то болен  оспой. Сейчас молодая Браун- ей пятнадцать лет --
лежит в изоляторе и стонет. Но еще больше, чем оспа,  меня пугают  бородавки
на руке. Боюсь, что меня будут дразнить".
     "Я   мерзавец,--  сказал  себе   Никита.--  Надо  ехать  в  Царское,  и
немедленно. Бедная девочка. Обещал ей излечение, а сам даже забыл сказать об
этом Гавриле. Может, ей деньги  нужны, все эти  мушки денег стоят. Наверное,
соскучилась по домашней еде, казенная -- это так невкусно..."
     Время свидания  с Мелитрисой  было уточнено в  петербургской  дворцовой
конторе.  Правда,  говорили,  что идти  туда вовсе не обязательно,  что  это
просто дань этикету. Это когда ты свой человек при дворе,-- тогда разрешение
конторы  пустая  формальность,  а  если ты госпожу Шмидт,  равно как и мадам
Бирон, в глаза не видел, то лучше иметь на руках разрешительный билет.
     В конторе благосклонно сказали:
     -- В  четверг после  полудня вы можете  навестить  вашу  племянницу. Мы
известим их сиятельство принцессу Курляндскую.
     По дороге Никита размышлял, кем ему  лучше назваться во дворце. Дело об
опеке  Мелитрисы  дальше  ее  просьбы  пока  никуда не  пошло.  Можно  опять
назваться ее дядей, но это уже  заведомая ложь. Это что за родня такая -- по
линии теткиного любовника!  В  результате долгого  препирательства  с  самим
собой он решил остаться ее опекуном.
     К  полной неожиданности  Никиты, принцесса Курляндская ему понравилась.
Очевидное физическое уродство делает обладателя его  злым, иногда космически
злым, но часто добрым, потому что убирает из души его пену  и всякую  дрянь,
как-то:  гордость,  непомерное   тщеславие,  тайную   влюбленность  в  себя,
эгоизм...
     Много  можно,  насчитать. Физически  красивому человеку  гораздо  легче
обмануть  собеседника, выставив себя обладателем  благородных качеств, коими
он  не  обладает.  В глазах  принцессы  Курляндской светилась  мудрость. Она
спокойно и благожелательно улыбалась  бледными, бескровными губами и клонила
в разговоре  голову набок, словно хотела уравновесить искривленность фигуры.
Говорила она мало, слушала охотно.
     -- Мелитриса очаровательная девушка. Как женщина -- она совсем ребенок,
очень наивна, как человеческое существо -- мудра. Я рада, что судьба послала
ей такого достойного покровителя. Но, князь, за ней нужен глаз  да глаз, она
непредсказуема.
     Понимай  как  знаешь.  Никите  не  хотелось  задавать  лишних вопросов.
Встреча  произошла  в  удивительно  романтическом  месте.  Мраморная  (очень
холодная!) скамья стояла в отцветающих  розах  -- маленьких, розовых и очень
колючих,  в  тех,  что называются шпалерными.  К розам  примыкала  юная,  но
необычайно богатая плодами рябина, в  этом  сочетании  французского садового
искусства  и  русского палисада было что-то болезненное.  В довершение всего
где-то рядом  располагался  грот с  "неумолчным фонтаном".  Ненатуральность,
искусственность обстановки помешала  Никите найти правильную ноту  в  начале
разговора. Не  удалось  сказать  Мелитрисе  теплых,  ободряющих,  слов.  Но,
похоже, девушка их не ждала.
     Она   изменилась.   То   есть  неузнаваемо  изменилась!   Сказать,  что
похорошела- ничего не сказать. Это был другой человек. Может, виной  тому --
отсутствие очков?  Но он уже  видел  ее  без  этих окуляров,  когда  возил в
Царское первый раз. Мелитриса сняла тогда очки,  но не смогла убрать  с лица
выражение жалкого недоумения, все как-то щурилась по-дурацки. Или нет... она
не  щурилась, а, наоборот,  таращилась,  широко раскрыв  глаза.  Взгляд  был
неспокойным и все как-то  рыскал.  Теперь глаза ее были безмятежны и сини. И
еще  у  нее  появилась  трогательная привычка,  может,  она  и  раньше была,
осторожно постукивать пальчиком по нижней губе или теребить меховую оторочку
шельмовки (кафтан без  рукавов). На Мелитрисе было зеленое платье, а  поверх
парчовая  шельмовка,   отороченная   соболем.  Полной  неожиданностью   были
волосысветло-русые, мягкие на вид, легкие такие прядки над ушами.
     -- Когда на вас был парик? Тогда или сейчас?
     -- Конечно,  тогда,--  она фыркнула по-кошачьи.-- Ах,  князь,  какой вы
смешной!  Неужели не  поняли? Лидия считала, что в трауре только черный цвет
уместен.
     Никита поймал себя на том, что смущен, как мальчишка. В его-то возрасте
потворствовать  кокетству  этой  маленькой  феи!  "Ах,  князь...--  мысленно
передразнил он Мелитрису,-- жеманится, как все фрейлины. Такая профессия!"
     --  Вот  вам  склянка,--  сказал  Никита сурово,  доставая  из  кармана
врученный Гаврилой кожаный мешочек.-- Это от ваших бородавок. Мой камердинер
прислал. Ему можно  доверять,  он  великий Гиппократ.  Мазать  надо утром  и
вечеромкаждую  отдельно. И  очень аккуратно. Вот здесь  специальная щеточка.
Помните, что это ацидум... то бишь кислота, а в ней какие-то травы... если я
правильно понял.
     Мелитриса важно  кивала, потом поставила мешочек подле себя на скамейку
и опять молча  уставилась на него любопытным взглядом. Странно, у близоруких
людей какой-то особый, мечтательный взгляд.
     --  Да,  вот еще...-- спохватился Никита-- Совсем забыл. Здесь домашнее
печенье, кажется, жареная индюшка. Словом, Гаврила что-то собрал.
     -- Вы так и шли по парку с узелком? -- спросила Мелитриса, потрясенная.
     -- Вообразите,  так и  шел,-- ворчливо отозвался он, наверное, девчонка
боится насмешек своих товарок -- фрейлин, крапивное племя.
     -- Никита Гаврилович, поверьте, я очень тронута вашей заботой. Простите
меня. Можно я вас  поцелую,-- и, не  дожидаясь разрешения, коснулась мягкими
губами его щеки.
     За  спиной Никиты  хрустнула  ветка, он, живо  обернулся,  и тут  же из
лазейки между  розами и  рябиной вышел молодой  человек с крайне  неприятным
выражением лица. Он шел, как бы стараясь не смотреть на сидящую пару, однако
черные живые глаза его все  видели и всюду поспевали. Насмешливо скривленный
рот, казалось, говорил: "Флирт наказуем, но я никому ничего не скажу".
     Никита  вспыхнул,  он  считал,  что  за  подобное  выражение  на  морде
необходимо тут же по этой  морде... наотмашь, однако Мелитриса  как ни в чем
не бывало торопливо произнесла:
     --  Господин Бернарди?  Я хотела представить вам моего опекуна -- князя
Оленева.
     Бернарди слегка кивнул, даже,  кажется,  глаза на миг  закрыл, юная его
физиономия изобразила крайнюю степень удовольствия, да, он ничему так не был
рад и прочая, прочая...
     При  ближайшем  рассмотрении  оказалось,  что Бернарди  --  человек  не
столько молодой, сколько моложавый. Он принадлежал к той породе инфантильных
мужчин, которые до сорока,  а  может,  и до пятидесяти  лет будут  ходить  а
юношах. Нежную, словно у евнуха, кожу на лбу и на щеках его покрывала мелкая
сетка морщин. "Да этот проходимец  старше меня, и значительно!.." -- подумал
Никита.
     Бернарди раскланялся не  без изящества  и неторопливо пошел  дальше,  у
него были красивые  в  лодыжках  ноги, их  обтягивали розовые ажурные чулки,
туфли украшали розовые пряжки.
     -- Кто этот франт?
     -- Это очень известный человек,--скороговоркой проговорила Мелитриса.--
Он  итальянец.  Бернарди --  ювелир  Их  Высочества. Он  делает великолепные
украшения. Он знает всех, и все знают его.
     "Хорошо, что я не треснул его,-- подумал с облегчением Никита.-- Только
не  хватало  тебе драться  с  ювелиром! -- и  тут  же устыдился.--  Вы сноб,
князь...  Это  неприлично.  Что  пристало  англичанину,  русскому  не всегда
впору..."  Ему  вспомнился  другой ювелир,  тоже  итальянец.  Он был  толст,
добродушен,  талантлив.  И  он любил их: Марию и  ее смешного  отца Венценцо
Луиджи. Бог мой, как давно это было!
     Мелитриса тронула его за рукав. От неожиданности он вздрогнул.
     -- Что?
     -- Вы задумались.
     --  Просто вспомнил  другого  ювелира  -- Их  Высочества-  Елизаветы. У
ювелира  была  дочь  красавица-Мария.  Давайте  закажем  у   этого  Бернарди
драгоценный убор к вашему дню рождения.
     -- Он очень дорогой ювелир,-- насупилась Мелитриса.
     -- Закажем  к дню вашего  ангела  ожерелье с изумрудами и  серьги,-- не
унимался Никита.-- Сколько вам исполнится -- пятнадцать, шестнадцать?
     -- В марте мне будет восемнадцать,-- обиделась девушка-- И мне не нужны
драгоценности. Во-первых, я не очень богата, а во-вторых,-- она улыбнулась и
сказала  очень искренне,-- понимаете,  милый князь... Любая  девица на  моем
месте  была бы счастлива получить такой подарок! А я  нет. Чего  ради вы мне
будете что-то дарить? Потом я буду бояться, что его украдут. И главное, я не
та женщина, которой идут драгоценности.
     Никита  смотрел  на нее  во все  глаза.  Скажите пожалуйста,  это  юное
создание уже называет себя женщиной!
     --  Князь Никита,  вы  ее  любили?  --  спросила  Мелитриса  шепотом,--
Марию...
     -- Любил, да, видно, мало. На мне грех, что мы расстались.
     -- Расскажите.
     -- Да нечего особенно рассказывать. От  беды и сраму отец отвез Марию в
Венецию. Луиджи давно стремился домой, а тут все как-то совпало.
     -- Что совпало? Что? -- голос Мелитрисы задрожал.
     Без  малого десять  лет  назад  история  эта  лежала  на  душе  тяжелым
невостребованным  грузом.  Ею  никто  не  интересовался.  Гаврила  не  хотел
бередить старые раны, и потом,  он с самого начала  был  на стороне отца  --
старого князя Оленева. Белов  оставлял право за людьми поступать так, как им
удобно. Что удобно, то и истина,-- любил он повторять. И только Алеша Корсак
с Софьей,  они  очень любили Марию,  отнеслись к его  отказу жениться как  к
предательству. Может  быть...  Просто  его  страх за покой и  здоровье  отца
перевесил все. С  детства он был властителем дум его,  слово и желание  отца
было законом.  А  старый князь  Оленев хотел перед смертью  единственного --
сделать Никиту,  незаконнорожденное  чадо  свое,  наследником герба, славы и
денег рода Оленевых. Прав был старый князь или нет, теперь уже не узнать, но
тогда он  был абсолютно  уверен, что брак  с простолюдинкой  сорвет  все его
планы.
     У Никиты и Марии не было последнего решительного разговора,  потому что
каждый  был уверен,  что в их истории  не может быть  ничего окончательного.
Мария до самого отъезда так ничего и не поняла. Зато Луиджи понял. Он только
потому не проклял Никиту,  что боялся навлечь кару Господню на голову Марии.
А  она его  просила. Год  спустя он получил из Венеции чрезвычайно  нарядное
письмо на Рождество.
     Все это рассказал  Никита Мелитрисе тихим,  спокойным голосом. А  когда
поставил точку, увидел, что девушка плачет.
     -- Что вы,  Мелитриса, девочка?-- он взял ее холодные руки.-- Вам жалко
Марию? Но  у  нее все хорошо. Я был  в Венеции  три года назад. У Марии двое
детей и муж коммерсант. Они счастливы.
     -- Мне жалко вас...



        Встреча на паперти

     Никита Оленев  хорошо помнил  рассказ  Мюллера о  том, как  он  впервые
встретил Анну на  паперти лютеранского храма. Рассказ этот, а также грусть о
прекрасной немке неизменно заставляли Никиту, случись ему идти или  ехать по
Невской  перспективе, задерживать  взгляд  на  высоком  крыльце  собора. Сам
лютеранский храм казался ему суховат, даже  неприятно костист, зато паперть,
не в пример русским храмам, была и чище, и шире, и нищие иностранные (куда ж
без нищих!)  не так  гугнивы и  грязны. По плитам местного камня разгуливали
важно сытые голуби, ветер ворошил опавшие березовые листья. Они  были  столь
желты,  что, падая  на  камнину,  казалось, должны были звенеть, как золотые
монеты.
     Шла служба. Мужчины и  женщины входили в собор  я выходили из него  той
особой  походкой,  которой  ходят  в  Петербурге  иностранцы.  Вечно-то  они
торопятся, и всегда-то  у них время  --  деньги...  А может, на  пир спешат?
Русский человек у церкви так  себя  не ведет,  потому  как любит  праздник и
ничегонеделание.
     В  таких примерно  выражениях мыслил Никита, когда взгляд его зацепился
за  стройную  женскую  фигурку,  которая  в свойственной  русскому  человеку
праздности  спокойно  стояла  на  ступеньках  под большой  желтеющей  липой.
Очевидно, она кого-то ждала, а может  быть, отдыхала или просто  задумалась.
Батюшки святы, да это же Анна!
     Никита сам  удивился, как пылко вдруг возликовала душа его. "Что тебе в
этой милой  девушке, князь?-- вопрошал его  довольно противный, воображаемый
собеседник.--  Тебе  давно  уже  пора  жениться  и  завести детей,  чтоб  не
прервалась линия древнего рода Оленевых. А ты пялишься на простую девушку, с
которой у тебя ничего, кроме сладостных  мечтаний, быть не  может!"  "Ничего
себе  -- простую!  -- возмутился Никита.-- Она акушерка будущей императрицы.
Нет,  не акушерка, а  помощница  акушерки,  но  это не суть  важно". Он  уже
подходил к Анне, и последней мыслью его было -- какое счастье, что именно он
помог вознестись ей так высоко.
     Заслышав  его шаги, Анна  неторопливо  повернулась,  наклонила головку,
улыбнулась, на  миг ярко блеснули очень белые, чуть широковатые зубы. На ней
были платье-роба цвета топленого молока -- первый подарок великой княгини со
своего плеча,-- малахитового цвета душегрейка, отороченная мехом. Изумрудики
в ушах соперничали с цветом  глаз. "Ах, как идет ей рыжая осень!" -- подумал
Никита.
     -- Мадемуазель  Анна, как я рад вас видеть! Девушка сделала книксен, на
щеке  под глазом у нее была наклеена  маленькая мушка  в виде  сердечка. "Ну
совсем как светская дама!" -- отметил про себя Никита, он так и сиял.
     -- Я рад,  что справедливость восторжествовала,-- продолжил он,-- какое
счастье, что  вас  определили во  дворец.  Я и не  знал, что  вы  знакомы  с
медициной.
     -- Бедные немецкие девушки  умеют  все-Анна опять улыбнулась,  и в этот
момент на лице  ее проявилась  какая-то новая заинтересованность, словно  за
спиной Никиты села  на  ветку птица или  паук спустился  на нитке. Выражение
отвлеченного интереса  появилось только  на  миг и тотчас пропало, но Никита
успел спросить: "Что?" -- и быстро обернулся. Ничего... Служба кончилась, из
собора выходили люди, почти задев его шпагой, прошел очень важный, маленький
человечек, одетый богато и пестро.
     -- Князь, я очень рада, что встретила вас здесь... что имею возможность
поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Я всегда к вашим услугам,
я  до гроба  не  забуду...  но сейчас  я должна идти,-- она опять стрельнула
глазами куда-то поверх его плеча.
     --  Я  провожу  вас,   с  вашего   позволения,--  сказал  Никита  столь
категорично, что девушка не посмела ему отказать.
     Они пошли рядом. Анна молчала, и Никите самому пришлось выдумывать тему
для разговора.
     -- Мы встретимся еще?
     -- О, конечно.
     -- Здесь же, у собора? Когда?
     "О, милый князь, ей сейчас очень трудно выходить из дворца. У нее такая
должность...  О,  милый  князь, она горит желанием встретиться,  но  сейчас,
право, никак... милый князь..."
     -- Не начинайте каждый ответ с "О!", а то я начинаю сомневаться в вашей
искренности. Скоро я сам появлюсь при дворе. При особе государыни состоит во
фрейлинах  моя  дальняя  родственница  Мелитриса   Репнинская.  Она  сирота.
Конечно,  я буду навещать ее, я просто обязан буду это делать. Ну, а путь до
покоев их высочества великой княгини, как я понимаю, не долог?
     -- Двор Их  Величества  императрицы Елизаветы  в Царском Селе,--  вдруг
сказала Анна по-русски, акцент был силен, но прозвучала фраза вполне внятно.
     -- О! Вы совершенствуетесь в русском? -- удивленно воскликнул Никита.
     --  Я  учусь. И не  начинайте фразы с "О!",-- кокетливо заметила  Анна,
переходя на родной язык,-- а то я начинаю сомневаться в вашей сдержанности.
     Никита расхохотался.
     --  Это замечательно, что вы  учите русский. Это значит,  что вы решили
связать свою жизнь с Россией. А двор Их Величества не век будет в Царском, к
зиме-то они переедут в Петербург.
     --  Могу  я  передать  вашей  родственнице  поклон от  вас? --  вежливо
спросила Анна.
     -- Вне всякого сомнения. Она будет счастлива.
     -- Повторите, пожалуйста, как ее зовут. Можно я запишу?
     Анна вытащила из висевшей на  руке  сумки длинный карандаш и узкий лист
бумаги. Это  было  настолько неожиданно, что Никита забыл о  ее  просьбе,  а
только таращился  на  эти несвойственные помощнице  акушерки принадлежности.
Имя Мелитрисы было повторено несколько раз, прежде чем  на листке  появилась
запись, сделанная в русском и немецком варианте. Листок был спрятан в сумку,
и  Никита  вдруг увидел, что улица кончилась, уткнувшись в чугунную, богатую
украшениями решетку. Далее узкая тропинка вдоль ограды вела в тесную липовую
аллею. Анна поклонилась и сказала чопорно:
     -- Спасибо, ваше сиятельство, дальше  я пойду одна,-- она, словно дама,
протянула  Никита  руку,  и  он  поцеловал  ее, крепко  схватив.  Надо  было
объяснить  Анне, что разговор  о встрече  не просто  соблюдение  этикета,  а
горячее  его  желание,  что встретиться они  могли бы  у Мюллера,  если  она
пожелает,  что старик  совсем  изнылся  и целыми днями  куксится по  любимой
служанке. Но  Анна не  дала ему договорить, она  сделала неуловимое движение
ладошкой, выдернув свою руку из Никитиной, как ключ из замка.
     -- Я  буду помнить о вас...-- эхо еще  звучало,  а  она уже  исчезла за
липами, как пропадает из поля зрения серебряная искринка в ручье.
     Никита застыл истуканом. Право, он никак не мог уйти и даже поймал себя
на том,  что совершенно  по-мужичьи чешет затылок, залезая рукой под упругую
косу парика. Вдруг, как  черт из бутылки,  на улочке появился давешний едкий
господин, тот самый, что болтался на паперти. Фалда его камзола  воинственно
оттопыривалась, под ним была видна длинная шпага. Поравнявшись с Никитой, он
вдруг зыркнул в его сторону глубоко сидящими темными глазами, и такая в  них
была  неприязнь  и злоба, что Никита вдруг пошел за  ним следом. Это  что за
дела такие --  награждать  подобным взглядом совершенно  посторонних людей?!
Или он чем-нибудь помешал маленькому господину? Как-то нарушил его планы?
     Аллея повернула, и  Никита увидел вдали быструю  фигурку Анны. Он ведет
себя  неприлично!  По какому праву он преследует женщину, если она запретила
ему делать  это? Никита читал  себе  нотации, однако не двигался  с места, а
когда около девушки появился этот шут  гороховый-  от вершка  два вершка, он
быстро  спрятался  за дерево. Маленький господин явно что-то спросил у Анны,
она явно ему  что-то ответила.  Ответила  и  побежала дальше, а разноцветный
коротыжка оглянулся, увидел Никиту и неожиданно сиганул прямо в кусты.
     "Еще не хватало, чтобы я подсматривал!" -- Никита с негодованием  пошел
прочь.  Неужели этот господин-невеличка искал с Анной встречи. Не  похоже...
Наверное,  он  просто спрашивал, как пройти куда-то... И получил  ответ: "Я,
сударь, не понимаю по-русски..."  Но  зачем он после этого  в  куст прыгнул?
Старый арлекин...  и  не  стоит  о  нем думать.  Но  от  мыслей  об  Анне  и
разноцветном  господине трудно было избавиться,  тем более что они поднимали
со  дна  памяти  какой-то  ненужный,   противный,  дурно  пахнувший  осадок,
связанный  с плачущим  Мюллером, солдатом  в палисаднике  и местом- Калинкин
дом.  Как не стыдно!  Она ни  в чем  не виновата.  Вспомни библейский  сюжет
"Сусанна  и  старцы".  Его  писал  великий  Дюрер,  Рыжеволосая,  обнаженная
Сусанна,  старики на переднем плане, тот, что в зеленом, явно похож лицом на
нервного  лилипута  со   шпагой.  А   бедных  стариков  потом  казнили,   не
подсматривайте, охальники, за обнаженной женщиной...
     Никита  остановился  посреди улицы-  мысли  об Анне  были густыми,  как
сотовый мед. Знать бы, что Анна сказала этому расфранченному "старцу"...
     А она сказала следующее:
     -- Встретимся завтра в это же время. За мной следят!
     -- Ни в коем случае! Как же это можно?-- воскликнул  Блюм, прыгая прямо
в куст.--