ить,  что князь  Оленев и  Саша Белов  проводят  вечер в обществе
убогого, отставного бомбардира.
     Шорохов  уже   съел  изрядную   часть   индейки,  принесенной  Никитой,
разогрелся  ромом,  снял  опояску  с  ключами, бросил на стол  и,  покуривая
трубку,  продолжал  рассказ.  Слова  его,  словно  цветные  кубики  смальты,
послушно  ложились один  к другому, а жест и  оттенки голоса  скрепляли  их,
подобно  цементу,  и  создалась  мозаичная  картина  ушедшей жизни, картина,
которая не жухнет от света, не боится сырости, огня и воды.
     - Я в молодости некрасивый был, щуплый. Сейчас я не в пример шире, рука
только плохо слушается. И вот стою у фок-мачты, трясусь, как оборванный шкот
на ветру,  а  стюрман вопрошает:  "Он  убийца?  Он?"  -  и в  матроса этого,
каналью, пальцем тычет.
     -  Подтвердил? Рассказал, что видел?  -  нетерпеливо перебил Никита.  -
Слово, как  кость, в  горле застряло. И  ненавижу я убийцу, из  за  кошелька
человека ножом пырнуть! Мыслимо ли? И жалко мне этого негодяя  -  знаю ведь,
что его ждет.  Тем временем труп принесли, и как стали  убийцу с убиенным им
снастить, тут  меня и прошибло.  Поднялась во мне волна, и я бегом  к  борту
травить, все кишки наизнанку вывернул. А на корабле шум! Убийца не дает себя
к  мертвецу  привязать,  кусается,  орет,  а стюрман  еще громче:  "Кончайте
скорее!  - кричит, - невозможно этого видеть!" И рукояткой кортика убийца по
виску - раз! Тот и затих.
     Белов показал глазами  на  ключи.  Никита  кивнул, вижу, мол, погоди...
Сторож шумно глотнул из глиняной чарки, утерся рукавом.
     - Бросили их  за борт, и, как мне  показалось,  очень долго они летели.
Все-то я рассмотреть  не успел. Связаны они  были спинами,  веревки на груди
крест-накрест, ступни  ног  у  мертвого судорогой  сведены,  а  у  другого -
мягкие,  и одна ступня покалеченная, без единого пальца - то-то он хромал. Я
чуть было за ним не упал, да стюрман поймал за штанину. "Молодец, - говорит,
- Шорохов, уличил убийцу!" А я уж глаза закатил.
     Никите вдруг гадко стало, что поят они старого человека и про жизнь его
расспрашивают не из интереса, а  чтобы  заговорить,  отвлечь. Он  налил себе
рому и выпил залпом. Белов посмотрел на него удивленно, но Никита, будто так
и надо,  закусил  луковицей,  вытер заслезившиеся  от  едкого сока  глаза  и
сказал:
     - И правильно сделал,  что уличил. Так этому негодяю и надо.  А  дальше
что было?
     - Василий, - не вытерпел Саша, - почему у тебя так много ключей?  У нас
в школе  и дверей-то столько  нет.  -  Это первый  этаж, - провел  сторож по
связке пальцем, - это второй, это канцелярия,  потом кабинет их сиятельства,
обсерватория,  рапирный  зал...  Много.  Белов взял  связку, заинтересованно
позвенел ключами и незаметно исчез. Когда через полчаса Саша вернулся назад,
Шорохов и Никита были совершенно пьяны. - Я  прыгнул в воду. Вода  ледяная -
октябрь! За мной и солдаты в воду  попрыгали. А солдат, известное дело, моря
боится. Ему все равно, что сам государь спасать их подлые души прибыл.
     Историю эту  о том,  как в версте  от Лахты сел на мель бот,  идущий из
Кронштадта, и как  император  Петр по пояс в воде  добрался до  бота  и спас
людей, знали  все в  навигацкой  школе наизусть. После  этого вояжа государь
простудился и слег, чтобы больше не встать.
     - И уснул от трудов Самсон Российский, - подсказал Саша  заключительную
фразу, уже ставшую в школе пословицей.
     - Тебе этого не понять, - сказал Шорохов строго. - Был у России флот да
нет его. Почил царственный Адмирал! - И сторож захлебнулся пьяными слезами.
     - Ты мне вот что, друг Василий,  скажи. -  У Никиты падала голова, и он
двумя руками поддерживал ее в вертикальном положении. - Почему  русские пьют
так невесело?
     - А чего веселиться-то?
     - Француз - тот пьет шампанское и весь ликует.
     - Это он по глупости. Немцы не радуются.
     - Так  они и не  пьют! - весело  сказал Саша и похлопал себя  по груди,
давая Никите понять, что похищение паспорта удалось.
     - Ключи давай, - сказал сторож.
     Саша смутился. Он был уверен, что Шорохов не заметил отсутствия ключей.
Сторож допил чарку до дна, сунул ключи в карман и ушел, приговаривая:
     -  Ликует!  Полчаса  поликуешь,  а   потом  посмотришь  вокруг   ма-ать
честная!..
     У  Никиты не шли  ноги. Он всем телом наваливался  на  Сашу  и невнятно
бормотал:
     - Горло болит... Посмотри, Сашка, а? Или у меня здесь не горло?
     Белов еле дотащил его до квартиры. Гаврила всполошился, уложил барина в
кровать.
     -  Никита  Григорьевич,  батюшка  родимый,  да  как же...?  -  причитал
камердинер, поднося к носу барина нашатырный спирт.
     Но тот мотал головой,  отпихивал  Гаврилу  и  все  толковал про кость в
горле, про  труп с  покалеченной ногой, про  море, красное на закате. У него
поднималась температура.
     На  следующее утро  Белов  рано  явился в школу. -  Фома Игнатьевич, ты
обронил давеча, - сказал он писарю, встретив его  в коридоре, и, не замедляя
шага, сунул ему в руки синий платок.
     Писарь  быстро оглянулся по сторонам, ощупал  платок, снял парик и отер
вспотевшую вдруг лысину и только после этого спокойно пересчитал деньги.


        -14-

     Всю ночь  Никита метался в жару. Гаврила менял компрессы,  вливал в рот
больного  освежающее  питье  и   мучился   вопросом  -   самому   ли  делать
кровопускание,  которое  он никогда не  делал, или дождаться дня  и  позвать
лекаря.  Кровопускание сделать он  так  и не решился,  но задумал на будущее
купить скальпель и выучиться всем хирургическим приемам.
     К  утру  Никита затих,  убрал руку с  горла - он  все  время тер  шею в
беспамятстве, и Гаврила, благословляя небо, ушел на цыпочках в свою комнату.
Никита не уснул,  как думал  камердинер, а  именно  проснулся.  Голова  была
тяжелой,  гудела, как  пчелиный рой, но мысли были ясными. Он стащил с  себя
мокрую от пота рубаху, надел халат.
     "Где я вчера  был? Я,  кажется... Ах да, Шорохов... Если мне так плохо,
каково же ему? Он ведь старик. Во рту мерзко, словно мыши там свили гнездо!"
     Он  взял  стоящий на  столике  бокал. Питье  было чуть  сладковатым,  с
запахом мяты. "Рассолу бы огуречного", - подумал он с тоской.
     Отчего  русские пьют так невесело?  Евангелический пастор, учивший  его
дома латыни, сказал как-то в разговоре с отцом,  князем Оленевым,  с которым
очень любил беседовать:
     - Русские оттого много  пьют, что очень  благочестивы. Пост  возбраняет
вам  есть  питательную  пищу,  и вы  едите  одни  грибы.  А грибы  тяжелы  и
неудобоваримы. В России пьют водку, как могучее желудочное средство.
     - Водка - не клистир, - сказал тогда отец и долго смеялся.
     Отец...  Мысли  о  нем  никогда  не покидали Никиту.  Охотнее  всего он
вспоминал  не лицо  его  и не  жест, а то  чувство,  которое он  вызывал при
встречах, вспоминал  детское  ощущение  праздника, когда  приезжал  князь из
очередного посольского вояжа и  мать светилась, как на Пасху, а он, щербатый
мальчишка,  смеялся  восторженно,  получая  все  новые и  новые  игрушки  из
обширных недр заграничного сундука.
     Но чаще всего против воли тревожила память сцена расставания. Что же вы
сердитесь, батюшка?
     Никита распахнул окно.  Забор, тяжелые, обитые металлом  ворота, листья
на  березах,  зелень в огороде  - все было  мокрым. Видно,  опять шел дождь.
Где-то тревожно  мычала  корова, телега  простучала по бревнам  мостка через
ручей.
     "Похоже  на  Холм-Агеево,  - подумал  Никита, вспоминая  свою мызу  под
Петербургом. - Впрочем,  ничем не  похоже  внешне,  но  тот же запах, те  же
звуки. Как там, дома? Какая разница, кто  у них родится? Наследство... Разве
это важно? Важно то, что у меня будет брат или сестра и я буду любить ее".
     Никиту отослали в  Москву, когда Григорий Ильич  Оленев, батюшка, после
пятилетнего  вдовства  женился на  гоф-девице  Арсеневой.  Молодая  жена  не
настаивала на  отъезде  пасынка,  и князю Григорию Ильичу  очень не хотелось
отсылать сына в навигацкую школу, но  по какому-то неведомому порядку все, в
том  числе и Никита,  понимали, что его отъезд  необходим. Присутствие его в
доме было нежелательно по многим  причинам,  но более всего из-за того, что,
как ни старался князь стушевать это, сын был незаконный.
     Тайну своего рождения Никита узнал из пакета,  доставленного по  почте.
Подробно  и злобно объяснялось в нем, что  покойная княгиня Оленева не  мать
ему, а настоящая мать - немецкая мещаночка, получившая  от князя большой куш
"за труды".  "Рождение твое  приключилось в  Мюнхене, а в Петербург прислали
тебя с почтовой каретой. Когда несчастная Катенька презентовалась корзиной с
младенцем и  кормилицей, не имевшей  при себе даже рекомендательного письма,
то упала в беспамятстве, и было опасение за ее жизнь".
     Катенька,  как  называли  в  письме  его  мать,  княгиню  Оленеву, была
представлена невинной жертвой, отец - простаком, попавшим в капкан соблазна,
и только он, Никита, плод греха и мерзости, был ответствен за свое рождение.
     В то время князь курьерствовал по Италии, и три месяца ждал  Никита его
приезда,  душевно  терзаясь,  часами  простаивая  у  склепа  на  Лазаревском
кладбище, словно ожидая ответа  или  знака  от  мертвой,  горячо  любимой  и
ласковой, саму память о которой хотели у него отнять.
     И когда отец приехал, и Никита, рыдая, отдал ему письмо, которое всегда
носил  при  себе,  князь  прочитал послание, швырнул  его на  пол и  ушел  в
страшном гневе, не желая объясняться с  сыном. Только через  сутки произошел
разговор.
     - Родила тебя немка. Уж пятнадцать лет, как нет ее  в живых, она умерла
родами. Так что платить за тебя было некому!
     -  Что же  вы сердитесь, батюшка?  - спросил Никита дрожащим  голосом и
понял -  за то, что носил  на  груди  и перечитывал эту бумагу,  за  то, что
поверил  ей и теперь,  пусть  почтительно и робко,  требует от отца отчета и
сочувствия. И поняв это, сказал: "Простите меня..."
     -  Катерина Исаевна, твоя мать,  -  князь сделал ударение  на последних
словах, - нашла  в  тебе радость. Я ее при жизни обижал, не  обижай ее после
смерти. О пасквиле забудь!
     Но князь  сам вспомнил через год про  анонимное  письмо, когда  сообщил
сыну о намерении жениться.
     - Тебя незаконным хотели видеть в поисках наследства. Коли я женюсь и у
меня будут дети, то тетка твоя, - князь  возвысил голос, и Никита понял, кто
автор пасквиля, - может, и подружиться с тобой захочет. Добра от нее не жди.
Она тебя приветит, а потом по судам затаскает.
     Тетка  жила в Москве в родовом  гнезде  Оленевых, но за  два года учебы
Никита  ни разу  не видел  ее.  И  вдруг Ирина Ильинична сама  пожаловала  к
племяннику. У  нее было веселое и  безжалостное лицо. Никита  старался  быть
вежливым, и беседа велась непринужденно, в светском тоне.
     - А как дела дома? - спросила она как бы между прочим.
     - Хорошо, - пожал  плечами Никита. - Хорошо то хорошо, да знаешь ли ты,
что молодая  княгиня,  мачеха твоя, на  сносях?  Да, да...  На пятом месяце!
Ежели  у  них  родится  дочь  -  твое счастье,  а ежели сын,  то как был  ты
незаконным, так им и останешься.
     Никита  не нашелся,  что ответить,  а  Ирина Ильинична взяла у  Гаврилы
розовой эссенции, румян и укатила, весьма довольная собой.
     Свиданию  с   теткой  Никита  был  обязан  своим  первым   литературным
произведением -"Трактатом о  подлости".  Гаврила  и раньше  замечал, что  на
барина иногда "находило" и он за вечер столько ломал перьев и портил бумаги,
сколько хорошему писарю хватило бы на месяц.
     Но  в  этот  раз  бумаги было  изведено мало, а трактат явно получился.
Никита, правда,  подозревал, что это заслуга не столько его самого,  сколько
Катулла, чьими цитатами он нашпиговал  свой труд, как баранину чесноком. Что
ж делать,  если мысли  есть, да  толкутся  в беспорядке,  ярость есть, да не
выскажешь, слова витают, жужжат,  как комары. А у Катулла фраза гремит,  как
анафема с амвона.
     Что за мстительный бог тебя подвинул
     На губительный этот спор и страшный?*
     Катулл был так  ему созвучен,  так до последней капли понятен, что перо
выводило латинские фразы, как свои, только что написанные. Трактат он кончил
угрозой, занесенной над теткой, словно топор: "Жадному коршуну  в корм кинут
презренный язык. Сердце собаки сожрут, волки сглодают нутро"**.
     ______________
     * Катулл. "Что за черная желчь, злосчастный
     Равид..."
     ** Катулл. "В час, когда воля народа свершится..."
     (пер. А. Пиотровского).

     Писать было так мучительно и  сладко, что он и думать  забыл  о  визите
родственницы, а запомнил,  как счастлив был, сочиняя трактат,  как умен, как
неуязвим для человеческой злобы и корысти.
     Служанка прошла по двору  с  подойником,  и  Никите  захотелось парного
молока - теплого, с вздутой пеной.
     "После   попойки  хорошо  молоком  отпиваться",  -  вспомнил  он  слова
Шорохова, сел за стол и решительно вывел: "Трактат о пьянстве".
     "Человек тратит весь свой наличный капитал до копейки,  портит здоровье
свое, подвергает себя гонениям и насмешкам  и все  для чего? Что ищут люди в
состоянии опьянения, изгоняя из себя человека и принимая образ бессловесного
скота? Если бы человек по божьему умыслу и деянию его был бы сотворен всегда
пьяным,  то  какие  бы деньги  платил за  столь  чистое и светлое  состояние
трезвости!"
     Он опять выпил мятной  настойки  и  еще  решительнее продолжал: "Именно
разумом отличил Господь человека от всех живых тварей на земле. Разум  - это
способность мыслить,  а  пьет  человек  для  того,  чтобы лишить  себя  этой
возможности".
     Дальше  он начал  дробить эту  мысль,  развивать  ее  "вглубь и вширь",
называя всех пьющих  преступниками,  втаптывающими в  грязь  величайшее свое
сокровище - мысль, и так далее, и...
     Исписав   листок,  Никита  внимательно  прочитал   написанное.  Трактат
получался  скучным,  назидательным и  бескровным, как  гербарий  в тетрадках
евангелического пастора. Пришлось листать спасительного Катулла.
     Вот оно!  "Потому-то  с  утра и до  рассвета,  -  подсказал ему поэт, -
обжираетесь  вы, нахально пьете..."*  Никита, даже не выяснив толком, почему
пьянствуют Порций  с  Сократием,  начал вписывать цитату  в свой труд. Какие
эпитеты!  "Отребье  мира, пакость, подхвостники Пизона..." Нечаянно страница
перевернулась...
     Ну-ка, мальчик - слуга, налей полнее.
     Чаши  горького  старого   Фолерна...**-  прочитал   Никита  и  невольно
засмеялся - как хороши строки!
     Он  прочитал  стихотворение целиком,  потом  еще раз,  наконец повторил
наизусть. Гений Катулл!
     _______________
     * Катулл. "Эй вы. Порций с Сократием..." (пер. А.
     Пиотровского).
     ** Катулл. "Ну-ка, мальчик-слуга..." (пер. С. Ошерова).

     Никита подошел к окну и с улыбкой на лице порвал  трактат пополам и еще
раз пополам.  Клочки  бумаги  закружились  в  воздухе,  как  тополиный  пух,
облепили мокрое крыльцо,  некоторые долетели  до огорода и  белыми заплатами
украсили капусту.
     Ты ж, погибель вина - вода, отсюда
     Прочь ступай! Уходи к суровым, трезвым людям...
     Никита потянулся, зевнул и лег, чтобы проспать до полудня.


        -15-

     В  гостиной  Веры  Дмитриевны  Рейгель,  полковничьей  вдовы,  рядом  с
хозяйкой  сидел  у  столика  маленький,  усохший  господин  преклонных  лет.
Грустные,  большие глаза  его  со  вниманием  остановились  на  жабо  кружев
"англетер" на шее Белова и словно остекленели, не мигая.
     -  Граф,  это  весьма  добросовестный  и  учтивый  молодой  человек,  -
представила Вера Дмитриевна Белова.
     Саша поклонился.
     -  Простите, сударыня, что я отрываю ваше  драгоценное время.  Я пришел
уведомить вас, что обстоятельства вынуждают  меня  срочно  уехать, и поэтому
вчерашний урок был последним.
     - Ах,  какая жалость! - Хорошенькое, краснощекое личико Веры Дмитриевны
приняло  строгое выражение. Ваш дом, -  заторопился Белов, - оставил  в душе
моей  неизгладимые  впечатления,  и я  беру на себя смелость  просить вас  о
величайшем  одолжении. -  Саша  передохнул,  поднял  было глаза,  но  тотчас
опустил их  в пол. - Я попал в ваш дом по рекомендации своего батюшки.  Наше
соседство   в   Тульской  губернии  дает  мне  право  надеяться...  Вы  были
благодетельницей моей в Москве, не оставьте своей милостью в Петербурге. - И
он умолк, сделав вид, что совершенно смешался.
     - Так вы  едете  в Петербург?  - Вере Дмитриевне  приятно было смущение
Александра,  она сложила губы сердечком  и  покровительственно улыбнулась. -
Чем же, Александр Федорович, я могу помочь вам?
     -  В  разговоре вы  упомянули  как-то,  что ваш  брат,  сударыня, имеет
крупный  военный чин и связи в Сенате. Если бы вы написали Юрию Дмитриевичу,
что я два года репетиторствовал Мишеньку в математике...
     - А! Поняла, вам  нужно рекомендательное письмо.  Но я  ума не приложу,
чем может быть полезен вам  мой брат. Вы ошибаетесь, никаких связей в Сенате
у него нет, и вообще он далек от дел двора.
     - Невинные развлечения боевой жизни...- сказал граф баском, неожиданным
при его хилом строении. - Военный смотр. Новый манер военной экзерциции.
     Вдова стрельнула глазами в графа и улыбнулась, словно тот сказал что-то
остроумное.
     - Я напишу  письмо. Садитесь, Александр Федорович. Выпейте венгерского.
Великолепным вином осчастливил меня граф Никодим  Никодимыч. -  И  она опять
всплеснула  взглядом с  милой  ужимкой, а  граф оторвал,  наконец,  глаза от
Сашиного кружевного воротникаи приосанился самодовольно.
     Саша послушно сел на кончик стула и покосился на початую бутыль вина.
     - Бери орешки, юноша. - Граф пододвинул поднос с пряниками и орехами.
     - Благодарю. -  Белов  вскочил и шаркнул ногой.  Орех был твердым,  как
морская галька.
     Вера Дмитриевна принесла  из соседней комнаты письменные принадлежности
и стала аккуратно расставлять их перед собой.
     - Так что вы толковали  про Матрену Монс? - возобновил граф  прерванную
Сашиным приходом беседу.
     - Матрена Монс -  мать Натальи,  была  замужем  за генералом Балком. Вы
знаете семейство Балков? - обратилась Вера Дмитриевна к Белову.
     - Не  имею чести знать, -  поспешно  отозвался  тот, перекатывая во рту
орех.
     -  Никодим Никодимыч попросил  меня рассказать  про  Наталью  Лопухину,
заговорщицу,  - строго сказала Вера Дмитриевна, всем  своим видом показывая,
что  государственные   дела  ей   вовсе  не  безразличны.  -   На   чем   мы
остановились?..  Ах,   да...  Анна   Монс,   королева   немецкой  слободы  и
возлюбленная покойного  государя, приходилась  Лопухиной  теткой. Вы знаете,
Никодим   Никодимыч,  я  все  могу  понять  и  простить,  но  поверьте,  они
заслуживают порицания. Монсы - ужасная семья!
     -  Да, да... Я помню. Там кому-то заспиртовали голову.  Вера Дмитриевна
необычайно оживилась и отложила в сторону бронзовую песочницу, которую долго
трясла  над  чистым  листом бумаги,  проверяя,  есть  ли  в  ней  песок  для
промокания.
     - Вы говорите о Вильяме Монсе,  дяди Натальи. Он красавец был. Они все,
и  Монсы и Балки, были красивы, но сидели бы тихо со своей красотой.  Вильям
был влюблен в государыню Екатерину, и злые языки  поговаривали,  что не  без
взаимности. За  эту  любовь  его и  казнили. Он  на  эшафот взошел  с  тремя
медальонами. Вера  Дмитриевна  не  просто рассказывала, она  проигрывала всю
сцену. - На каждом медальоне было изображение государыни, и он поочередно их
поцеловал.  Тогда  умели  любить!  После  казни  Петр  велел  голову   Монса
заспиртовать, сам  принес банку в  комнату государыни и  поставил  на стол в
назидание.
     - Хорошо назидание! - не выдержал Саша.
     - И как вы все это помните? - пробасил  граф с полным недоумением.  - С
той казни уж двадцать лет прошло. Вы тогда ребенком были.
     -