ль  мой видел, как ты  Гольденберга
кинжалом проткнул. И оружейник Ринальдо под-твердил,  что  кинжал  этот тебе
принадлежит.
     -- Это была честная дуэль!
     -- Тогда почему же у Гольденберга шпага осталась в ножнах?
     И здесь Лядащев рисковал. Он не только  не знал,  где в момент убийства
находилась шпага, он даже не был уверен, была ли она вообще на Гольденберге.
Маскарад не то место, куда являются при оружии.
     Мысли  эти пронеслись в  мгновение ока,  а дальше Лядащев стре-мительно
бросился на пол, потому  что Бурин с  необыкновенной ловкостью опять схватил
пернач и с  силой запустил  его в противника. Пернач врезался в стену,  сбил
бисерный пейзаж с мельницей  -- подарок драгоценной сестрицы, и грохнулся на
пол. В ту же секунду Лядащев был на ногах, рука его сжимала пистолет.
     Бурин стоял  с мертвым лицом, на  лбу его проступила обильная испарина.
Видно  было,  что  рука,  метнувшая  пернач,  упредила мысль.  Он  вовсе  не
собирался убивать Лядащева, но уж  больно тот был  ему ненавистен. Вначале -
убей,  потом подумай--есть  ли  на  свете  бо-лее, глупый  и  подлый лозунг?
Наверное,  так  же  случилось  и с  Гольденбергом.  Нашли укромное местечко,
начали деловой разговор.  Бурин просил,  а может,  настаивал. Гольденберг не
соглашался.
     Дать бы  тебе  пистолетом  по башке... Или  сам  все  понял?--  спросил
Лядащев, подходя вплотную к Бурину. Тот молчал, только озирался затравленно.
Лядащев слегка толкнул его, и он рухнул в кресло.
     -- Что ты от меня хочешь?-- Голос усталый, глаза закрыты.
     -- Правды.
     -- Зачем? Шантажировать? Я человек небогатый.
     -- Промотал денежки? Ожерелье  заказал... и  чтоб  последний ка-мешек с
трещинкой.
     -- И это ты знаешь.
     -- Убитого  приволок  к  подъемной  машине и  наверх отправил на-жатием
рычажка. С глаз долой, из сердца вон. Так, что ли?
     -- Ну, положим...
     -- Как вексель получил? Обыскивал?
     -- Он их в руках держал.
     -- Значит векселей было несколько?
     -- Два.
     С чего вдруг вздумалось ему  отвечать  на  вопросы  этого злато-кудрого
красавца,  Бурин  и  сам  не  знал. Наверное,  апатия, а ско-рее ненависть к
другому,  который чужими руками  вздумал  разом ре-шить свои  денежные дела.
Теперь,  пьяная  скотина, держит  себя так, словно он  и ни при  чем. А ведь
намека-ал...
     Если сознаться, то  Бурин давно ареста ждал, слишком уж шум-ный скандал
заварился  вокруг убиенного Гольденберга. Но одно  дело,  когда арестовывать
приходит  военное лицо, а совсем другое, когда является  штафирка, мерзавец,
чернильная душа! Однако откуда ему известно  про вексель? Судить  его  будут
либо за убийство, либо -за вексель, но чтоб и за то, и за другое...
     Все вернулось разом, и силы, и ненависть. Бурин резко вско-чил с кресла
и  цепко,  словно клещами, обхватил лядащевское  горло.  Они  были  примерно
одного  роста,  но  Василий  Федорович  в  разъ-ездах   по  заграницам  и  в
философических размышлениях о смысле времени порядком  отяжелел, а Бурин был
поджарый, жилистый. Ля-дащев захрипел, глаза полезли из орбит.. Из последних
сил  он  пнул  противника  коленкой в  пах, тот сложился  пополам.  И  пошла
руко-пашная баталия!
     Лядащев вначале  все  норовил  прекратить  драку, хватая против-ника за
руки и не давая ему воспользоваться сложенным в кучу оружием, но у того было
одно на уме -- кулаком  в ненавистное лицо, в  рожу, в  рыло!  Наконец драка
вошла в полное  остервенение. Они молотили друг Друга,  вцепившись в волосы,
колошматили баш-кой  об стену, ставили подножки,  падали, то  Лядащев  сидел
верхом на  Бурине--о, кровушка  из носа потекла, хорошо!--то Бурин сидел  на
Лядащеве  -- один  глаз у гада ползучего заплыл,  сейчас  другой под-правим!
Валилась  мебель,  скрипели  половицы,  на  которых  подпрыги-вало,  бряцая,
странное оружие,  и  хмуро взирал на дерущихся  святой лик Николая Угодника,
который словно отгораживался изящ-ной дланью от людской срамоты.
     Дрались  они  не молча --  разговаривали. Мы берем  на  себя  сме-лость
привести здесь, несколько отредактировав, выдержки из их диалога. Беседовали
они куда как крепко.
     --  Ты,  гнида,  для  кого  стараешься?  С ювелирщиком  хочешь век-сель
поделить?
     --  Заткни себе глотку этим векселем! И Гольденберг твой...  Друг мой в
крепости оказался!
     -- За друга стараешься? И я тра-та-та... за друга!
     -- Так  стало быть, Антоша Бестужев тебе  этот вексель  пода-рил? Какой
добрый!
     -- А это не твоего вшивого ума дело!
     Обессиленные, они привалились к стене, цепко держа друг друга  за руки.
Вдруг Бурин резко оттолкнул противника и отошел к 'окну, привлеченный только
ему  понятным   звуком.   Однако   взгляда   было   достаточно  ему,   чтобы
преобразиться.
     -- Ты  пистолет покупать  приходил. И все... Понял? Он торопливо ставил
мебель  на  место, ногой сгонял в  кучу  рас-киданное стрельцовое оружие, на
бегу застегивал камзол-
     -- Ты рожу-то  обмой,--проворчал  Лядащев, подходя к окну.-- Что, гости
пожаловали? Батюшки, сам Антон Алексеевич Бестужев!
     Граф  Антон привязал  лошадь  к дереву и теперь стоял, всматри-ваясь  в
окна. Увидев  вместо Бурина лицо Лядащева, он  нахмурился, выругался  сквозь
зубы и  даже вернулся  к лошади, явно размышляя-- войти  или  уехать. Однако
первое желание взяло верх, и он нетороп-ливо пошел к лестнице.
     Когда  он  вошел  в комнату, она была  почти  убрана,  хозяин стоял над
рукомоем и осторожно обмывал избитое лицо, Лядащев  перед зеркалом аккуратно
надел парик, вежливо поклонился вошед-шему, словно это самое обычное дело --
подбитый глаз, изодранные кружева, выдранные с мясом пуговицы, и обратился к
Бурину:
     -- Сударь, проводите меня...
     Тот встряхнулся, как собака, и послушно пошел в сени. В тем-ном закутке
Лядащев приблизил губы к распухшему буринскому уху.
     -- Мой тебе совет. Иди с повинной. Сам. И помни -- Гольденберг прусский
шпион.  Это  поможет  тебе  оправдаться.  А  вексель -- это дело  приватное.
Появятся вопросы,  найдешь  меня.--  Он  сунул  в  карман Бурину  бумажку  с
указанием своей фамилии и адреса.
     Злобный, налитый  кровью глаз проводил Лядащева,  потом облада-тель его
не удержался и плюнул.
     Очутившись на улице, Василий Федорович  рассмеялся. Ну и до-прос! Таких
ему еще  не приходилось снимать. А про второй вексель Бестужев-сын ничего не
знает,  это  ясно  и  ежу! Один  вексель  Бурин  хозяину  вернул,  а  второй
прикарманил за услугу... Тьфу... Он яростно выплюнул какую-то дрянь изо рта,
волос или нитку. И с не-ожиданной теплотой подумал  вдруг о Белове. Кажется,
он назвал его другом? Конечно, друг, кто же еще...
     Бурин  тем временем  вернулся  в  комнату,  опять подошел  к  рукомою и
принялся полоскать лицо.
     -- За что он тебя?--хмуро спросил граф Антон.
     --  Не он  меня, а  я его!-- ощерился  Бурин.-- В цене не сошлись. Он у
меня пистолет покупал.
     -- Да будет вздор молоть. Ты  мне зубы не заговаривай! Я этого человека
знаю.  Он  раньше в Тайной канцелярии  служил, а чем теперь  промышляет, мне
неведомо.
     Бурин закусив разбитую губу. Новость пришлась ему явно  не по вкусу, но
он не подал виду.
     А  по  мне  хоть  в  преисподней  у  господина  дьявола!--  крикнул  он
залихватски.-- Мне, главное, свою цену  получить. И я получил. Говори, зачем
пришел?


        -20-

     Арестант, занявший соседнюю с Беловым  камеру, был Шавюзо. Его взяли по
дороге домой,  когда  он возвращался после  дружеской  пирушки  в  приличной
компании. Лесток все узнал от кучера. В голове его брезжила слабая  надежда,
что  арест  был вызван каким-нибудь  личным  проступком секретаря, например,
дачей взятки или  непотреб-ной дракой,  но трезвый голос подсказывал: это  к
тебе  подбираются. Кабы был  ты в  силе, секретарю простили  бы любой  грех.
Похоже, что дни твои, Лесток, а может быть, и часы, сочтены.
     Он приказал  разжечь  камин  и принялся  разбирать бумаги. Шавю-зо  был
аккуратен:  все письма  разложены  по годам,  снабжены  нуж-ным шифром. Даже
жалко было губить всю эту канцелярскую  кра-соту. Лесток раскладывал  письма
на три стопки. Первый ворох бумаг подлежал немедленному уничтожению,  вторую
часть документов -- политических  --  он складывал  в  коричневую папку:  их
следовало  со-хранить любой ценой.  Этих бумаг было немного, но в коричневой
папке было  его  оправдание  и оружие против Бестужева.  Конечно,  если этим
оружием захочет кто-нибудь воспользоваться там, за гра-ницей.  Третью стопку
обвяжет  потом золотой лентой и  повезет  во  дворец -- это была его  личная
переписка  с  государыней. Только на эти атласные,  с виньетками,  пахнувшие
лавандовой водой бумажки можно было рассчитывать в его положении.
     Камин  прогорел.  Лесток положил  плотно  скомканные бумаги  на тлеющие
угли. Снизу вспыхнуло  слабое пламя, бумаги стали расправ-ляться с невнятным
шорохом,  корчиться,  словно  тело  в  пытке.  Он  схватил  мехи и  начал  с
остервенением раздувать пламя. Опомнился  только  тогда, когда пепел полетел
по кабинету.
     Папку он решил отнести господину Вульфен  Штерну, шведскому посланнику,
который днями намеревался уехать из России. С Вульфенштерном у Лестока давно
установились дружеские отношения, он не откажет  принять папку  на хранение.
Но кто  передаст  эти бумаги?  Ехать самому  опасно,  секретаря нет.  Может,
поручить жене? Но ведь перепутает все, молода, красива, бестолкова!
     Так  ничего и  не придумав,  Лесток повалился  спать, а утром по-слал к
Вульфенштерну камердинера. Папку он сопроводил запиской, написанной эзоповым
языком,  но  посланник  умный человек,  поймет. Сам  же стал  собираться  во
дворец.  Он  кинется  еще  раз  к  ногам государыни,  вручит  судьбу  свою и
переписку,  которая  напом-нит  о  светлых  днях,  когда  он  был  не только
лейб-медиком и другом, но и возлюбленным! Всю длинную дорогу Лесток молился,
но, видно, небо забыло о нем. Экс-лейб-медик даже не был принят.
     Вечером он вернулся домой, прошел в лаковую гостиную, сел, рассматривая
шелковые китайские  пейзажи, потом запустил в них  пачкой писем,  обвязанных
золотой лентой. В гостиную прибежала жена.
     --  Драгоценный супруг  мой, где вы были? Весь  день не евши, не пивши!
Что вы делаете в одиночестве?
     -- Ареста жду, друг мой Маша.
     Но  до ареста оставалось  еще три дня, мучительных  и бесконечно долгих
для  Лестока,  и  скорых, деятельных, уплотненных  до минуты  для Бестужева.
Теперь у него все шло по плану.
     Неделю  назад  канцлер  представил императрице  записку, имею-щую форму
доклада. Записка была написана умно, каверзно, не  в лоб, а тонким  намеком.
Елизавете давали понять, что "есть серьезные опасения относительно покушения
на ее  престол". Дока-зательством служили  тревожные слухи из  Берлина.  Эти
слухи  не  столько  содержанием,  сколько  настроением  напоминали  те,  что
по-явились в правление Анны Леопольдовны,  когда трон ее шатался. На-род уже
возжаждал  тогда  посадить  на  трон  Елизавету   Петровну.  Далее  Бестужев
напомнил,  что  английский  посланник  довел  эти слухи до  ушей  Остермана,
кабинет-министра того правительства, а также до самой  правительницы, но  та
отнеслась  к  слухам  легкомысленно, и  Брауншвейгская фамилия потеряла трон
русский. Со всей страстью умолял Бестужев не повторять остермановой ошибки:
     "...  кружок известных лиц совсем стыд потерял! Главари  их формаль-ной
потаенной  шайки:  "смелый  прусский партизан"--Лесток  и  "важ-ный прусский
партизан"-- Воронцов только и ждут, чтобы ослабить или сместить канцлера". В
конце записки Бестужев прямо гово-рил о необходимости ареста главарей.
     Елизавета, как обычно, не  ответила ни "да", ни  "нет". Бесту-жев  даже
подумал грешным делом, что государыня оной записки не прочла до конца, а так
только... посмотрела  по  верхам.  Но,  оказы-вается,  бочка  негодования на
Лестока  была  уже  полна,  недоста-вало   только   последней  капли,  чтобы
перелилась она через край.
     А  последней  каплей  была  обычная  тетрадь  перлюстрированных  депеш,
которую за незначительностью, а вернее сказать, за тривиаль-ностью, Бестужев
поручил  отвезти  в  Петергоф своему  обер-секретарю.  Канцлер  забыл, что в
тетрадь был  вложен черновик  письма, который  начинался со  слов:  "Во  имя
человеколюбия..."  В  письме  говорилось  об  избитом Лестоком  агенте  и  о
поручике Белове, который состоял у лейб-медика на посылках.
     И, о .чудо! Сердце Елизаветы  дрогнуло. Она  призвала канцлера.  Как мы
знаем из  бумаг, в этой  беседе  государыня  "изволила рассуждать, что явное
подозрение  есть,  что  Лесток  и вице-канцлер  Воронцов с  Финкенштейном --
иностранным министром, великую откровенность имеют, так что сей  Финкенштейн
все тайности о здешних делах знает". И еще было указано, что "Финкенштейн об
имеющей здесь быть вскоре революции короля нашего обнадежи-вает". Революцией
в  XVIII веке называли  смещение  с престола,  для  Елизаветы не  было более
ненавистного слова. Уф... Бестужев мог вытереть трудовой пот.
     Воздадим  должное канцлеру  Алексею Петровичу Бестужеву, слу-жащему изо
всех сил, то есть, как он умел,  пользе и  славе России. Все семнадцать лет,
которые занимал он этот пост, канцлер борол-ся с франко-прусской политикой и
партией, которая представляла эту  политику в  Петербурге.  Все  эти годы  в
Западной Европе бытовало мнение, что государственный строй в России куда как
зыбок и стоит только как следует  постараться -- интригой, подкопом, взяткой
-- и все само собой развалится. И так же сам собой воцарится строй, выгодный
и Франции, и  Австрии,  и  Берлину. Конечно,  в  эту ошибку впал  и  Фридрих
Великий. Сколько  денег было потрачено, сколько шпионов заслано, а  Бестужев
стоит, как скала, и не собирается менять своей внешней политики.
     Одна за  другой  держат  поражение  креатуры французского  и  прус-ских
дворов.  Теперь   пришла   очередь   за  Лестоком.  Прежде  чем  аре-стовать
лейб-медика  Бестужев  составил некий список, озаглавленный "Проект допросов
известной персоне". Обвинения в  списке самые веские. Первое: сотрудничество
с иностранными державами, а проще говоря, шпионаж в пользу Франции и Пруссии
с передачей зело важных сведений  о перепущении нашей армии и получением  за
это вознаграждения от Фридриха в размере 10 000 рублей. Этим обвинениям есть
самые веские доказательства  --  депеши  Финкенштейна,  письма  из  карманов
убитого  Гольденберга,  опросные  листы  Сакромозо.  Правда, у этого  рыцаря
ничего  не  успели  выведать,  по-хитившие  его  негодяи  наверняка   успели
переправить Сакромозо за  границу, но  в случае необходимости опросные листы
можно  сочи-нить.  В  личной  переписке  Лестока  поможет  разобраться   его
секре-тарь. Итак, с первым обвинением все ясно.
     Вторая  вина  была  страшнее  первой  --  желание переменить  ны-нешнее
правление, то есть заговор против государыни  в пользу  на-следника. Что  мы
здесь  имеем?  Дружба  Лестока  с  молодым  двором,  способствование  его  в
переписке  великой  княгини  с  матерью  герцо-гиней  Ангальт-Цербстской.  О
заговоре также свидетельствуют депе-ши иностранных послов, перлюстрированные
в "черном кабинете". Посол прусский писал, что "теперешнее правление зыбко и
долго в таком состоянии продлиться не может",  а подсказку ему в этом де-лал
Лесток.  Это  прямой  указ  на  старания  лейб-медика в  пользу  наследника.
Симпатии  Петра  Федоровича  к  Пруссии  всем  известны, здесь и  доказывать
нечего.  Лесток  водит  компанию с врагами бестужевской политики. Подозревая
Лестока, Воронцова и  друзей их в злых умыслах, Бестужев способствовал тому,
чтобы молодой двор оградить от участия  в политике, но лейб-медик  установил
связь  че-рез  поручика  Белова  Александра, который неоднократно к  Лестоку
захаживал.  Оный  Белов  через  жену  свою  Анастасию  выведывал мысли,  что
государыня изволили высказывать, и Лестоку их передавал.
     На этом месте  мысли  Бестужева неизменно пресекались,  он как бы вдруг
трезвел  и  сам переставал верить в то, что писал.  Знавал он  этого Белова,
гардемарина,  выскочку,  знавал-  Высоко  взлетела  пташка,   да  возжаждала
большего!  Но чем больше Бестужев поносил Белова, разжигая в себе  злобу  на
этого заморыша дворянского, тем больше ощущал неудобство. Белов сослужил ему
службу  в  свое  время, тогда  у гардемарина  был  выбор  между  Лестоком  и
вице-канцлером Бестужевым, он выбрал последнего. А ведь в то время положение
вице-канцлера  было шатким-  С чего же сейчас вдруг Бе-лову служить Лестоку?
Нонсенс--  Никакой  надобы  нет  Белову  играть ту роль, на  которую он  его
обряжает...
     Тогда подойдем с другой стороны. Что у Белова есть дружок князь Оленев,
Бестужев  помнил еще по  истории с  архивом. Оный Оленев в  списках живых не
значится, утоп,  царство ему небесное,  но отсутствие обвиняемого не помеха.
Сейчас  имеются прямые дока-зательства  вины  Оленева  --  связь со  шпионом
Гольденбергом. Если Оленев на сие польстился, то мог и Белова  вкупе с собой
прихватить. Почему Оленев так Германию  возлюбил, это допрос Белова покажет,
пока в это углубляться не будем.
     Ведение  "дела  о  Лестоке"  поручили  Степану  Федоровичу  Ап-раксину,
впоследствии бесславному главнокомандующему в Семилет-ней  войне, и Шувалову
Александру  Ивановичу. За  сим  последовал именной  указ  Елизаветы:  "Графа
Лестока по многим и важным его подозрениям арестовать и содержать его и жену
его порознь в  доме под  караулом. А  людей его никого,  кто у  него в  доме
живет,  никуда  до указа со двора  не  пускать, также  и  других посторонних
никого в дом не допускать, а письма, какие у него есть, также и пожитки его,
Лестоковы,  собрать в особые покои, запечатать и потому же при-ставить к ним
караул".
     Супруга Лестока  с трудом поняла,  почему  по  дому бегают  чужие люди,
рыщут во всех сундуках, поставцах и  комодах, иные примеря-ют на себя платья
мужа, а потом тащат все в лаковую  гостиную  и бросают на пол в  беспорядке.
Она хотела расспросить обо всем мужа, но ее к  нему не пустили. А через день
явился чин и стал зада-вать вопросы.
     Однако скоро чиновник от нее отступился. "С иностранными министрами мой
муж тайных конфиденций не имел, а имел только желание весело провести время.
Он и  меня  туда с собой брал. И бы-ли сии встречи  до чрезвычайности редки,
потому что муж мой от государственных дел отошел  и посвятил  себя  радостям
брачной  жизни..."--  вот  и весь сказ. На все  прочие  вопросы  ответы были
однозначны: не знаю, не видела, не упомню...
     Прежде  чем   приступить  к  допросу  самого  Лестока,  Шувалов  ре-шил
побеседовать  с  Шавюзо. Для  начала с секретаря сняли офицер-ский мундир  и
обрядили в арестантскую хламиду. На первом же допросе ему пригрозили пыткой,
ежели не будет чистосердечного признания. Господи святы, да  он сознается во
всем, в чем хотите!
     За три долгих дня, проведенных в  камере, секретарь твердо  решил,  что
спасать будет себя и только себя. Дядя хоть и благодетель, но идти  за ним в
ссылку  или  на казнь он никак  не  желает.  Лесток  хитер, он Выпутается...
Однако преднамеренно  топить  дядю он тоже не хотел. Главное -- угадать, что
надо  судьям, а дальше  чисто-сердечно сознаться даже в том, чего не было на
самом деле.
     Но  угадать было трудно. Допрос снимал сам  Шувалов, Вопросы задавались
вразнобой  и,  кажется, никак не были  связаны  один с дру-гим общей линией.
Вначале был  спрошен он о друзьях Лестока, окромя иностранных послов, Шавюзо
назвал  всех  -- князя  Трубецко-го,  Румянцева, сенатора  Алексея Голицына,
князя  Ивана  Одоевского, обер-церемониймейстера  Санти и  прочих.  На  лице
Шувалова появи-лось удовлетворение. Все это были недруги Бестужева. Пока эти
люди пойдут  как свидетели, а дальше,  может, кто-то из них и  сам попадет в
камеру.
     Перешли  на  отношения  Лесток