при  себе.--  Александр пожал
плечами.
     --  Хороша служба... -- неопределенно  заметил  Алексей, и  нельзя было
понять, осуждает он Александра или рад за него.
     -- Хороша.  Вчера,  например,  я служил на  балу,  общался  с  милейшим
человеком- графом Станиславом Понятовским.
     -- Говорят, у этого графа роман  с великой княгиней,-- заметил Никита с
усмешкой.
     Алексей искоса посмотрел на друга, желая посочувствовать ему жестом или
взглядом,  если,  конечно,  будет   нужда.  Ничего  этого  не  понадобилось.
Александр  был спокоен.  Годы сделали  свое,  полностью  разрушив его  былую
любовь.
     Александр придвинул  бутылку. Видно,  рука  его  дрогнула,  хоть  и  не
перелила вино через край, но наполнила бокал, как говорится, с верхом.
     -- Роман так роман,--  деловитым тоном отозвался  Белов,  примериваясь,
как бы половчее взять бокал, но потом передумал, наклонился к бокалу и одним
глотком снял верхушку, потом рассмеялся.-- За любовь, гардемарины!..



        Обморок государыни

     Присутствие в доме дам почти не ощущалось. Они жили во флигеле, туда же
им подавали завтраки  и обеды. Ужинали в большом доме, однако так сложилось,
что Никита вечером всегда отсутствовал. Надо  ли говорить, что все вечера он
проводил у друзей, а в субботу с Беловым поехал в оперу -- послушать модного
итальянского  кастрата.  Впрочем,  с  Сашкой  они  только  вошли   вместе  в
театральную залу, а потом друг испарился. В антракте Никита видел его  рядом
с красивым иностранцем, не иначе  как Понятовским. Сашка даже помахал рукой,
приглашая подойти,  но  Никита только  поклонился  издали.  Зачем ему  новые
знакомства, когда звучит несравненный Скарлатти? Ему и в голову не приходило
обидеться на друга,  который чуть  ли не силой притащил его в оперу. У Сашки
всегда так: не  угадаешь, развлекается он или работает на  пользу Бестужева,
то бишь отечеству.
     Он досидел в  театре  почти до конца.  Карету он еще  час назад отослал
домой. Вечер был чудесный, отчего ж не пройтись пешком?  Домой он явился уже
за полночь. Фонари в аллее не горели, и только сам подъезд дома был освещен.
     "Стареет  Гаврила,-- подумал  Никита, споткнувшись о  корень.-- В былые
времена разве допустил бы,  чтобы господин, то есть я,  возвращался домой  в
одиночестве и в < такой темноте. А если злоумышленники?"
     И словно в ответ на его мысли  из  кустов вдруг метнулась ему навстречу
темная  фигура.  Появление  ее  было столь  неожиданным, что Никита невольно
схватился  за  бок, нащупывая  несуществующую  шпагу.  Опять забыл нацепить!
Однако тень,  стремительно выпрыгнувшая из кустов, вдруг застыла на месте, и
он услышал жалобный голос:
     -- Отцепите меня, князь.
     На  мгновение,  поймав  свет луны,  вспыхнули стекла  очков.  Это  была
Мелитриса. Длинная, черная фата ее запуталась в кустах.
     --  Кой  черт  вас погнал  в  шиповник?  -- выругался  Никита,  пытаясь
освободить креп.
     -- Это не шиповник. Это  сирень... Спа-асибо,-- она на московский манер
тянула букву "а", несколько жеманно, но в общем, пожалуй, мило.
     -- Почему вы не спите?
     -- Я вышла подышать воздухом.
     -- Воздухом дышат днем. Как вас отпустила госпожа Опочкина?
     -- Я  сбежала.  Через окно. Мне надо поговорить с вами,--  она умоляюще
сложила руки.
     --  Вы не  могли бы  дождаться  утра? --  проворчал Никита  и прошел  к
клумбе, где стояли садовые скамейки.
     -- Лидия считает, что я задаю слишком много вопросов. Она бы мне  и рта
не дала раскрыть. А я боюсь.
     -- Чего же вы боитесь? --
     -- Всего.  Этого  города,  например. Он  мне не  нравится.  Здесь  жить
нельзя,-- добавила она доверительно.
     Никита усмехнулся.  Мелитриса напоминала обиженного капризного ребенка,
но в то же время  интонация ее голоса-  переливчатого, звонкого,  выдавали в
ней взрослую женщину, которая вознамерилась играть в дитятю.
     -- Почему здесь жить нельзя? --. спросил он терпеливо.
     -- Здесь слишком много воды. Нева такая широкая, такая холодная.  Улицы
так прямы. Их  строили по линейке. Человек не может быть счастлив в таком...
в таком... геометрическом мире.
     --  А  почему  он, собственно, так уж должен быть счастлив,-- проворчал
Никита, а сам подумал: "Ого! Девица знакома с математикой. Ей бы не в России
жить, а  в Англии.  Там  бы она могла вступить в замечательный женский  клуб
"Синий чулок".
     -- А разве  не  должен? -- пролепетала Мелитриса. Хорошо, что в темноте
она не видела его улыбки, губы сами раздвигались, смешная девица.
     --  Страдания  облагораживают   душу,--  сказал   он   тоном   строгого
гувернера.-- Чего вы еще боитесь?
     --  Страдания?--  серьезно  переспросила   она.--  А?..--  в  руках  ее
немедленно появился платок, и раздалось знакомое шмыганье носом.
     Кажется, это были не  слезы, Никита мог  не опасаться, что опять  задел
больное место. Кажется, это был просто насморк, откашлявшись, вытерла  нос и
сказала чопорно:
     -- Милость государыни привела меня в Санкт-Петербург. Я  буду фрейлиной
при дворе Их Величества. Можете ли вы  объяснить,  в чем будут состоять  мои
обязанности?
     -- Нет,-- чистосердечно сознался Никита.
     -- А  где  я  буду  жить?-- она  опять  схватилась  за  платок.--  Я не
нанималась во фрейлины. Я не хочу.
     -- Успокойтесь,-- он осторожно коснулся ее плеча, оно немедленно встало
колом.-- Жить вы будете во дворце,  подчиняясь строгому регламенту. Фрейлина
-- это должность. Вы будете на жаловании.
     -- Мне будут платить? И сколько? -- быстро спросила Мелитриса.
     -- Не  знаю,-- Никита  рассмеялся,  какой практичный цветок,  уж  не из
чертополохов ли он.
     -- А как опекун, вы меня будете навещать?
     -- Но я еще не ваш опекун.
     Мелитриса  глубоко  вздохнула и, кажется, рассмеялась. Следующий вопрос
ее был опять помесью детской непосредственности и взрослого кокетства
     --  Вам  очки  мои  не  нравятся, да? Мне  они  самой не нравятся, но я
чудовищно близорука. Очки папенька заказал мне  в Германии. Это его причуда.
Существует  поверье,  что  если  очки  носить  с  детства,  то  зрение может
поправиться.  Наивно,  да?  Глаза- от Бога,  какими  дал тебе их Господь,  с
такими и жить.
     --  Я думаю, при дворе  вам  придется  отказаться от очков,-- в  словах
Никиты прозвучали  отеческие  нотки.-- Это не  принято. Государыня  сама  их
никогда  не  носит, хотя, говорят, зрение ее  ослабло.  Вы  можете  заказать
лорнет.  Но  фрейлине лорнирование  не  пристало.  И  еще... Я  скажу  моему
камердинеру Гавриле. Он вам выведет это,-- он  указал на руку девушки, и она
сразу поняла, что он говорит про бородавки.
     -- Я думала, вы не заметили,-- она быстро сунула руку под себя, то есть
села на них.-- А я смогу вам писать?
     -- Пожалуйста. Только о чем?
     На  этом  разговор  кончился, потому  что  Мелитриса  неожиданно  цепко
схватила его за руку и вслушалась. Ночная тишина родила какое-то кудахтанье,
отдаленно  напоминающее   человеческую  речь,   а  через  мгновенье  и  сама
обладательница странных звуков появилась у освещенного подъезда.
     --  Ах,  Она  меня с  ума сведет,-- прошептала Мелитриса, с  ненавистью
глядя на Лидию Сильвестровну.-- Уж  лучше  во  фрейлины,  чем рядом  с  этим
цербером. Я вас не видела, князь.  И мы ни о чем не говорили,-- она вскочила
на ноги, одной рукой подхватила конец черного плаща, другой подобрала юбку и
бросилась к крыльцу.
     Лидия  Силъвестровна  меж  тем отыскала  дверной  молоток  и  принялась
методично колотить в дверь, причитая на одной ноте: "На помощь! На помощь!"
     Изумленный  Никита  остался сидеть  на скамейке, наблюдая за  тем,  как
Мелитриса, подбежав, вцепилась в Лидию Сильвестровну  и потащила ее за собой
к флигелю. Старая дама не сопротивлялась, но  вопила теперь в полный  голос.
Никита рассмеялся. Странными созданиями наградила его судьба.
     На следующий  день  утром  в парадной  карете  князь Оленев сопровождал
своих дам, они направлялись в Царское Село. Погода с утра стояла отличная, в
ярко-голубом небе  ни облачка, осень уже ставила  свои  отметины, там  и сям
появились  желтые  листья,  вся природа  была тиха,  торжественна.  Кажется,
ничего  в  этот  день  не  предвещало  неприятностей, но,  видно,  неспроста
случился  град на прошлой неделе. Дворец -- все окружение государыни, жители
Царского Села,  а потом и Петербурга были  потрясены  известием  о внезапной
болезни Елизаветы.
     Дело  было  так.  В  честь  праздника  Рождества  Богородицы  Елизавета
Петровна  пошла к обедне пешком.  Близкие, хорошо  знающие  ее, видели,  что
каждый шаг дается ей с трудом,  однако народ  -- и  горожан,  и крестьянства
собралось великое множество- оценил ее поступь  как торжественную  и  вполне
приличествующую празднику.
     Служба  началась- Но  не прошло и получасу, как государыне стало плохо.
Трудно  сказать, почему она не прибегла к помощи Мавры  Егоровны  или  любой
статс-дамы, может быть, не захотела  нарушать службы, а скорее  всего просто
не  успела.  Когда  задыхаешься, главное  схватить  глоток свежего  воздуха.
Придворные  не сразу  заметили отсутствие государыни.  Из-за живости  своего
характера она никогда не могла достоять службу до конца на одном месте и все
время ходила по церкви, то в левом приделе помолится, то в правом.
     Елизавета вышла из церкви, спустилась по маленькой лестнице, держась за
стену,  прошла  к  зеленой  лужайке и здесь,  на  виду всего  народа,  упала
бездыханной.
     Люди онемели.  Елизавета лежала без движения, глаза закатились, полная,
скованная  браслетом  рука откинулась  в сторону,  из сомкнутого  рта бежала
тоненькая струйка крови. Упади вот так, на виду у всех, простой человек, ему
была  бы оказана немедленная  помощь. Но  подойти к умершей императрице- кто
осмелится  на  это? Наконец,  чье-то  женское  сердце не  выдержало, одна из
прихожанок  выбежала  из  толпы,  покрыла  лицо  Елизаветы  простым  льняным
платком.  А  тут  и   придворные   опомнились,  побежали  из  церкви  искать
императрицу.
     Карета с Никитой и дамами появилась как раз в тот момент, когда у  тела
бесчувственной  Елизаветы  уже  стоял  на  коленях  хирург  Фуазье  и  делал
приготовления  к пусканию крови.  Народ отошел  на  приличное расстояние, но
издали было  видно,  как из  руки  прямо  на  траву полилась струйкой черная
кровь. По толпе пробежал вздох, похожий на взрыв.
     После    кровопускания    Елизавета    не    очнулась.    С    великими
предосторожностями  тяжелое  тело  государыни  перенесли  на принесенную  из
дворца кушетку,  кто-то  раздвинул  ширму,  и под  ее  прикрытием  Елизавету
понесли  во  дворец. Среди взволнованных  и испуганных  лиц мелькнул профиль
Ивана Ивановича. Никита не решился к нему подойти.
     -- Мне она понравилась,-- прошептала Мелитриса.
     -- Кто?
     -- Государыня. Она такая красивая и такая несчастная.
     -- Как ты  можешь  говорить такое? Бессердечная! -- Лидия Сильвестровна
не могла скрыть своего негодования.
     -- Вы ошибаетесь! Она не умерла. Это просто обморок. Я буду служить  ей
верой и правдой.
     На Мелитрису оглядывались. Кого-то  занимали  ее очки, кто-то удивлялся
ее словам, произнесенным громко и без утайки. Петербург знал, что любителями
судачить    о    здоровье   государыни   интересуется   Тайная   канцелярия.
Верноподданным  подобает  только   благоговеть,  а   судачить  могут  только
провинциалы и дурочки.
     -- Пошли, пошли...-- Никита расставил руки, словно сгонял в кучу стадо,
и повлек обеих дам к ожидавшей их карете.
     Домой ехали  в  молчании. Никита  ломал голову, что  делать  дальше?  И
сколько времени пробудут дамы в его дому? Нельзя сказать,  чтобы они мешали,
но без них лучше.  И, конечно, его взволновало здоровье государыни. Остается
только  молиться,  чтобы  обморок не  дал  серьезных последствий.  .  Наутро
"Ведомости" обошли  здоровье  Их  Величества полным молчанием. Это означало:
если  не выздоровела, то во всяком случае жива. Так оно и было, Елизавете не
стало  лучше,  тем  не  менее  Мелитриса  не  зажилась  в  оленевском  дому.
Канцелярская  машина   была  уже   пущена,   документы  на   новую  фрейлину
заготовлены. Через день в дом  Никиты  явился  офицер с бумагой, а через час
взволнованная, но как  всегда  умеющая это скрыть  Мелитриса предстала перед
гофмейстериной, главенствующей над фрейлинами,-- принцессой Курляндской.



        Екатерина и Бестужев

     Когда несчастная Елизавета лежала на газоне Царского Села в обмороке, а
свита столпилась вокруг  в  немом и несколько глупом потрясении, Бестужев --
он громче  всех кричал:  "лекаря!" -- нашарил  глазами Екатерину. Посмотрел,
как  ошпарил. Великая  княгиня  тут  же  опустила  глаза  --  нельзя же этак
откровенно...  Взгляд канцлера  прокричал однозначно:  надобно увидеться,  и
немедленно!
     Встреча произошла  через день  в  доме гетмана Кирилла Разумовского.  К
нему съехалось  много народу, пообедать, перекинуться в  карты,  но главное,
обсудить  страшное событие,  хотя  все, сидевшие за  столом, как бы случайно
собранные из разных компаний  и кланов, отлично понимали:  никаких  страшных
прогнозов,  никаких  тяжелых  предчувствий  и  кликушества,  только  вера  в
неизбежное выздоровление, разбавленная ненавязчивым сочувствием императрице.
Все были тертые сухари, знали, что почем.
     После обеда Бестужев  и великая  княгиня уединились в дальней гостиной.
Хозяин  дома  все  отлично понимал  и  если  хотел  кому-то услужить, то уж,
конечно, не Бестужеву.
     Гостиная была розовой,  обои,  видимо,  были  только  что  обновлены,--
плафон, изображающий любовные игры нимфы Ио и бородатого Зевса, сиял свежими
красками  и  отражался  в  навощенном паркете. По  бокам камина  стояли  две
новенькие пузатые китайские  вазы, в одной из них  что-то гудело,  наверное,
муха попала в паутину.
     Екатерина  вошла в  комнату  очень  решительно  и тут же  преувеличенно
громко сказала:
     -- Ах,  Алексей  Петрович,  друг мой... Я очень рада,  что вы пришли  в
ответ на мою просьбу. Дело касается приезда Карла Саксонского. Надо сказать,
что  сын  не  похож  на  отца,-- она засмеялась.--  Август  III  --  великий
государь. Так где же нам разместить цесаревича Карла?
     "Что она мелет? -- подумал Бестужев.-- Цесаревич.
     Карл  уже год  как собирается  в  Россию, а когда  прибудет, совершенно
неизвестно?"  В  этот  момент  великая  княгиня подмигнула  ему.  "Стареешь,
Алексей Петрович, а проще сказать, уже обезумел от старости -- эти разговоры
для отвода глаз! Боится... И правильно делает. В этом дому  могут быть  уши,
которые служат Елизавете и Шуваловым".
     Она указала ему на розовое  канапе, а сама подошла к двери, отворила ее
рывком. Там было пусто.
     -- Ну вот, теперь можно разговаривать,-- прошептала Екатерина.
     -- Как здоровье государыни?-- даже шепотом произнесенный вопрос в устах
канцлера прозвучал светски, и Екатерина досадливо поморщилась.
     -- Ах, Боже мой, плохо! И всего ужаснее, что ни от кого нельзя услышать
правды.  Я  сама  получаю информацию  по  крохам. Фуазье,  он  ко мне хорошо
относится, уверяет,  что государыня очнулась вечером того же дня.  Якобы она
открыла глаза и стала лепетать что-то непонятное. Наконец Шувалов догадался,
что она спрашивает:  "Где я?" А говорила она  столь  невнятно потому, что во
время обморока прикусила себе  язык.  Далее  Фуазье  этак  важно говорит: "Я
велел  Их Величеству молчать, поскольку при разговоре напрягаются  все мышцы
рта и голосовые связки". Я не верю в этом рассказе ни  одному слову. Она вот
эти  мышцы  не может напрягать. --  Екатерина постучала  себя  по лбу.-- Мой
лекарь говорит совсем --другое.  Она очнулась  только через  сутки. Сознание
вернулось,  но разум,  увы, нет!  Что-то лопотала,  потом смолкла. У нее все
тело в синяках! Губы искусаны в кровь, и язык во рту не умещается!
     В словах  Екатерины  было  столько горечи  и раздражения, что  Бестужев
опешил:  великая княгиня  даже  не  находит нужным  скрывать перед ним  свое
нетерпение.  Это  плохо.  Подобным  поведением она может  выдать себя раньше
времени.
     --  Но  теперь, я слышал,  государыне  лучше,--  мягко сказал  канцлер,
пытаясь остудить жар Екатерины, он явно намекал, что необходимо для их дела,
чтобы Елизавета повременила со смертью- они пока не готовы.
     -- Лучше...-- проворчала  Екатерина.-- У  нее стал  осмысленный взгляд.
Диагноз  так  и  не поставлен.  Наши  ученые  мужи, наши  Гиппократы считают
болезнь  государыни  весьма таинственной и никак не  могут решить- ей  плохо
потому, что упала и прикусила язык, или ей уже было совсем плохо, потому она
и упала.
     -- Будем молиться о здравии государыни,-- Бестужев поднял в молитвенном
экстазе глаза, но, упершись взглядом в розовые  телеса нимфы,  немедленно их
опустил и сказал деловито:
     --  Прочтите это,--  он  вложил  в  руку великой  княгини извлечение из
депеши посла Лопиталя своему королю.
     Депеша попала в руки канцлера неделю назад. С точки зрения посла она не
несла какой-либо секретной  информации, потому что  хоть и была зашифрована,
послана была обычной почтой.
     Лопиталь писал своему королю, что был отменно принят императрицей,  что
пышность   его  свиты  затмила  русский  двор,  что  начало  его  посольской
деятельности  отмечено  весьма  благоприятными   предзнаменованиями  (какими
именно  -- не написал), и  уже  в конце  депеши вскользь  упомянул о слухах,
возникших  якобы   под  влиянием  французского   посольства   об   изменении
престолонаследия   в  России.  (На  этом  месте  сердце  Бестужева  забилось
учащенно.) Кончил депешу Лопиталь  в выражениях самых  решительных, де,  эти
"лживые, коварные, лишенные смысла измышления" распространяются, вне всякого
сомнения, послом Англии  Вильямсом,  "человеком лживым  и  коварным", однако
между строк угадывалась некая гордость- мол, не успел приехать в Россию, а о
нас уже такое измышляют.
     Бестужев понял, что  если послы французский и английский взялись чесать
языками по  поводу престолонаследия, значит, Шувалов решил это рассекретить.
Значит, это уже общая, широко  обсуждаемая  тема.  Перлюстрированная  депеша
попала к Бестужеву как раз накануне  обморока Елизаветы, и с  тех пор он  не
устает твердить себе: надобно спешить, опередить Шуваловых! Теперь в розовой
гостиной  канцлер  задал  себе  вопрос: откуда  Вильямс мог  узнать  об этом
проекте? Первоначальная мысль о братьях Шуваловых показалась вдруг Бестужеву
чрезвычайно наивной. Более  того- невозможной. Не будут Шуваловы судачить по
столь важному вопросу. А не могла ли великая княгиня как-нибудь мельком, без
умысла обмолвиться  в  присутствии  английского  посла  о  столь  деликатном
вопросе.  Бестужев  тут же дал себе ответ: обмолвиться -- да, без  умысла --
нет,  то  есть  Екатерина сболтнула,  конечно, с определенными  намерениями.
Какими? Это надобно проверить.
     Великая княгиня  прочитала, вернула  бумагу.  Карие глаза  ее  выражали
полную безмятежность.
     -- Простите мне мою смелость, ваше высочество... Вы не говорили о нашем
приватном разговоре сэру Вильямсу?
     Чистый  лоб  Екатерины   наморщился,  глаза   совершили  неопределенное
движение -- вниз, вбок, опять на Бестужева. Канцлер  еще длил свою фразу: "Я
имею в виду  мысль  государыни сделать наследником  Павла Петровича...",  но
было уже ясно -- говорила и никогда не сознается в этом.
     Ладно... Это мы потом обмозгуем, а теперь надобно о деле.
     -- Как  уже  было  говорено, я готовлю манифест о Престолонаследии.  Он
будет  представлен  вам  в  конце недели  через  известную персону. Здоровье
государыни -- вот что определяет сейчас наши поступки.
     Канцлер не только перешел на шепот, он вообще говорил одними  губами, и
Екатерина напряженно, чуть нахмурившись, смотрела на его шевелящийся рот.
     -- Если  ЭТО произойдет...  вы понимает