ка,  беззастенчиво
глазея на окна особняка лейб-медика.
     Сколько времени "агент", как стала называть  его прислуга, наблюдает за
домом,  выяснить  не удалось. Одно  ясно,  не день,  не два,  а давно. Кучер
вспомнил, что видел того  агента  сидящим  на  крыльце казенной  аптеки, что
против особняка, еще  в Троицин  день. Вся улица тогда была в хмелю,  каждый
пел  и  веселился,  а  этот сукин сын сидел  трезвый  и глаза пялил.  Агенты
наверняка меня-лись,  но других  как-то не помнили,  а этот лупоглазый  всем
приметился.
     Но прислуга  видела,  да молчала, кому ж захочется  приводить  в ярость
барина, у которого  и так испортился характер: и капризен стал, и вздорен, и
рукоприкладствует  без причины. Только когда Шавюзо сам  заприметил агента и
допросил дворню,  и выяснил,  что слежка не прекращается и  по ночам, только
тогда  секретарь посмел доложить обо  всем хозяину. Лесток испугался, да, но
чувство страха было заглушено яростью,  охватившей его до корней,  до  белых
глаз: "Схватить немедля!"
     Шавюзо немалого труда стоило уговорить хозяина проверить по-дозрения  и
попытаться обходным путем выяснить,  по  чьему  приказу  торчит  здесь  этот
лупоглазый. Словно почувствовав  неладное, агент  на два дня исчез,  а потом
появился как  ни в  чем  не бывало  --  тот же  засаленный  камзол,  тот  же
нахальный взгляд и  полный  карман семечек,  шелуху от которых  он сплевывал
прямо в ограду палисада.
     И опять Лесток зашелся от ярости :
     -- Я  не хочу  больше ждать!  Я сам его  допрошу. Бери  кучера, лакеев.
Вязать негодяя и в подвал!
     Как только  Шавюзо с четырьмя слугами направились к калитке, лупоглазый
забеспокоился,   прекратил   лузгать   семечки   и  с  незави-симым   видом,
посвистывая, пошел прочь, а потом и вовсе припустил-ся бежать.
     К  счастью, в этот поздний час Аптекарский переулок  был  пуст. Беглеца
настигли  у Красного канала и -- кляп  в рот, мешок на голо-ву. Через десять
минут  агент  лежал на  каменном  полу подвала, а лейб-медик стоял над  ним,
широко расставив  ноги, опираясь на массивную палку.  Лестоку большого труда
стоило сдержать себя и не ударить палкой по этой жалкой, извивающейся плоти.
     -- Развяжите его. Кляп изо рта вон. Будешь орать, свинья,-- прибью!
     Лупоглазый не  собирался орать, он только  широко раскрывал рот, словно
брошенная на берег рыба, и инстинктивно прикрывал руками голову.
     -- Кто приказал следить за моим домом?
     Агент молчал, все так же нелепо открывая рот. Видно было, что он  хочет
сказать, да не может. У  Шавюзо  даже мелькнула мысль -- может, он немой, из
тех, у  кого в  свое время  язык рубанули. Многие  вельможи любили держать у
себя подобных агентов на  служ-бе, чтоб в случае  чего не болтали лишнее. Но
Лестоку подобная мысль не пришла  в голову.  У него даже не хватило терпения
ждать, пока этот подлый червяк очухается и  обретет дар  речи. В  дело пошла
палка. Лестока охватил азарт мясника. Он не знал жалости.  Лупо-глазый устал
орать, что приказали  в Тайной  канцелярии, он по три раза прокричал фамилии
тех, кто его сюда послал, и тех, кто следил  за  домом помимо него, а Лесток
все бил и бил.  Последний раз он пнул ногой уже  бесчувственное тело,  агент
потерял сознание.
     -- Вы прибили его, ваше сиятельство,-- прошептал  бледный, тря-сущийся,
как паралитик, Шавюзо.
     -- Оклемается,-- сквозь зубы прошипел Лесток.-- Агенты в этом заведении
живучи. Вывезите его к Красному каналу да там и бросьте. Хотя лучше бы его в
крепость свезти да к розовому до-мику и прислонить...
     Розовым домиком Лесток называл Тайную  канцелярию. Здание это давно уже
было  перекрашено  в  неприметный  серо-белый  цвет, но Лесток  помнил,  что
когда-то оно было розовым.
     --  Принеси  в кабинет переодеться,--  бросил  Лесток камердинеру.-- Да
принеси  туда рукомой.  Эко я перепачкался...--  Он  откинул палку,  вытер о
камзол окровавленные руки и тяжело стал подни-маться по лестнице.
     Перепуганный слуга бросился в ноги Лестоку:
     -- Ваше сиятельство, там  вас дожидаются... Я не пускал, а они говорят,
мол, вы сами приказали...
     --  Кто  еще?--  взревел  Лесток и  бросился в кабинет.  У  окна  стоял
невозмутимый  и   светский  Александр  Белов.  Он  увидел   все   разом--  и
окровавленный камзол, и бешеные глаза, и яро-стно сжатые, испачканные кровью
кулаки.  Прояви он  сейчас не нужное сочувствие или задай бестактный вопрос,
Лесток и на него бы бросился с кулаками. Но Саша деликатно отвернулся, давая
хозяину время прийти в себя, и как бы между прочим сказал:
     --  Ваше сиятельство, наверное, я не  вовремя,  но не имею воз-можности
обойтись без благодеяния вашего.
     Саша ждал если не ответа, то какого-нибудь  знака, мол, продол-жайте, я
вас слушаю, но Лесток как стоял посередине  комнаты столбом, так и продолжал
стоять,  только поднял вверх, словно после операции, руки.  В  кабинет вошел
слуга с рукомоем,  поставил  его и застыл почтительно рядом с  полотенцем  в
руках.
     -- Я не мог  отнести свой визит, время не  терпит,-- продолжал  Саша.--
Нам стало известно, где содержат нашего друга.  Мы готовы вывезти  из России
нашего человека, но обещанный корабль...
     -- Пошел вон!-- взревел  Лесток.-- И не ходи ко мне больше! О разговоре
забудь! Все забудь!
     -- Позвольте откланяться,-- шипящим от негодования голосом сказал Саша.
Ах, кабы судьба послала  ему такую минутку, чтобы он тоже мог крикнуть этому
надменному борову: "Пошел вон!"
     Выходя из  кабинета, Саша встретился  с юной  женой  Лестока  Марией  и
склонился  в  поклоне.  Мария  Менгден,   сестра   фаворитки  опальной  Анны
Леопольдовны,  до  замужества  успела  побывать  в  любовницах  Лестока,  но
сохранила и  непосредственность, и пыл-кость, и истинно  девичий, неглубокий
взгляд  на  вещи.  В одежде  она  предпочитала  бледно-зеленый  цвет,  мелко
завивала  белокурые воло-сы, очень любила сладкое, цветом лица дорожила куда
больше, чем тонкостью талии, и верила только в хорошее.
     Если бы Сашин  взор мог проникнуть сквозь дверь кабинета, он увидел  бы
идиллическую картину:  Лестока на кушетке в пене из оборок капустного цвета.
Их было  так  много, что  совершенно нельзя было  понять,  жена ли сидит  на
коленях  у мужа, или он сам  привалился к  обширным фижмам, грозя  раздавить
каркас.
     --  Ах,  мой  нежный  друг,  все пройдет...  успокойтесь.  Все  мелочи,
берегите себя,-- приговаривала госпожа Лесток, гладя тонким паль-чиком седые
виски мужа.
     При  дворе  жива  была память  о том, как Екатерина-шведка  успокаивала
буйный  нрав  царственного  супруга  --  приговором и  лег-ким поглаживанием
головы. И госпожа Лесток  копировала эту сцену словом  и  жестом. Лейб-медик
только  вздыхал, глубоко зарыва-ясь в  щекотавший  лицо  шелк. Если б он мог
разрыдаться, смыть с глаз кровавую пену...
     Наутро  он бросился в Петергоф разыскивать  государыню и скоро очутился
на  дороге,  по  которой  паломница  в   сопровождении  свиты  шествовала  в
Свято-Троицкий монастырь.  Елизавета шла  легко,  с  улыбкой, о  том,  чтобы
сейчас броситься в пыль  к ее ногам, не могло быть  и  речи.  Лесток  смирил
нетерпение, в числе прочих пошел за государыней, моля небо, чтоб не дало оно
ей силы шествовать вот так до вечера.
     Господа можно  было  не беспокоить  лишними  просьбами,  через  час без
малого  Елизавета  притомилась,  веселая  кавалькада  направи-лась  назад  в
Петергоф, и сразу после ужина Лестоку удалось пред-стать перед государыней.
     Он  не  просил  прощения,  он требовал, гневно  сообщая  о  слежке,  он
проклинал Тайную  канцелярию,  Шувалова, Бестужева, покойного Ушакова. Потом
он распластался у царских  ног, с умильной  слезой напоминая о тех временах,
когда он был ее другом, лекарем, по-веренным.
     Елизавета  выслушала  его  с  невозмутимым  видом.  Лесток вел себя без
достоинства,  она могла  молча отослать  его,  но  паломничество настраивает
людей  на  высокий  лад. "...И  прости  нам  долги наши,  как  и  мы прощаем
должникам нашим..." Словом, Лесток был прощен и почти  обласкан. Она сделает
все, чтобы восстановить его былое положение при дворе, да, да, она поговорит
с Бестужевым, конечно, он неправ, а Лесток прав, она прикажет Шувалову снять
слежку, это возмутительно, когда под окнами стоит шпион!
     Лейб-медик вернулся домой в самом прекрасном расположении духа. Никого,
даже  отдаленно  напоминающего  агента, в  Аптекарском переулке не было.  Он
спасен, спасен...
     В разговоре с государыней Лесток забыл сообщить о такой без-делице, как
избитый до бесчувствия и брошенный в  траву агент, который пролежал на земле
до  утра, а  с зарей, как  и было предсказано, оклемался и даже доковылял на
своих  ногах  до  дому.  Спустя  час  судьба  его  была  известна  в  Тайной
канцелярии. В этот же день агента препроводили в госпиталь. Устные показания
он дать не мог по причине сбитой набок челюсти, зато изложил все письменно с
жутчайшими подробностями.
     О  судьбе  несчастного  наблюдателя  было  доложено  начальнику  Тайной
канцелярии Шувалову, а потом и Бестужеву. Канцлер был  потрясен беззаконием,
а  особливо  жестокостью  Лестока.  "Каков  негодяй,---  повторял  Бестужев,
потирая  руки и  благодаря  судьбу  за  подарок,-- не каждый день  в  России
калечат тайных  агентов. Экий  проказник наш  лейб-медик!"  Теперь  Бестужев
знал, какой фразой начать  разговор с государыней: "Во имя человеколюбия..."
А дальше  изложить все,  что  в  папочке  пронумеровано,  повторить,  что  в
Гостилицах государыне в ухо  шепнул  про  тайные сношения Лестока с  молодым
двором   через  связного  --  поручика  Белова.  Плохо,  что  именно  Белова
приходится подставлять под  удар,  да  ничего не  поделаешь. Осталось только
уточнить кой-какие детали, а в общем, проект готов, недаром была установлена
слежка за домом Лестока. Уж если после всех этих данных Лесток не будет взят
под арест, значит он, Бесту-жев, не политик и ему пора подавать в отставку.


        -11-

     Софья узнала о  предполагаемом  нападении на мызу не потому,  что Алеша
открылся,  а  потому, что Адриан  про-болтался. Вопрос был на первый  взгляд
совсем невинным:
     -- Скажите, Софья Георгиевна, когда  маску на рожу наденешь, можно ли в
ней человека узнать аль нет?
     -- Конечно, можно. Тебя я под любой маской узнаю, у тебя нос уточкой...
клювиком, словно на него наступил кто-то в дет-стве.
     -- Понятное дело,--  обиделся  Адриан,-- мы-то с  вами знако-мы.  А вот
если бы вы меня в первый раз в маске увидели? Если я, скажем, на дом нападу,
чтоб спасти кого... или ограбить. Дак потом можно признать человека аль нет?
Это на кого ты  собираешься нападать да  еще  в  маске? И Алек-сей  Иванович
будет нападать?
     Адриан  попробовал  унырнуть  от  ее   пронзительного  взгляда,  по-нес
какой-то вздор про маскарад, но Софья уже не слышала денщи-ка, она бросилась
бегом в "каюту" мужа.
     -- Что ты так раскраснелась, душа моя?-- спросил Алеша удив-ленно.
     Представим себе  сосуд с узким  горлом,  наполненный, скажем,  орехами.
Если его перевернуть, то орехи закупорят горло и останутся в сосуде. Но если
оный  сосуд  начать  резко  и   неумолимо  трясти,   то  орехи  с   грохотом
повыскакивают из сосуда все  до  единого. Примерно  так же вела себя с мужем
Софья. Она вцепилась в  него мертвой хваткой и трясла  до  тех  пор, пока не
узнала план нападения во всех подробностях.
     Правду  сказать,  Алеша  не  очень-то  и  сопротивлялся. Не было в мире
человека более  надежного,  чем Софья,  но  она обладала неким  непоправимым
недостатком, она была женщиной,  поэтому зачастую  логика ее  была не только
непонятна,  но   и  вовсе  лишена  смысла.  Иначе  как  можно  объяснить  ее
категоричную фразу:
     -- Я поеду с тобой, и не спорь!
     -- Милая моя, но ведь ты будешь только обузой. Ты не умеешь  драться на
шпагах, и я плохо представляю, как ты полезешь вверх по веревке.
     --  Я  и не собираюсь лазать по  веревкам! Скажи мне только--  куда  вы
собираетесь  везти Никиту после похищения? Насколько я поняла, корабля у вас
нет.
     --  Лесток  брехун,--согласился  Алеша.--Мы  решили  везти  Ни-киту   в
Холм-Агеево, в его загородную мызу.
     -- И Лядащев с вами согласился?--удивилась Софья.
     --  Видишь  ли, Саша  назвал Лядащеву  место заключения  Никиты,  но  в
дальнейшие наши планы  мы его не посвящали. Вряд ли  он их одобрит. Все-таки
Тайная канцелярия.
     --  Тогда я тебе скажу. Никиту нельзя  везти в  Холм-Агеево, потому что
там его схватят через сутки. Алеша крякнул с досады.
     -- Ты не понимаешь...
     Он  подробно принялся  объяснять жене, что, устраивая похищение  друга,
они  не совершают  ничего  антигосударственного. Никита по-пал  под арест по
недоразумению,  задерживают  его  на  мызе  потому,  что  он  ни  в  чем  не
признается.  Однако если его выкрасть, то во второй раз его  не за что будет
арестовывать. Тайной канцелярии нужен Сакромозо, а никак не Никита.
     Софья  с глубоким сомнением смотрела на мужа. Откуда  мы  мо-жем знать,
что на самом деле нужно Тайной канцелярии?
     -- Его  нельзя везти  в Холм-Агеево, его надо  везти к  Черкасским, вот
что. Я поговорю с Аглаей Назаровной, она не откажет.
     -- Ты усложняешь! Зачем посвящать в нашу тайну лишних людей?-- только и
нашел, что возразить, Алеша.
     -- И еще... Вы  оставляете на  берегу пустую  карету. Это плохо. Как ни
безлюден  Екатерингофский  парк,  всегда  может  найтись  не-годяй,  который
позарится на чужое добро. В карете буду сидеть я!
     --  Видишь  ли,  душа  моя,-- Алеша  изо всех  сил  старался  гово-рить
спокойно,-- еще хуже будет,  если вышеупомянутый негодяй по-зарится на тебя.
Тогда, как говорится, черт с  ней,  с каретой! Не ругайся, как  не стыдно! В
карете я буду не одна. Мы поедем с Марией,  и в руках у нас будут пистолеты.
Алеша тихо застонал.
     --  А  в  кустах мы  посадим  маменьку,  чтоб в  случае чего сбегала за
полицейской командой.  Можно и детей прихватить  для отвода глаз, пусть себе
играют на берегу!
     Софья  не  обиделась,  переждала,  пока Алеша  израсходует  весь  запас
насмешек, после чего сказала важно:
     --  Твой  сарказм  неуместен,--  но тут же  сбилась  с  высокого  тона,
зашептала поспешно,--дай святое честное слово, что  никому... ни одной живой
душе, ни словом, ни жестом, понимаешь? Мария-Никита...-- она нагнулась к уху
мужа и шепнула ему сердечную тай-ну Марии.
     -- Да  про  эту тайну  кричат все  вороны в  нашем саду,--  рассме-ялся
Алеша.
     -- Не вороны, а соловьи,-- ласково  улыбнулась Софья,-- и не  кричат, а
поют.
     Алеша понял,  что  побежден. Однако немало душевной работы понадобилось
ему, чтобы  понять, что не из каприза или  упрямства придумала  Софья и  дом
князя Черкасского,  и  себя в карете на  берегу. Наверное, она права, Никиту
надо хорошо спрятать, а потом подумать, как вывезти его за пределы России.
     Софья тем  временем  направилась  к Аглае  Назаровне.  Кто  такой князь
Черкасский и супруга  его Аглая Назаровна, и какую роль сыграли  они в жизни
Алексея и Софьи, мы уже поведали читателям, поэтому не будем повторяться.
     Аглая Назаровна, горячая, властная и больная дама,  проживала в богатом
своем  особняке  посреди  обширного  парка.  Примирение  с  мужем  несколько
укротило ее  бешеный нрав, и  хотя она  так  же  искала  справедливости, это
выливалось  теперь не  в судилище в "трон-ной зале", где  она  наказывала  и
миловала дворню, а в широкую благотворительность.  Она жертвовала  деньги на
госпитали,  дома  призрения,  монастыри, тяжелые припадки  мучили  ее теперь
крайне редко, однако ноги оставались по-прежнему неподвижны.
     С князем они  жили как и раньше; каждый на своей половине и столовался,
и  ночевал,  но  раз  в  неделю  в  четверг  Черкасский  удостаивал  супругу
продолжительной  беседы.  Аглая Назаровна гото-вилась к  этой беседе, как  к
выходу  в свет: и платье лучшее,  и над прической  парикмахер  не менее часа
колдовал.  Кресло  с  вос-седающей  в нем барыней несли на  половину князя с
торжествен-ностью, подобающей разве что царице Савской.
     Беседы  их  носили  ученый  и   познавательный   характер,  говорили  о
философии,  искусстве, истории; и все это, придуманное и освоенное на Западе
за многие  столетия,  князь словно  промерял  на  торс  род-ного  отечества,
придирчиво размышляя: а удобно ли будет России жить и дышать в этих одеждах.
Прикованная  болезнью к  креслу Аглая  Назаровна  не чужда была  чтению,  но
книжки  любила  изыс-канные и  понятные  --  про  любовь, про  томных  дам и
чувствитель-ных кавалеров.  Беседы  с князем  требовали знакомства  с другой
литературой, но чего не сделаешь для  любимого человека? Уже  то хорошо, что
ей  уготовлена роль слушательницы,  но чтоб  поддак-нуть в  нужный момент  и
изобразить  на  лице  понимание,  ей прихо-дилось  корпеть  над  фолиантами,
взятыми из библиотеки князя.
     В тот момент, когда явилась Софья с  визитом,  Аглая Назаровна с трудом
продиралась  через  сочинение  Самуила  Пуфендорфа,  юриста  и  историка  из
Лейпцига. У  ее ног на низкой скамеечке сидела  карлица Прошка  с бумагой на
коленях  и чернильницей на шее, дабы заносить на лист пересказанные хозяйкой
особо  важные и  понятные мысли ученого немца. Однако усталость была,  злоба
была, а мыслей понятных не было, сплошной чистый лист бумаги.
     Книга Пуфендорфа была упомянута князем  как важнейшая,  пото-му что сам
Петр Великий  радел о  ее переводе. Состояла она  из двух трактатов, из коих
первый --"О должности человека  и гражда-нина"--был переведен на русский еще
при  жизни  государя,  а  вто-рой--"О  вере  христианской"--был  императором
отринут  как  ненуж-ный  для  России.  Это  была  серьезная  беда для  Аглаи
Назаровны. В первом трактате  она  ничего  не понимала, а  второй,  кажется,
вполне  доступный  ее  разумению, мало того, что писан  по-немецки, так  еще
готическим шрифтом. Мука, да и только!
     Появление  Софьи было  воспринято с  радостью.  Гостья была  не  только
приятна  и  умна, она  освобождала  хозяйку  от  непосильной работы,  давала
возможность  расслабиться  и  узнать,  что  происходит  в  мире  за  высокой
узорчатой  оградой  ее парка.  Немедленно был сервирован стол,  всю скатерть
заставили фруктами, орехами и даже венгерским вином в высоких бутылках.
     -- Разговор у  меня к  вам секретный,--  начала Софья. Из  комнаты были
тотчас высланы  все слуги, и только карлица Прошка осталась сидеть у барских
ног: от нее таиться было так же глупо, как от собачки, дремавшей в кресле.
     Софья  решила  ничего не  скрывать от своей  знатной  благодетель-ницы.
Аглая  Назарова могла быть вздорной, крикливой, нелепой, обидчивой, то  есть
необычайно трудной в общении, но  слово "честь" было  для нее законом, и она
не была трусихой. Рассказ Софьи княгиня  слушала, как  волшебную сказку. Лоб
ее собрался морщина-ми, нежные мешочки под  глазами взволнованно  дрожали, а
мослас-тая, в карих  крапинках рука  исщипала карле  все  запястье.  Заметив
Прошкины муки, Аглая Назаровна разозлилась:  "Видишь, не в  себе я, отойди!"
Когда карлица поспешно исполнила приказание,  она тут  же налила себе вина и
успокоилась, готовая  с  полным вниманием  слушать Софью. Когда  рассказ был
кончен, княгиня сказала:
     -- Экое окаянство у нас в России случается! Вот бы послушал эту историю
покойный  Пуфендорф. Интересно узнать его мнение.  А то ведь все мудрствует,
что   ни   слово,    то   загадка.    "Право   не    зависит   от    законов
вероисповедания,--произнесла она нараспев,-- а должно согласовываться только
с законами разума". Да. ведь это чушь!
     -- Вы так думаете?-- вежливо улыбнулась Софья.-- Почему?
     -- А потому, что турка надобно судить по одним законам, а православного
по другим. Турку Богом гарем разрешен, тьфу... а рус-скому полагается единая
супруга.
     -- Это,