кие  невестки принялись обтирать  стены и  мыть пол, а
Вера поставила большую квашню теста. Суета была, как на Пасху.
     Алексей, спасаясь  от  шума  и суеты,  пошел  на  озеро, сел на камень.
Одинокая старуха на мостках  полоскала белье, спеша скорее кончить  работу и
бежать на анашкинский двор. Взметая пыль,  проехал мужик в телеге -- повез в
соседний приход благую весть. Из

     камышей вылезли  на  берег гуси и с  гвалтом, словно обсуждая последние
деревенские новости, принялись охорашиваться, топоча красными лапами.
     "" Может  быть,  в этот  самый  момент  Софья  читает мою  записку", --
подумал Алексей.
     "... я  буду ждать тебя завтра около скита. Знаешь овражек за березовым
лесом,  где чистый  орешник, где ключ из-под камня  бьет?  Там и буду ждать.
Если не выпустят тебя сестры  за стены, сообщи, как нам встретиться. Алексей
Корсак, бывшая Аннушка".
     "-Не  так написал, --ругал себя Алексей. --Сухо написал, не ласково. Да
забыл добавить, что если завтра не встретимся, то я и послезавтра приду, всю
неделю буду ходить, весь месяц... "
     Лодка  с  младенцами  вернулась только  под вечер. Тихие  и  благостные
матери  чинно  вылезли  на  берег,  ласково  прижимая   к  груди  окрещенных
младенцев. Большого труда им стоило уговорить сестер на обряд. "Не положено,
не  по чину, да мыслимо ли?.. "  --  говорили  схимницы,  но  потом пожалели
детские души и перекупали всех младенцев в озере с необходимым ритуалом.
     -- Передала? -- спросил  Алексей,  отведя Катеньку  в  сторону. Девочка
кивнула головой и поспешно  начала чертить узоры  на песье, сосредоточив все
свое внимание на кончике босого пальца.
     Есть ответ?
     Нет. Они как записочку вашу прочитали...
     -- А никто не видел, как ты передавала?
     -- Не-е-т... Я понимаю. Они  как  прочитают  да  как головку  вскинут и
говорят: "Ах", да так на траву и сели.
     -- А ты что?
     -- А я жду. Говорю: "Что передать?  "  А  они тогда на ножки вскочут да
как закричат: "Быть не может, быть не может! " -- и бегом от меня.
     -- Это в скиту было?
     -- Нет, они в лесу гуляли.
     "Значит, выпускают Софью за стены, -- подумал Алексей.  -- Завтра увижу
ее. Неужели это будет?.. "
     --  Барин,  а вы  что  бледный такой? -- испуганно  спросила  Катенька,
глянув  на  Алексея.  -- Бледный, бледный, -- девочка зажмурилась, -- как  в
инее.
     Алексей пожал плечами и через  силу улыбнулся. "Громы-молнии  небесные!
Тут ноги не держат, душа с телом расстается, отлетает, словно облачко, а она
-- "бледный"... "
     Вокруг анашкинского дома народу набралось, как на крестный ход Про чудо
прослышали  по всей округе. Из  соседних сел  шли пешком, ехали иерхами, все
желали посмотреть на  нетленную  бабушку. Алексей  с трудом отыскал  в толпе
Игната.
     Здесь,  Алексей  Иванович,  такие  дела!  Святая  она-бабушка,  и  иерь
доподлинно  известно.  Чудо!  Отец  Феодосии   сейчас  придет.  Причищается,
говорят. Епитрахиль надевает. А как же запрет архиерея?

     -- К архиерею Савве дьячок послан. Отец Феодосии говорит:
     "Сие чудо есть великий знак". Смирится архиерей. Народ все прибывал.
     --  Идет, идет...  --  раздалось вокруг, и  люди  упали на колени. Отец
Феодосии важно прошествовал по живому коридору. Алексей пошел за ним.
     Бабушка Наталья  лежала  невозмутимая,  строгая, но  где-то  в  уголках
бескровного рта  затаилась усмешка, словно и не покойница она, а именинница.
Отец Феодосии  долго смотрел в лик трупа, потом  пощупал  руки --  холодные,
поднес к губам зеркальце -- не затуманилось.
     --  Уснула, -- прошептал едва слышно Алексей в ухо священнику. -- Такое
бывает, я слышал. Называется -- летаргия.
     --  Литургию  --  знаю, летаргию --  нет!  --  злым  шепотом  отозвался
священник,  цепко обвел  глазами присутствующих  в избе и, набрав  воздуху в
легкие, зычно, набатно гаркнул: "Чу-у-до! "
     -- О  господи, да она же спит! --  закричал  Алексей, но его  никто  не
слушал.
     Отец Феодосии, воздев руки, пел "Свете тихий", и толпа  повторяла слова
вечерней молитвы. Игнат дернул  барина за камзол, и Алексей вслед  за  всеми
упал на колени.
     Когда  экстаз  пошел  на  убыль, отец Феодосии  стал деловито  отдавать
распоряжения -- куда и когда нести бабушку Наталью.
     -- Спит не спит, потом разберемся, -- бросил он Алексею через плечо. --
Ты про архиерея  не забывай! -- И, смутившись, что стал отчитываться в своих
поступках  перед  заезжим молодым  человеком, насупился,  крякнул  и  широко
перекрестился.
     Чуткое  ухо  старосты  уловило  это  "спит", и шепот  пошел  по  рядам.
"Уснула... А хоть бы и уснула. Нам бы так уснуть! А проснется ли? Мы помрем,
наши дети помрут, а она,  нетленная, будет себе  в  чуланчике  лежать, ждать
своего часа... "
     Алексей рассмеялся, вспомнив французскую сказку  о спящей царевне. Чего
в жизни не бывает?
     Когда ранним утром Алексей направился в скит, на колокольне хлюстовской
церкви весело  трезвонили колокола. Бабушка Наталья выиграла тяжбу, отсудила
у архиерея заливные луга.

        -28-

     До острова, как  и в прошлый раз, Алексей добрался вплавь. Пользоваться
лодкой он остерегался, чтобы не быть заметным.
     Жара  уже  набирала  силу.  В  полном  безветрии над травами,  ярки  ми
осенними  цветами,  над  опутанными  паутиной  кустарниками  повисло знойное
марево. Густые ветки топорщились орехами, и Алексеи стал машинально обрывать
их. Орехи только чуть-чуть позолотились,
     но зерна были полные, и некоторые  даже подернулись коричневой пленкой.
Он раздавил  зубами мягкое зерно и  почувствовал, что не может проглотить --
ком стоял в горле.
     Почему  он так уверен, что увидит сейчас Софью?  Может, она  не захочет
встретиться  с ним.  Даже мысленно трусил Алексей  признаться, что боится не
того, что Софья не придет, а того, что  обязательно придет. Он  страшился ее
взгляда, слов, которые должен будет сказать ей, и того, что услышит в ответ.
Уже не светлая любовь  была в сердце,  а мука, томление. Он шел, озираясь по
сторонам,  каждый случайный звук -- треск  сучка под ногой, птичий клекот --
заставлял его  вздрагивать, сердце начинало стучать  гулко,  и к пересохшему
горлу подступала горькая, как желчь, тошнота.
     -- Аннушка, -- послышалось вдруг. Он оглянулся и увидел Софью.
     Она сидела под кустом орешника в своей  любимой позе, уткнув подбородок
в  колени. Ядовито-черное, еще нестираное платье торчало жесткими складками,
подчеркивая худобу тела, голова в белой  косынке казалась забинтованной, как
после тяжелой травмы.
     -- Вот  и свиделись,  -- произнесла  Софья глухо, оглядывая  исподлобья
Алексея, такого  незнакомого ей  в  мужском  платье, и,  убедившись,  что от
прежней Аннушки  не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко,  что
Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.
     --  Садись  сюда. --  Он аккуратно, только  бы что-то делать, не стоять
истуканом, расстелил  на  земле  плащ. Софья осторожно  переместилась на его
край, тронула пальцем прожженные углями дырки  и улыбнулась ласково:  совсем
недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый...
     -- Сюда никто не придет? -- Алексей не знал с чего начать разговор.
     -- А кому приходить? За мной не следят. С острова не убежишь. Да и куда
бежать? Я бумагу дарственную  в монастыре  подписала. Потом  меня привезли в
этот скит. Здесь хорошо. Тихо... Сестры добрые, любят меня.
     -- Сними платок, -- прошептал Алексей, стесняясь говорить громко.
     Софья опять вспыхнула тревожным румянцем, но послушно стала развязывать
тугой узел дрожащими пальцами.
     -- Дай я, -- пододвинулся Алексей.
     -- Нет, нет. Я сама.
     Коса  упала  на руку  Алексею, и он раскрыл ладонь мягким прядям. Софья
замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно
выползла из ласковых Алешиных пальцев.
     -- Зачем ты пришел?
     -- Увезти тебя отсюда.
     --  Отсюда не уходят.  Да  и куда идти?  В  Кронштадт? Зачем я тебе там
нужна? Подожди, не  маши руками-то... Послушай, прежде чем говорить.  Я тебе
про свою жизнь расскажу. -- Софья обхватила колени руками,  склонила  голову
и, внимательно глядя на  подсушенную зноем  траву у  ног,  смотреть  Алеше в
глаза она не осмеливалась, начала. -- Родилась я в Смоленске...
     "В  Смоленске... --эхом  отозвалось в душе Алексея. --А почему бы не  в
Смоленске"? Он  поймал  себя на мысли, что уже  знает  про  Софью  все,  что
рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому
не столько слушал, сколько следил, как  обиженно  вздрагивает ее подбородок,
как шевелятся губы и хмурится лоб. "Пострадал отец  безвинно... деньги отдал
монастырю  на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство... "
Голос  Софьи   звучал   доверительно  и  спокойно,  но  по  мере  того,  как
воспоминания  овладевали  ею,   как   оживали,  казалось,  навсегда  забытые
подробности,  в  ней разжигался  внутренний огонь,  и  в рассказе,  поначалу
безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей  весь сосредоточился
на повествовании девушки.
     --... Уезжали мы ночью, тайно. Снег шел...  Меня закутали в лисью доху.
Отец  разгреб мех и  поцеловал меня ледяными  губами,  словно  гривну ко лбу
приложил. Поцеловал и  отнес в кибитку. Лежу и слышу -- матушка  кричит,  да
так страшно: "Сокол мой, навсегда... " Батюшка  положил  ее на сиденье рядом
со мной,  она руками его шею обвила и не отпускает. Отец простоволосый,  без
шапки, а в одном кафтане. Отрывает ее от себя и кричит кучеру: "Трогай! ", а
кибитка ни с места. В  ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было
ему тогда двадцать семь лет. Жив ли он сейчас -- не знаю, но думаю,  что нет
его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной.
     После смерти матушки я заболела. Ночь простояла у раскрытого гроба, а в
церкви холодно было -- вот и остудилась. Выходили меня сестры, а как  встала
от  болезни,  стали проводить со  мной  тихие беседы:  про  мерзкий мир, про
соблазны  греховные  и  про  чистую  жизнь  в  нашей  обители.  Я  со  всеми
соглашалась,  после смерти матушки  мне весь мир постылым казался.  А  потом
одна молодая  монашка --  сестра  Феофана  -- и шепнула мне слово:  постриг.
"Беги, -- говорит, -- из монастыря. Ищи защиты. Уговорят  тебя сестры! " Тут
я разговор случайно подслушала. Мать игуменья, добрая  душа, сказала: "Рано.
Больно молода. Подрастет, пусть сама  решит", а  казначейша  Федора: "Да что
она  может решить? За  нее все мать  -- покойница  решила.  Кому  она теперь
нужна?  Одна на  всем свете".  Тут я  вспомнила про  тетку, и ты,  как грех,
явился. Тетка от меня отреклась: "Мыслимое ли дело -- с гардемарином бежать!
"  Когда везли меня  сестры в  обитель, спеленали,  положили на дно  кареты.
"Смирись! Умерь гордыню! "  -- говорили, ноги ставили,  как на шкуру. Во рту
кляп, а я с кляпом-то вою...
     Привезли...  Игуменья  мать  Леонидия  проплакала  надо мной  всю ночь:
"Девочка  моя, как ты могла? Как не уберегла я тебя, не  защитила? Откуда он
взялся, похититель?  "  Вот  от  этих слов мне страшно стало.  Уж если  мать
Леонидия,  самая праведная, самая ласковая, если  и  она поверила,  что  я с
мужчиной бежать могла, и  не нашла для меня других слов, кроме как "погибель
души, греховные страсти"... Если и она  в самую  горькую для меня минуту, не
слыша  моих  объяснений, стала проклинать порок и  призывать меня, молясь  и
плач?, на подвиг во имя Веры -- то нет правды на земле!
     -- Есть! --  воскликнул  Алексей горячо.  Он хотел  сказать, что  полон
жалости к ее покойным родителям, что презирает тетку Пелагею Дмитриевну, что
не может без содрогания думать о монастыре и, главное, что  жизнь свою готов
отдать ради Софьи, а это и есть  -- правда. Но девушка  по-своему поняла его
возглас.
     --  Наверное, я несправедлива к матушке Леонидии. Она на коленях стояла
передо мной -- умоляла  поехать в этот скит. К чистоте моей взывала, плакала
и  все про  подвиги Пахомия Великого рассказывала да  про  какие-то пандекты
Никона Черногорца.  "Иноком наречешься,  понеже  один беседуешь  Богу день и
ночь".
     -- Иноком? -- голос Алексея дрогнул. -- Так ты уже...
     --  Нет.  Я еще  не  пострижена.  Игуменья настояла,  чтобы  я еще  год
киноваткой жила.
     -- Не будешь ты жить киноваткой. Я увезу тебя отсюда.
     -- Нет. Я не могу. Я игуменье обещала.
     -- Мне ты еще раньше обещание дала.
     --  Нет. Разные  наши дороги. -- Голос Софьи  зазвенел  и  погас,  стал
торжественным и стылым, глаза  распахнулись  и словно остек, ленели: -- Меня
ждет  последование  малой схимы. Знаешь, как  это происходит?  Свечи  горят,
голоса  в  соборе гулкие,  им  эхо  вторит. Я на коленях стою  и  протягиваю
ножницы матушке Леонидии, а она их отвергает. Я  опять протягиваю ножницы...
Трижды игуменья  будет испытывать  мою  твердость,  а на  третий раз  примет
ножницы  и выстрижет мне крестообразно волосы. И потом ряса, пояс, камилавка
и веревица...
     --  Какая  веревица?  Что  ты  бормочешь?  Мне  так  трудно  было  тебя
разыскать! Я даже про Кронштадт позабыл, а ты мне про веревицу с камилавкой.
     --  АО  чем же  мне с тобой  говорить?  --  Софья  попыталась встать, и
Алексей, удерживая, крепко схватил ее за руку.
     -- Подожди,  да  не  рвись...  Послушай!  --  Он силился найти те самые
единственные слова, которые смогут все объяснить и поставить на  свои места,
но эти слова не шли на ум, и он торопливо и сбивчиво рассказывал про  родную
деревню, про матушку Веру Константиновну, повторял, что люди должны,  просто
обязаны помогать друг другу, обвинял Софью в  строптивости и упрямстве и чем
больше он говорил, тем мрачнее она становилась.
     -- Мне идти пора. --  Она осторожно  высвободила руку и встала,  угрюмо
глядя на землю.
     --  Вечером,  когда  стемнеет,  буду ждать тебя на  этом  же месте.  --
Алексей  тоже  поднялся  и,  пытаясь  скрыть  смущение,  откуда  оно  только
приходит, стал стряхивать плащ. -- Приходи да оденься потеплее.
     -- Зачем?
     -- Ах ты господи, опять все сначала. Неужели ничего не поняла?
     -- Все  я поняла. Камнем на твоей шее быть не желаю! -- Она внимательно
всмотрелась  в  Алешине  лицо, словно  надеясь увидеть  в  выражении  что-то
недоговоренное,  а может  быть, запоминая  черты его перед вечной  разлукой,
потом  отвернулась  и вдруг бегом бросилась  гфочь, ныряя под  низкорастущие
ветки орешника.
     --  Я тебя ждать  бу-у-уду! --  крикнул  Алексей с  отчаянием,  поднял"
забытую Софьей  косынку  и промокнул вспотевшее лицо.  Косынка  слабо  пахла
какими-то  травами,  ветром, свежестью.  Он  поцеловал этот белый  лоскуток,
старательно свернул и спрятал сеОе \\'л грудь. "
     Софьз^ бежала без  остановки до самой калитки и только за пенами ски|га
усмирила шаги, переводя дыхание.
     "Глаза-то у  него какие синие... Как он меня  разыскал? Не  спросила...
Все забыла,  как  его увидела.  Что  я  ему такое говорила?  Не помню. Правы
сестры, я  и впрямь бесноватая...  Да  разве я  LMOIV прожить  жизнь  в этих
стенах? "
     Бревенчатые  избы  на  высоких  подклетях. Чистые  кельи с дере вянными
божницами, свет лампады, тихая молитва.
     На крыльцо вышла  старица  Мария, протянула  исхудалую  руку, погладила
непокрытую Софьину голову.
     --  Пошли,  деточка, пелену  вышивать.  Я  и  жемчуг припасла, и  шелка
желто-коричневые десяти тонов для лика и дланей свяюю Макария Желтоводского.
     Иголка  не слушается,  выскальзывает из дрожащих пальцев. Мелкий речной
жемчуг струится, течет, как вода. Едва намеченный на тафте  лик преподобного
Макария вдруг нахмурился, потемнел. Что это? "Я  плачу. Слезы  мочат пелену.
Прости  меня,  матушка  Леонидия.  Испытала  я  свою  твердость.  Тверда  я.
Прости... "
     Когда красная луна выползла из-за верхушек дальних сосен и стройный хор
вечерней службы славил  уходящий  день, Софье почудился  далекий зов, и  она
побежала на него.
     Две  монастырские  собаки, ночные  сторожа,  увязались  за  девушкой  и
метались  вместе с ней среди оживших стволов, кружились в  хороводе веток, в
качающихся тенях и тихо скулили. Воздух был липким, гнал испарину.
     "Где  же ты? Разве  я найду тебя  в этой кромешной тьме? А может,  и не
было того далекого крика? Где ты, Аннушка? "
     Собаки  вдруг остановились, заворчали, и Софья упала  на Алешину грудь.
"Не плачь, милая... Все хорошо. Скорее отсюда, скорее... "
     Лодка тихо отошла от берега. Собаки подошли к воде и  долго пили, слабо
помахивая хвостами. Алексей греб стоя, и казалось, что он погружает  весло в
туман.
     Софья лежала на охапке мокрой от росы травы. Волны слабо ударяли  о дно
лодки, и  ей чудилось,  что это  Алешины руки гладят спину. Весло путалось в
кувшинках и с каждым взмахом кропило ей лицо брызгами.
     "Помнишь,  я  рассказывал  тебе  про  сосновые  корабельные  леса?  Все
сбылось, туда наш путь.  Софья, Софья, нежность моя... Ежевика поспела, и из
ее  колючих  веток  я  сплету  нам  свадебные венки.  Ведь  это ночь  нашего
венчания, Софья.
     Из смытой в роднике травы я сделаю  обручальные кольца,  листва зашумит
свадебной песней, и месяц будет наш посаженый отец. Люблю... "
     Когда лодка  вошла в узкую  протоку и деревья подступили с двух сторон,
Алексей положил  весло  вдоль борта и тихо лег ^ядом с Софьей. Она повернула
голову.
     -- Алеша.
     Это  было  сказано  так тихо,  что  трудно  было  понять, впрямь ли она
назвала его по имени или почудилось давно ожидаемое.
     Течение протоки подхватило  лодку и понесло к другому озеру,  туда, где
на  далеком берегу в самодельном шалаше спал,  не  видя  снов, кучер Игнат и
паслись  нестреноженные  кони,  которым перед дальней дорогой  дали наесться
вволю.


     http: //www. soro. nm. ru/
     Соротокина Н. Трое из навигацкой школы

         * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * 

        -1-

     В описываемое нами время Алексею Петровичу Бестужеву,  графу, сенатору,
главному директору над почтами, кавалеру ордена Святого Андрея Первозванного
и  вице-канцлеру  России было  пятьдесят  лет. Манштейн,  автор  "Записок  о
России",  характеризует  Бестужева  как   человека   умного,  трудолюбивого,
имеющего большой навык в государственных  делах, патриотичного,  но при этом
гордого,  мстительного, неблагодарного и  в  жизни  невоздержанного.  Другая
современница  Бестужева,  императрица  Екатерина  II,  также отдает  в своих
мемуарах должное уму  и  твердости  его характера,  но  при этом не забывает
добавить, что  вицеканцлер,  а потом канцлер, был  пронырлив,  подозрителен,
деспотичен  и мелочен. Подведя итог, можем сказать, что Алексей Бестужев был
прирожденным дипломатом и интриганом европейской выучки.
     Семейство  Бестужевых   за  трудолюбие  и  образованность  выдвинул  на
активную  государственную службу Петр I.  Отец,  Петр  Михайлович  Бестужев,
долгие годы был резидентом в Курляндии, старший сын Михаиле занимал такую же
должность в Швеции. Младший, Алексей,  самый даровитый и честолюбивый, начал
свою  карьеру в  девятнадцать  лет,  поступив по  воле  Петра  I  на  службу
курфюрсту  Ганноверскому. Когда курфюрст стал английским  королем Георгом I,
Бестужев  остался при  нем камер-юнкером и  даже ездил  в качестве  посла  в
Россию к Петру I.
     Потом  Бестужев  в  течение  двух  лет  служил  при  дворе вдовствующей
герцогини Курляндской Анны  Иоанновны в должности оберкамер-юнкера, а в 1720
году стал русским резидентом в Дании и оставался на этом посту многие годы.
     Алексей  понимал, что  за  границей  на  дипломатических постах  трудно
добиться  высоких  чинов  и  почестей,  и  всеми  силами  рвался  в  Россию.
Честолюбивые стремления эти  не раз ставили его в затруднительное положение,
и  только  природная  изворотливость  и  случай  помогли  этой умной  голове
удержаться на плечах.
     Еще в  1717  году  в  бытно