-- Теперь  скажите,  куда поехал  Никита?  -- перешел Лядащев к  своему
главному вопросу.-- Почему вы молчите?
     Она  еще размышляла:  сказать не сказать,  не повредит  ли она  Ни-ките
излишней откровенностью, и  вообще -- мало ли  куда он мог отлучиться на три
дня,  почему обязательно--пропал?!--как Саша пресек ее колебания неожиданным
вопросом:
     -- Он поехал к великой княгине Екатерине?
     -- А ты откуда знаешь? --  Волнуясь, Софья  зачастую обраща-лась к Саше
на "ты", но потом возвращалась к прежним, несколько отстраненным отношениям.
     -- Догадался.
     --  Вот и  я...  догадалась.--  Софья умоляюще  посмотрела на Лядащева.
Взгляд  ее говорил  --  не  навреди!  Если узнал  чужую тайну да  еще  такую
деликатную -- молчи. И корила себя, что проболталась.
     -- Никита был знаком с великой княгиней, еще когда она была невестой,--
осторожно сказал Саша.-- Собственно, он и не  знал то-гда, что она  невеста.
Познакомились по дороге из Германии в Рос-сию.
     Ответный взгляд Лядащева сказал, что он понял куда больше, чем услышал.
Софья  не  знала,  куда  деть  глаза;  это ужасно, от-кровенничать  с Тайной
канцелярией,  даже если Василий  Федорович, как  утверждает  Саша,  "хороший
человек".
     --  Может  быть. стоит поговорить  с  Анастасией? --  обратилась она  к
Саше.-- Во дворце ведь все все знают.
     --  Знают,  да  молчат,--  неохотно отозвался тот.--  Государыня  и все
прочие отбыли в Петергоф, а  молодой двор  отбыл в Царское  Село. Вот  и все
новости.
     Дверь  деликатно скрипнула.  Служанка принесла  чашки, медный кувшин  с
кипятком и жаровню с  углями.  Вера  Константиновна  принялась сама готовить
чай. Просто  удивительно было, как  легко  Лядащев  переключился на простые,
обыденные вопросы.  При этом  он обращался в основном к Вере Константиновне:
ах, у нее двое внуков, как это приятно,  а у него  только пасынок... да,  он
зна-вал  ее  сына  Алексея,  весьма  приятный  молодой  человек.  Незамет-но
разговор перешел на  галерный и парусный флот.  Вера Констан-тиновна  в этом
мало понимала, Лядащеву  тем более было глубоко наплевать на этот вопрос, но
говорили они с упоением.
     Как только интерес к русскому галерному и парусному флоту истаял, гости
начали прощаться. Софья ждала, что Саша улучит минутку, отзовет ее в сторону
и  скажет что-нибудь такое,  что не надо знать Лядащеву,  или постарается ее
утешить, подбодрить. Ничего этого Саша не сделал,  сказал только, что заедет
сра-зу же, как появятся новости. Его прощальная улыбка была скорее вежливой,
чем сердечной.
     "Он стесняется  этого  Лядащева,--  подумала  Софья, оставшись  одна,--
боится  выглядеть  мальчишкой..." Это было так  похоже на  Сашу, что она  не
огорчилась,  но  позднее  ее  стала тревожить  дру-гая  мысль:  Саша  боялся
показать  ей,   что   дело  с   пропажей  Никиты  куда   серьезнее,  чем  ей
представлялось.


        -14-

     Отдав лучшие годы жизни своей службе в Тайной канцелярии и возненавидев
это заведение всей душой, Лядащев Василий Федоро-вич пять лет назад вышел  в
отставку,  женился  и зажил  барином. Вдова  подполковника  Рейгеля была  не
только богата, но и краси-ва, добра,  щедра, а  если и  глуповата, то где их
взять  --  умных. Но уж что совсем непереносимо --  обожала давать советы  и
неукос-нительно  следила за  их  исполнением. Словом,  брак  не  дал Василию
Федоровичу истинного вечного блаженства, но он на него и не рассчитывал.
     Вначале жили в  Москве, потом в  Кашире в огромном, богатом и несколько
запущенном имении. Оно  могло  давать доходы вдвое больше  обыкновенных,  но
управляющий был разгильдяй, староста  -- плут, крестьяне нерадивы -- обычная
русская история. Лядащеву и в голову не пришло  вмешаться каким-то образом в
эту  систему,  пы-таясь  ее  улучшить.  Он уговорил жену  не  расстраиваться
попусту и поехать посмотреть свет.
     Уж поездили по Европам, поездили. Лядащев  вошел во вкус вольной жизни,
понравилось  ему  и  расточительствовать,  тратя деньги  на  "безделки", как
называла их супруга Вера Дмитриевна.
     Началось  все с  того, что в каширском доме все  часы либо спешили, как
неуемные  торопыги,  либо вовсе  не  шли,  являя  собой как  бы  скульптуры,
украшенные зачем-то циферблатами. Василий Федорович приступил к их осмотру и
к своему  величайшему  удив-лению починил, затикали.  Красота механизма, вот
что  его порази-ло!  Как  все  ловко  придумано,  а  пружина  не  иначе  как
спрессован-ное время. Ослабляясь, она  дарит  нам  секунды жизни, высочайший
божественный дар!
     Он побывал во многих часовых  мастерских  Германии  и Франции,  ездил в
Руан,  где творил свои часы мастер Легран, посмотрел  круглые карманные часы
--  "нюрнбергские  яйца",  и всюду покупал,  торговался, выменивал,  а потом
упаковывал замечательные творения механики и, не доверяя оказиям в Россию, а
тем более почте, возил часы с собой в  специальных, самим  сконструированных
ящи-ках. Любимая  супруга никак не мешала  увлечению мужа, и уже за одно это
Василий Федорович с радостью прощал ей любые издержки характера.
     По  возвращении   домой  богатства  были   распакованы,  выставлены   в
библиотеке,  заведены,  и зазвучал вселенский перестук -- симфо-ния времени.
Лядащев и в России не оставил собирательства, по-тому что  часов  из  Европы
было завезено много, а  людей,  готовых расстаться  со своими механизмами --
настольными, напольными и карманными, было тоже достаточно. Он брался теперь
за починку са-мых сложных часов, и  поэтому с гордостью говорил жене, что он
не только граф и барин, но еще и часовщик.
     Каждый часовщик в душе еще и философ. Время -- загадка  все-ленной.  Ум
человеческий не может постичь, что есть бесконечность,  но, вот, пожалуйста,
время... Оно  всегда было  и не  может кончиться. Но,  простите, время может
кончиться в нашем  сознании. Вот я уже труп, и нет времени, потому что время
-- это  движение. Но ведь  и труп не пребывает в покое, его гложут черви, он
станет  по-том  почвой, зато душа бессмертна. Есть здесь  о чем  подумать  и
вкусить философического чтива, можно развлечься еще книгами по истории часов
от древних, библией помянутых, гномов до маятников.
     В каждом циферблате  Лядащев находил сходство с человеческим лицом, тут
были  и мудрецы, и праведники, простаки с шепелявым боем, а про розовые часы
с ангелочками и розочками он говорил:
     "Экая мордашка!"...
     Лядащев оставил Москву и переехал в Петербург по настоятель-ному совету
супруги:  она хотела быть близкой ко двору. Это толь-ко называлось постно --
советом,  а  на самом  деле  было капризом, неумеренным желанием настоять на
своем. Да черт с тобой, женщи-на! Поехали, часы  вот  только упакую. В конце
концов не так уж это плохо, переехать в столицу. Опять же по  настоятельному
сове-ту    Веры    Дмитриевны    он   возобновил   отношения   с    Беловым.
Голово-кружительная карьера  молодого человека, который всего пять лет назад
был у  нее в  доме репетитором, не давала ей покоя.  "Дружи  с  ним, я  тебя
умоляю!   Анастасия  Ягужинская,  говорят,  теперь  первейший  человек   при
государынею.
     Приятно  выполнять  советы,  если  они  соответствуют  твоим жела-ниям.
Встретились,  поговорили, словно и не было этих пяти  лет. Саша  всегда  был
симпатичен Василию Федоровичу, кроме того, не считая себя  мистиком, Лядащев
тем не менее полагал, что они связаны с Беловым самой судьбой -- ведь не кто
иной как Саша устроил когда-то его женитьбу. При десятилетней разнице трудно
дружить,  но Василий Федорович  говорил  себе с  иронической усмеш-кой,  что
испытывает  к  Саше  отцовские чувства.  Это  так  естественно  при  Сашином
уважении, хотя  порой  трудно  разобраться,  к чему Белов  испытывал  больше
почтения -- к Тайной канцелярии или к самому Лядащеву.
     Почему-то  Саша  решил, что  Василий  Федорович  вернулся  на  службу в
прежнее ведомство. Пусть его, зачем  разубеждать, оправ-дываться, тем более,
что представился случай помочь -- если не де-лом, то хотя бы советом.
     Без особой натуги Василий Федорович внял Сашиным уговорам и нанес визит
милой  девочке Софье, Просто удивительно, что она мать двоих детей. Разговор
против  ожидания  получился  интересным.  Здесь  было  о  чем  подумать.  По
возвращении домой Лядащев на цыпочках, дабы избежать забот супруги, прошел в
библиотеку и за-перся там на ключ. Успокаивающе тикали часы. Он сел к столу,
положил перед собой  чистый лист  бумаги, запалил свечу и надолго задумался,
глядя  на огонь. Пламя горело  ровно, только кончик  его  поминутно  делился
натрое, образуя  зубцы прозрачной короны.  Вокруг  фитиля  скоро  вытопилась
ямка, воск капнул на бумагу и за-стыл в виде носатого профиля. Лядащев ткнул
пером в еще мягкий воск, наметив глаз. Потом перо его пошло само бродить  по
бумаге.
     Говорят, что  по  бессознательным  рисункам можно  определить  характер
человека.  Характер  Василия Федоровича  выражал  себя в  виде кущ  длинных,
словно  на  болоте выросших  листьев  и  примитив-ных цветков,  которые  все
прилепились  к  одному крайне  вертляво-му, изгибистому стеблю.  Вокруг  кущ
выросли  какие-то кубики, ромбы, табакерки или  домики,  потом пошли легкие,
как птицы, женские профили.
     Наконец он  перевернул  лист и украсил  его римской  цифрой  I,  легкая
заминка,  и  цифра  облачилась  в  юбку,  потому что была  великой  княгиней
Екатериной  Алексеевной.  Как  говорил  этот  умник?  Думаем,  что  живем  в
настоящем, а на самом деле в  про-шедшем, забывая о будущем. Можно, конечно,
предположить, что Оленев  убит. Шел  нарядный на  свидание, а  кто-нибудь из
шайки  Ваньки  Каина  его  дубиной  по голове...  Чушь!  Семь  часов,  центр
города... Скорее всего он благополучно дошел, и все приключи-лось во дворце.
Надобно объяснить  Белову, что главное сейчас выяснить, что случилось в этот
вечер в покоях Екатерины.
     Римская цифра  II обозначала  убитого. Никита  с  Сашей его обнаружили,
Оленев   его  помнил,  потому  что   паспорт  ему  оформлял,  здесь   ничего
предумышленного быть не может, простое совпаде-ние. Можно, конечно, тряхнуть
стариной, пойти по прежним сослу-живцам,  порасспрашивать -- кто мог убить и
зачем... Но не только идти по старым связям, вспоминать-то о них было тошно.
Сашка  человек ушлый,  сам разберется,  что к чему. Во  дворце  сплетен  как
сквозняков.
     Ill -- это двойник. Как говорил милейший юноша  князь Оле-нев --  закон
парности. Может быть, и случайное совпадение, но что-то в этом есть. Если их
Софья на маскараде чуть было  не перепутала, то мог и еще кто-то перепутать,
тот, кому Оленев не нужен, а в  двойнике как  раз есть надобность. Это Сашке
хорошо надо в голо-ву заложить -- узнать имя и отчество двойника.
     Еще нельзя отметать, что Оленев служит в Иностранной  колле-гии, а там,
как он сам говорил, шпионов ищут. .Инстинктивно Ля-дащев чувствовал, что эта
линия самая опасная. Если Оленев угодил в неприятность по иностранным делам,
то это гаже всего,  по-тому что попахивает Тайной  канцелярией. Пальцы давно
нащупали  проступившее на бумаге восковое пятно.  Лядащев  обвел его контур,
пририсовал парик, и получился Бестужев.
     Главным  занятием  Тайной канцелярии  в  настоящее  время  было  искать
болтунов, порочащих славное имя государыни,  как-то: го-ворящих, что рождена
до брака, что наследник Петр Федорович имеет более прав на престол, чем она,
и прочая, прочая... Это не работа,  это так.,, семечки.  Болтунов было мало,
потому  что  Елизавету любили  в народе, а  Петра Федоровича только терпели,
куда ж недоумку на трон, лучше подождать, пока сына родит.  Болтунов мало  и
работы  мало,  но  был  в  Тайной  канцелярии  круг  людей,  ко-торые  имели
дополнительные обязанности и дополнительных началь-ников,  чья иерархическая
лестница восходила к самому канцлеру Бестужеву. Этот круг людей,  может,  их
там   и    было-то   всего   три-четыре   человека,    занимался    поисками
антигосударственных людей не столько  в России, сколько в недрах прилегающих
к  ней  иност-ранных  государств.  Если  Оленев пропал  из-за  усердия  этих
трех-четырех, тогда дело плохо. Тогда и убитый немец имеет отношение к делу,
тогда следствие, розыск и Сибирь.
     Лядащев   зачеркнул  трижды   бестужевский   профиль,   сломал  вко-нец
затупившееся  перо и потянулся  за  новым.  Часы на разные  голо-са  пробили
десять.  Кажется ему  или  Пренстон  и  впрямь фальши-вит? Часы  английского
мастера Луиса Пренстона были  гордостью его коллекции, а теперь  --  надо же
такому случиться -- отстают чуть ли не на минуту.
     Василий  Федорович ни в коем случае  не мог позволить  себе  копаться в
механизме при свечах, но проверить-то необходимо.  Ничего серьезного, просто
почистить и смазать надо утром.
     Потом  он  ужинал, весьма благодарный жене, что  она не  заме-тила  его
длительного отсутствия, была за столом мила и предупреди-тельна, велела даже
приготовить грог, зная, что муж до него боль-шой охотник.
     Поленья в камине,  трубка, горячий  грог, книга,  рядом жена нанизывает
бисер на нитку, вышивая ему кошелек --  кажется, время остановилось. Василий
Федорович и думать забыл  о молодом князе, а вспомнил о нем уже в кровати, и
то  потому,  что  не мог сразу заснуть.  Рядом в кружевном чепце  посапывала
сладко  Вера  Дмит-риевна. С улыбкой,  вызванной  приятным сновидением,  она
поверну-лась  на  бок и крепко обхватила мужа рукой.  В  жесте  этом была  и
нежность, и уверенная власть собственницы.
     Да куда ему деться, князю Оленеву? Ну работает в Иностран-ной коллегии,
и  что?  Ясное дело,  этот стихоплет  близко  не придви-нется  к  каким-либо
шпионским делам. Либо он объявится через  день-два и сообщит самую банальную
причину своего  отсутствия, либо...  Да не может быть  никакого "либо" --  у
бабы прохлаждается! Лядащев попробовал освободиться от тяжелой, горячей руки
жены, но это ему не удалось. Так и заснул...


        -15-

     Гаврила  зря упрекал Белова .в  промедлении. Всего-то промед-ления было
три дня, от силы пять, когда Саша не принимал реши-тельных действий, не "бил
в  барабан",  как  требовал  обезумевший  от  страха  камердинер,  а  только
расспрашивал  осторожно,  словно  ози-раясь  среди  людей,   и   ждал,   что
естественный ход событий сам со-бой все разъяснит, А по прошествии этих пяти
дней,  когда  стало  ясно,  что Никита действительно  пропал, было сделано и
заявление  в   полицию,  и  составлены   опросные  листы.  Полицейские  чины
произ-вели  надлежащий  розыск,  были осмотрены военный  госпиталь, а так-же
странноприимный дом,  куда  предположительно  могли  принести  ограбленного,
избитого, бесчувственного человека.
     Гаврила настоял, чтобы Саша сделал заявление  в  Иностранную коллегию о
пропаже  ее  сотрудника.  Там  поначалу  очень  всполоши-лись,  связались  с
полицией, на все лады ругая власть, которая плохо борется с разбоем, а потом
как-то  разом  остыли, сообщив Саше  официально, что  почитают князя Оленева
уволенным от долж-ности. Сообщение было сделано с таинственным видом, словно
на-меком, что Оленев вовсе не пропал,  а находится на  каком-то сек-ретном и
ответственном участке служения  родине,  но сколько Са-ша  ни бился, пытаясь
вытряхнуть из чиновников  хоть какие-ни-будь  подробности,  так  ничего и не
узнал. Очевидно было, что Иност-ранная коллегия просто блефовала,
     Саша выполнил все, на чем настаивал практический ум Гаври-лы, но  делал
это  как бы вполсилы, поскольку  заранее был  уверен, что все эти попытки не
дадут результата.  Но формальности соблю-дены,  и обманутый показным рвением
Гаврила решил уповать те-перь только на Бога.
     Однако судьбе вольно было провести Гаврилу  еще  через  одно испытание.
Морская  плашкоутная служба  обнаружила  при  разводе  моста  труп  мужчины.
Достать утопленника было до чрезвычайности трудно, потому что течение плотно
вогнало  тело в  пролетное  строе-ние  моста,  между  балками и  стропилами,
поддерживающими понтон. Пока поднимали  тело, его порядком изуродовали. Ясно
было,  что  мужчина  ограблен,  раздет,  ножевая  рана  в  боку  говорила  о
подлин-ной причине смерти, и  хоть покойник не совсем подходил по статьям  к
пропавшему Никите Оленеву, Гаврила был вызван для опознания.
     Камердинер наотрез отказался идти на это  предприятие без Саши, и когда
они  прибыли в предутренний час на набережную,  бедный Гаврила не  стоял  на
ногах, а почти висел  на Белове,  шепча  молитву. Однако  первого взгляда на
прикрытое  рогожей тело  было достаточно, чтобы  к  Гавриле вернулись  силы.
Полицейский только поднял рогожу, как камердинер крикнул задышливо: "Не он!"
-- и поспешил прочь. У утопленника была борода, вырастить которую можно было
только месяца за три, а то и больше того.
     Вид этой торчащей бороды с запутавшимися в ней  щепками и прочей речной
дрянью потом долго преследовал Гаврилу по ночам, хотя вид утопленника скорее
успокоил, чем напугал камердинера. Конечно,  он понимал,  что за это время в
Петербурге могли еще быть  зарезанные и утонувшие, но  мысли  у него текли в
другую  сторону. Гаврила  рассматривал  этого  утопленника не  как реального
человека, а как некий  символ убийства и утопления. И раз этим символом стал
чужой,  неведомый человек, значит такого сорта беда уже не  могла  коснуться
Никиты.
     "Жив  мой  голубь, жив!  -- сказал он  себе.--  Надобно  только  искать
получше". Утвердила  в  этом мнении еще ночная, ото всех скрытая  ворожба на
драгоценных камнях. Не берусь рассказать, что  он делал  в своей лаборатории
при одинокой свече, как скрещива-лись лучи сапфиров и изумрудов, но совет от
них он получил весьма обнадеживающий.
     И теперь каждый день он неизменно являлся к  Саше,  дабы осве-домиться,
нет ли новостей и не появилась ли надобность в его услугах. Неизменно хмурый
Сашин вид был ему ответом. Педантизм, а проще говоря занудство Гаврилы очень
досаждало Саше, потому  что камердинер отлавливал его  в  самое неподходящее
время --и дозором под окнами на Малой  Морской стоял,  и в службу являлся, и
путался под ногами, когда Саша сопровождал генерала в его  вояжах. Но нельзя
обругать человека за верность и преданность, оставалось только терпеть.
     Другой  заботой Гаврилы было убирать и чистить  дом, он почти ошалел  в
своей страсти к порядку: дал  работу  и прачкам, и коню-хам, и садовнику.  В
покоях  барина  по  три   раза   в  день  проветри-вались  комнаты,  Гаврила
собственноручно вытирал пыль и чистил одежду Никиты.
     Серьезной заботой Гаврилы было размышление--сообщать ли князю Оленеву в
Лондон  о пропаже  сына или повременить. С  одной стороны,  он мог  получить
страшную нахлобучку, если не сказать большего, за  промедление, но, с другой
стороны, Гаврила не хо-тел предавать бумаге само слово "пропал", считая, что
уже  этим  как  бы материализует  простые  подозрения.  И  опять-таки  камни
подсказали: ничего в Лондон не сообщать, надеяться, но и само-му  не  сидеть
колодой, а действовать.
     Последний совет чрезвычайно взволновал Гаврилу. "Как дейст-вовать? Ведь
и так шляюсь каждый день к Белову?" -- вопрошал  он неведомо  кого, двигаясь
по спальне Никиты и стирая большим опахалом из петушиных перьев пыль.
     С этим же вопросом он проследовал в библиотеку и пошел с опахалом вдоль
книжных  полок: лучшего вместилища для пыли, чем книги, не  найти. И тут как
стрелой  в сердце -- вот она, книга, которую цитировал барин  перед  роковым
отъездом! И лежал  этот Монтень,  помнится, на  столике у изголовья, Гаврила
сам отнес  его в библиотеку и поставил на полку. Может, Монтень даст от-вет?
"Сотая страница,--  приказал  себе Гаврила,-- седьмая строка  сверху!" Он  с
трудом вытащил книгу  из плотного  ряда, послюнил палец  и принялся  листать
страницы. Вдруг  мелькнул вложенный в книгу  листок --  закладка или  старое
письмо?
     Бумага  была  порядком  измята, потом  словно  разглажена,  на  оборо