кенигсберге.
     В глубине дома раздался вдруг пронзительный крик, видимо детский, потом
повторился опять, но уже тише, захлопали двери, словно там играли  в прятки,
однако  лицо  хозяина говорило, что звуки эти рождены не  невинной игрой. Он
покраснел,  насупился, ему явно  было неудобно перед гостем  за беспорядок в
его владениях.
     --  Ах, оставьте  меня!  --  крикнули под  самой  дверью,  и в гостиную
протолкнулась женская худощавая фигурка. Войдя  в комнату, она не сделала ни
шага  вперед, а  привалилась  к дверному  косяку.  Юное  это  создание  было
настолько  похоже  на  Мелитрису,  что  Никита  сразу  отвел  взгляд,  боясь
очередного наваждения.
     Не только в призрачном освещении свечей, но  и в  дневной яви  он всюду
видел  Мелитрису.   Она  угадывалась  им   во  всех  худощавых   жительницах
Кенигсберга (иногда  обернется --  ма-ать  честная!), в  резных ангелах  над
церковной кафедрой, в каменных девах  дворцовых  фризов,  ее профиль  лепили
тени  на шероховатостях  стен, стволы ив  клонились к  воде  с  Мелитрисиным
изяществом,  а выставленные  в  окне  аптеки  очки,  они  лежали  на  черной
бархатной  подушечке,  помогли столь ярко дорисовать  ее образ,  что  Никита
решил  немедленно купить окуляры,  словно  некий портрет, и только пришедшая
вдруг мысль, что  он не только глун, но и смешон, отвратила его от  странной
покупки. \
     Он услышал приглушенный всхлип и опять посмотрел на вошедшую.
     -- Вы  все-таки нашли  меня,-- прошептала юная  особа, не отрываясь  от
дверного косяка, и звук ее голоса поставил все на свои места.
     Крупная  рука  фрау Тесин, державшая девушку за  запястье  и  готовая в
любой  момент втянуть  ее  внутрь дома,  тоже подсказала Никите, что все это
реальность, а не плод его больной фантазии.
     Эта Мелитриса  совсем  не была похожа  на  ту, что  он  рисовал в своем
воображении. Лицо ее  было почти  прозрачным,  лишенным живых красок, пухлые
губы были бескровны, как  на выцветшей иконе, и  только ресницы и брови были
необычайно  ярки,  словно  прорисованные  углем, а  глаза-  сплошное  сияние
непролитых слез.  Вообще-то она была прекрасна, и, будь  на ней очки, он  бы
всенепременно узнал ее с первого взгляда.
     Остолбеневшие  хозяева почувствовали неловкость,  в  том, как  эти двое
смотрели  друг  на  друга, было что-то  сакральное, при чем и присутствовать
нельзя.  Наконец господин  Тесин издал  горлом нерешительный звук, отдаленно
напоминающий покашливание.
     -- Можно я сяду,-- прошептала Мелитриса, и рука фрау Тесин разжалась.
     --  Княжна  Репнинская поедет  со мной,-- Никита повернулся  к  хозяину
дома.
     -- Это  невозможно.  Мы не  можем ее отпустить.  Мой сын, пастор Тесин,
поручил нам заботиться о ней.  Кроме того, фрейлейн  Милли больна  и сегодня
первый раз встала с одра болезни.
     -- Она  невеста  моя,--  проникновенно произнес  Никита,  не  глядя  на
Мелитрису.
     Фрау Тесин негодующе подняла плечи и даже рот открыла, чтобы возразить.
Как не хотелось ей женить сына на русской, она уже успела привыкнуть к  этой
мысли,  девушка, как воплощение идеи, стала собственностью,  а с любым видом
имущества, даже столь деликатным, трудно расставаться.
     Но одного взгляда на Мелитрису было достаточно, чтобы  понять,  она уже
не  принадлежала  этому дому. На  лице  ее блуждало мечтательное, рассеянное
выражение. Оно  появляется, когда окоченевшие от холода люди входят в теплую
воду,  или  слышат  дивную  музыку,  или  после  долгой молитвы поймут,  что
услышаны небесами.
     --  Попросите  кого-нибудь  из  слуг  вызвать  карету,  любой  извозчик
подойдет,--  обиходная простота этой  фразы  решила дело, обсуждать что-либо
дальше было бессмысленно.
     -- Жизни не пожалею, чтобы  вызволить из темницы вашего сына,--  сказал
на прощанье Никита, и родители сразу поверили в правдивость его слов.
     В карете Мелитриса осторожно прижалась к Никите. Чтобы ей было удобнее,
он поднял руку и положил ее  на спинку сиденья. Но  Мелитриса  выпрямилась и
умастила руку спутника на своем плече.
     --  Если бы  вы  знали, мой  князь,  как  я  устала,--  произнесла  она
блаженно.--  Нет,  нет, вы  не убирайте руку, она мне  не мешает. Просто мне
кажется,  что я сейчас усну.  Странно, да? Это самый счастливый  день в моей
жизни... Разве от счастья засыпают?
     Он поцеловал ее во влажный висок. Не застудить бы. Господи... Она такая
слабенькая. Мелитриса тронула руку его губами.
     -- Как вы очутились в доме Тесина?
     -- Я  вам все расскажу... потом. Я всегда знала,  что вы  меня  любите.
Много раньше, чем вы узнали об  этом,.. Только если я усну, не забудьте меня
в  этой  карете...  при вашей рассеянности  станется.  Ах, мой князь...  мой
Никита.
     Через три дня они обвенчались.


        Опала

     Первые обвинения  Фермеру,  присланные Конференцией и  императрицей  из
Петербурга,  выглядели  почти  невинно,  во  всяком  случае  в  тоне реляций
слышались   упреки   более   в   недобросовестности,    чем   обвинения    в
злоумышленности. Фермеру пеняли за краткость описания Цорндорфской баталии и
невнятность  военных  планов. "План прошлогодней кампании  гораздо подробнее
был,--раздражалась императрица,-- там видно, который  полк и когда  дрался и
что  после  чего  происходило*.  На   планах  же  Цорндорфских  видно   было
расположение полков, но в описании действия их либо совершенно умалчивались,
либо  говорилось  все  так  кратко,  что  Конференция в Петербурге не  могла
составить точного представления о кампании.

     *  Имеется   в  виду   Гросс-Егерсдорфская   баталия  с   фельдмаршалом
Апраксиным.
     ____________

     Фермер  трудолюбиво  отвечал, что  описание баталии  и  не  может  быть
полным, понеже за пылью и дымом  нельзя  было рассмотреть  движение полков и
услышать  внятные  распоряжения  офицеров.  Тут  же   фельдмаршал  несколько
ворчливо присовокуплял, что вследствие непрерывного движения армии и  плохой
погоды,  а именно  жестоких  осенних ветров  (о, эта  плохая погода!), он не
имеет достаточно времени для написания подробных отчетов.
     По одним  из  дошедших до нас документов. Фермер был  англичанином,  по
другим- лифляндским немцем. Это не суть важно, потому что с  рождения он был
наделен типическими, несколько шаржированными чертами характера, присущими и
той  и  другой нации.  Его  английские  предки,  если  таковые существовали,
наградили  его чопорностью, немногословием и уважением  к традиции. Немецкие
гены сделали его аккуратным, необычайно трудоспособным и  педантичным даже в
мелочах. Он был чужд всякого азарта, ненавидел неожиданности. Наверное, этих
качеств недостаточно для истинного  полководца.  Про Александра Македонского
или  Фридриха Великого  не скажешь, что главные их качества  порядочность  и
аккуратность, более того,  эти качества  характера,  награди ими их Господь,
были бы ярмом на шее, кандалами на ногах.
     Судьба попервоначалу очень разумно подыскала Фермеру  место в жизни, он
стал  интендантом высокого полета, бумаги были всегда  в  порядке,  связи  в
свете надежды, взяток он не брал никогда, аккуратность сопутствовала каждому
его  деянию,  и  вдруг  --  армия,   да  еще  русская  армия,  а  он  в  ней
фельдмаршалом! Как тут подчинить все бумаге и печати, если русским эта самая
бумага  вообще  противопоказана,  а воюют они хорошо только  тогда, когда их
разозлят,  раззадорят, доведут до высшего душевного подъема, когда им на все
наплевать: пусть я  погибну,  но тебя, германца,  сук-ку чужеродную с  твоим
идеальным порядком -- пришью, уничтожу, задавлю!
     Посылая  невнятные с  точки  зрения Конференции и  Елизаветы реляции  о
Цорндорфской  битве,  Фермор  страдал несказанно.  Он действительно  не  мог
представить точного  и аккуратного описания битвы,  потому что все  с самого
начала пошло бестолково, по-русски, и дым этот  чертов  с пылью,  что застил
всем  глаза, и  пьянство в  самой  сердцевине баталии, и  сомнительный вывод
всего происшедшего- с одной стороны, мы понесли сокрушительное поражение, но
с другой стороны,  Фридриху  так  наподдали, что весь летний  сезон для него
пошел насмарку.
     Фермор. любил армию в те минуты, часы  и дни, когда она существовала по
строго  заведенному порядку, а именно в мирное время. Передо мной инструкция
фельдмаршала  генерал-майору Панину,  состоящая  из наиглавнейших пунктов --
как следует соблюдать дежурство в военном лагере. Здесь все учтено: пароли и
приказы, отводные караулы, отряды гусар и казаков, кои следует послать ночью
по  большим  дорогам  с целью упреждения  неприятеля,  буде он  появится.  В
инструкции объясняется, как  составлять рапорты о больных  и дезертирах, как
учитывать  всех въезжающих и отъезжающих из лагеря, чтобы шпионам  туда ходу
не  было.   О   предстоящей  же  баталии  сказано  только,  что  в  сражении
офицерординарец  от  главной  команды должен иметь шарф  через правое плечо,
дивизионному  же адъютанту  надлежит  иметь  левую  руку перевязанной  белым
платком. Последние указания даны, чтобы сумятицы в бою не было, чтоб приказы
от  начальства сразу поступали подчиненным.  Но  баталия сразу же уничтожила
этот красивый порядок.
     Как  уже  говорилось,  Цорндорфская  битва воспринималась  вначале  как
победа.  Елизавета  послала  "нашему  любимому,  ныне в походе  находящемуся
войску"  пышную   поздравительную  реляцию.   "...  Победа  есть  дело   рук
Всевышнего, и мы с должным благодарением призываем на нас и нашу армию щедро
излиянную благодать". Разъяснение истинного  положения  дел не  отрезвило ни
Конференцию, ни  Елизавету. В Ландсберге армия  Фермера соединилась с армией
Румянцева,  опять войска  было 40000, об  отступлении  не  было  и речи.  От
Фермера  требовали  решительных  действий, кои  видели в  том,  чтобы  взять
крепость  Кольберг,  "как  место  нужное  для  пропитания  нашей  армии"  (к
Кольбергу было удобно подвозить продовольствие морским путем) -- это первое;
прогнать за Одер корпус  Дона  -- второе, а  третье:  "всемерно желаем, чтоб
зимние квартиры для армии нашей заняты были  в бранденбургских землях и буде
можно по реке Одеру".
     Приказ Петербурга  был  невыполним.  Многие реляции Фермера  украшались
размытым  обещанием,  мол,  все  исполним,  если  "время,  обстоятельства  и
неприятельские  движения  допустят".  Теперь и время, и  обстоятельства были
против него.
     Ну, скажем, крепость Кольберг. Во исполнение приказа для осады крепости
был послан генерал-майор Пальменбах с бригадою, двумя полками пехотными, 700
человек  легкого  войска  и  артиллерией.  Осада  велась  по  всем правилам,
артиллерия  стреляла, армия  штурмовала, но крепость не сдавалась.  Шут  его
знает, что там  у Пальменбаха  не  заладилось!  Это  ведь  только в рапортах
"апроши * доведены до самого почти гласиса" **, а как  на  деле? Ну и черт с
ним, с Кольбергом, главный вопрос русской армии  сейчас  был --  чем кормить
солдат и лошадей. Дров нет, достать их в  этих открытых малолесных просторах
негде, лошади  по недостатку корма приходят в изнурение, люди болеют. Решено
было  все  тяжелые обозы, худоконную регулярную  и  нерегулярную  кавалерию,
пеших гусар и казаков  вместе  с  больными отправить в Польшу. Главную армию
оставили на прежнем месте, "пока обстоятельства позволят", однако недостаток
дров заставил Фермера в октябре двинуть всю армию к Висле.

     *  Апроши,  или  аппроши   --  зигзагообразные  земляные  рвы,  которые
устраиваются атакующими для скрытого приближения к осажденной крепости.
     ** Гласис -- земляная пологая насыпь впереди наружного рва укрепления.
     _______________

     В  Петербург  он  послал  подробный отчет, который начал  с восхваления
русского  оружия и твердого  уверения, что  сделает  все для укрепления этой
славы,  но  как  только  Фермор  перешел  к  деловой  части,  тон его  сразу
изменился.  "Неприятеля  прогнать  за  реку  Одер  способа  не  предвидится,
поскольку  оный  всегда  в  неприступных   лагерях  становится,  а  пушками,
амуницией,  також  кавалерией гораздо  превосходен"  -- откровенная  зависть
Фридриху  слышится в  этих словах. Окончил отчет  Фермор  весьма решительно:
"Итак,  на  сие азартное  предприятие  армию  ее  императорского  величества
отважить нельзя".
     Ответ  этот  сильно   разозлил  императрицу.  Здесь   она  Фермеру  все
припомнила, а особо скотское  пьянство во время баталии.  Уж на что Апраксин
был лежебока, размазня и пуховник *, но  не  допускал в армию зеленого змия.
"С трепетом и  ужасом должен  каждый  помышлять, что наибольший  армии нашей
урон  причинен не  от  неприятеля,  а  от  понятного  ослушания, ибо  пьяные
стреляли в своих без разбору".

     * Любитель пуховых тюфяков.
     __________________

     Масла  в огонь  подлил  незадачливый  саксонский  принц  Карл,  написав
Елизавете гневливое  письмо.  По отзывам видевших принца при  армии, он  вел
себя  не лучшим  образом,  придаваясь  более  охоте  и  играм,  чем  военным
экзерцициям, а в разгар баталии  при Цорндорфе в  особо трудное время просто
сбежал со  своей охраной. Но  сильные  мира  сего могут  позволить  себе  не
обращать ни  малейшего  внимания на реальность,  внемля только  собственному
разумению и хотению. Неудачу в Цорндорфской баталии принц Карл объяснял тем,
что  злонамеренный и упрямый  Фермор  не захотел слушать мудрых советов его,
принца Саксонского, а также австрийского  генерала Андре. Принц также писал,
что гусары и казаки употребляются Фермером  не  по назначению,  дисциплины в
армии никакой, обоз огромен, солдаты не дисциплинированны... и так далее.
     У  государыни  хватило  ума  спокойно отнестись  к письму обидчивого  и
вздорного  мальчишки,  но  и без этих  наскоков обвинений  фельдмаршалу было
предостаточно.  Фермор плохой  стратег,  он нерешителен,  он  непопулярен  в
армии,--  толковали  в  Петербурге, и  тут  же кто-то  подпустил  шепотливый
слушок: "Да что о нем толковать, если он подкуплен Фридрихом!"
     Слух этот  возник как бы сам собой, как вошь  на больном  и неухоженном
организме, но удивительно, что все сразу в этот слух и поверили. Соблазн был
в том,  что  подкуп фельдмаршала  сразу все объяснял,  и не надо было ломать
голову над стратегией и тактикой.
     Фермера вызвали в Петербург. Вызов застал его за изнурительной и весьма
нужной работой  -- составлением плана размещения армии на  зимних квартирах,
Здесь он был на своем коньке. План представлял собой огромную разграфленную,
аккуратно  исписанную  бумагу размером  с простыню,  где все  указывалось- в
каком местечке стоять, где овес покупать, откуда  провиант везти. Фермор был
очень недоволен,  что его  оторвали от  интересной работы, и в первую минуту
ему было недосуг сообразить -- зачем это он в столице понадобился?
     Однако   в   дороге   было   время  подумать.  Вспомнились  все  упреки
Конференции, пренебрежительный и  раздраженный тон  государыни  в  последней
депеше, и как-то  неожиданно всплыл в памяти арестованный  Тесин.  Об аресте
своего  духовника  Фермор узнал  стороной, очень удивился, потом возмутился,
потребовал объяснений. Объяснения он получил в секретном отделе. Спокойный и
вежливый чиновник в партикулярном платье, на такого не цыкнешь, сообщил, что
это и  не  арест вовсе, просто  пастора, как человека, пережившего вражеский
плен, вызвали в столицу для подробного допроса. Как будто нельзя допросить в
Jенигсберге!  Но тон чиновника был таков, что никаких вопросов  ему задавать
не  хотелось.  Впечатление  от  этого разговора осталось отвратительное.  Он
фельдмаршал  армии,  у  него  три  начальника -- императрица,  Конференция и
Господь  Бог! Но  оказывается, есть еще  секретный отдел, который существует
сам по  себе.  И  этот  чиновничий  взгляд- нескромный, липкий, ощупывающий!
Адъютант донес потом (под  секретом -- возмутительно!), что чиновник как, бы
между прочим осведомился (у самого Фермера не спросил, а посмел беседовать с
нижним чином!), почему  первым и пока единственным  человеком, вернувшимся в
армию по  обмену  пленными,  был именно  пастор Тесин?  Ответа от  адъютанта
чиновник  не  дождался,  только  хмыкнул:  "И почему,  собственно,  пруссаки
согласились на этот обмен?"
     Фермор не  совладал с собой, накричал на адъютанта, как будто тот был в
чем-то виноват:
     -- Потому что Тесин, черт побери, лютеранский пастор! Потому  что немцы
религиозная нация! Потому что пастор не рубится на саблях и не стреляет.
     Адъютант потерянно молчал.
     В карете Фермор вспомнил этот разговор во всех подробностях. Настроение
его  испортилось окончательно.  Фельдмаршал не ждал от  вызова  в  Петербург
ничего хорошего.


        Кружевоплетение

     О смерти Апраксина Белов узнал еще в дороге.
     --  Объясните мне, если  сможете,-- спросил он хмуро.-- Враг мой  Зобин
все делает, чтоб сокрушить меня, но его низкие поступки оборачиваются мне во
благо. Он посадил  меня  в Нарве на губу и тем спас  от ареста. Он  направил
меня  под  присмотром  секретного  отдела  в  Петербург,  а  на  самом  деле
предоставил отпуск, на который  я и рассчитывать не смел.  Что же  я  теперь
буду свидетельствовать? И что ждет меня в столице?
     -- Воля тебя ждет,-- отозвался Лядащев.
     Белов  понял эти  слова буквально  и по приезде в  Петербург совершенно
исчез из поля зрения Лядащева. Кажется,  он поехал к жене куда-то под Тверь,
что было очень некстати. Василий Федорович рассчитывал на его помощь,
     Определив  Сакромозо  в  крепость  в  камеру "небольшую,  но  удобную".
Лядащев сразу принужден был затеять игру c самим собой, названную им когдато
"разноцветные  нитки".  Игра эта была сродни кружевоплетению, но сравнение с
женским занятием отнюдь не  унижало. Это раньше ему казалось смешным, что он
как  девка-кружевница плетет цветной узор,  где каждая нить- суть человек  и
его судьба. Сейчас  на старости лет он догадался,  что сплести  на коклюшках
хорошее кружево совсем  не проще, чем продумать интригу.  Что женщине легко,
то мужчине мука.
     Приступим к думанию, то бишь к умственному кружевоплетению. По счастию,
супруга Вера  Дмитриевна пребывала в  Москве  и не могла  отвлечь  от работы
любовью,  опекой  и настырными  хлопотами  о  его  счастии.  Перед Лядащевым
появился  чистый лист бумаги, который был  расчерчен, исписан  фамилиями,  а
потом по мере работы украсился сложными геометрическими фигурами и болотными
растениями  с  крупными цветами. Вокруг  этой пышной растительности  плавали
корабли,  поскольку интерес  в русскому флоту всех представителей списка был
очевиден.
     Первым в  списке стоял  барон Диц, который пребывал в Петербурге  и, по
сведениям,  вел  жизнь  светскую, веселую и меценатскую.  К  профилю  барона
Лядащев задумчиво пририсовал лавровый венок. Похоже, что  господин  Диц есть
цезарь всей  этой шатии-братии. За домом господина Дица следовало немедленно
учинить слежку.
     Под  цифрой два  в  списке  значился Сакромозо.  Можно  было  бы  давно
допросить Сакромозо, но Лядащев медлил. Рыцарь -- твердый  орешек, ему нужно
задавать конкретные вопросы, а  для этого надо расшифровать цифирки, которые
он прятал в  своем  камзоле, и дождаться барона Блюма, которого Почкин морем
вез  в Петербург. Барон  этот, очевидно, мелкая  сошка,  Почкин наверняка из
него  все  вытряхнул.  Соберем все  нитки в кулак,  тогда  и  поговорим,  а,
Сакромозо пусть поостынет в крепости, тюремные стены спесь-то с него собьют.
     Тайная депеша из Кенигсберга  с