наших руках, но дальше
последовали неожиданности.
     Русская конница  подняла страшную  пыль, наступила,  как  писал в своих
записках пастор Тесин, "тьма египетская". Ветер относил пыль и дым на вторую
русскую линию, которая совершенно потеряла  ориентацию и в пылу битвы начала
стрелять по собственной коннице.
     В этот момент появился отборный прусский  конный полк под командованием
любимца Фридриха -- генерала Зейдлица  и  опрокинул русских  драгун на их же
пехоту.  В  смрадном,  дымном  воздухе  образовался  воистину ад,  смешались
русские  и  прусские солдаты,  и  началась  рукопашная,  то  есть  страшная,
отчаянная  резня.  И в  этом  смешении  тел  солдаты  не только не  успевали
посовеститься за убийство, как наивно рассуждал перед боем князь Оленев, они
и лица противника не могли разобрать, а руководила ими одна ярость.
     Русские держались необычайно  стойко. Известный наш  мемуарист  Болотов
пишет в своих "Записках": "Сами пруссаки говорят, что им представилось такое
зрелище, какого они никогда еще не видывали. Они видели везде россиян малыми
и большими кучками  и толпами, стоящих по расстрелянии всех  патронов своих,
как каменных, и обороняющихся до последней капли крови, и что им легче  было
их убивать, нежели обращать в бегство".
     Здесь случилась еще одна печальная неприятность этой  баталии. Во время
передислокации несколько полков  наших  случайно наткнулись  на маркитанские
бочки  с  водкой, в один миг они были  вскрыты. Офицеры не успели вмешаться,
тысяча солдат  разом опьянела. Теперь им было море по колено, они не слушали
команд, а валились на землю, сраженные не пулей, а зеленым змием. Полдневная
жара и слепящее солнце, пробивающееся через дымовую завесу, довершили полное
поражение правого фланга русских. После  этого Фридрих двинул свои войска на
наше  левое крыло. Здесь  пруссакам не повезло, нападение их было  отбито, и
пехота  обратилась в бегство. Но  конница Зейдлица  явилась  вовремя,  чтобы
помочь  своим.  И с  той, и с другой  стороны не хватало пороху, в ход опять
пошли кинжалы и шпаги.
     С  самого начала баталии Никита порывался выяснить, как идет битва, чей
перевес, но  пастор  Тесин его удерживал. Стали поступать первые раненые,  и
всем  нашлась работа. Скоро ядра стали попадать  в лесок внутри каре.  Этого
Никита уже не мог стерпеть, он выпряг лошадь  из телеги и поскакал в сторону
нашего правого фланга. Скоро его остановил русский офицер.
     --  Простите,   господин,  но  мне   не   ведено  выпускать   из  этого
четырехугольника ни одного человека.
     Раздосадованный Никита вернулся  назад.  Где-то  совсем  рядом  гремела
рукопашная,  крики отчаяния,  немецкая и русская  речь  сбились в один общий
вопль.
     В  этот момент Никита  увидел  лежащего  на  обозе  того  самого  юного
офицера, что от имени своих товарищей просил благословения на смерть. Офицер
был ранен в живот, страдал он ужасно, но тем не менее не переставал твердить
Тесину:
     --  Посмотрите  нашего  бригадира Сиверса,  он дрался как  лев, он  без
сознания,  его необходимо  перевязать.  Ах,  кабы  можно  было  вывести  его
отсюда...
     Лесок  внутри каре  уже  весь заполнился  раненными.  Те, которые могли
идти, приходили  сами, опираясь на ружья и мушкетоны, как на палки, кажется,
уж не  было дерева, чей ствол не служил бы опорой для измученной спины. Но и
здесь раненых не оставляли в покое вражеские ядра.
     -- Надо выезжать отсюда. Пастор, прикажите грузить раненых по подводам.
     Санитарам  помогали все, в том числе и русские священники.  Лошади  шли
плохо, пугаясь звуков боя. Все тот же офицер остановил обоз с ранеными.
     -- Я пастор их величества Фермера,-- воскликул страстно Тесин.-- Именем
все просвятейшей государыни нашей, которая заботится о своих раненых слугах,
приказываю тебе пропустить обозы.
     Дабы быть понятым. Тесин  вставлял русские слова,  но караульный уловил
одно только слово: Фермер.
     -- Кто это? -- спросил он строго, указывая на первую телегу, где  лежал
стонущий бригадир.
     -- Бригадир Сивере,-- вмешался Никита.-- Он  истекает кровью, ему  надо
куданибудь  под  крышу, Надо сделать перевязки.  А  это  пастор Фермера.  Он
сказал, -- и Оленев слово в  слово перевел патетический приказ Тесинаговорил
он  громко,  почти  кричал, от  беспрестанной  работы  артиллерии  уши  были
заложены.
     При  имени государыни  караульный  важно сделал честь. Никита улыбнулся
криво, так странно выглядел этот ритуальный жест среди ада битвы.
     Обозы  с ранеными благополучно выехали из леска  и попали  в неглубокий
овраг. Густые заросли черной ольхи, калины, высокий бурьян  скрывалискорбный
отряд от взглядов воюющих, и русским и  пруссакам  было не до них. Следом за
телегами шла колонна  тех, кто  мог  передвигаться самостоятельно.  У Никиты
сейчас  была  одна  забота, ему  надо было  сыскать  лошадь.  Откуда-то изза
деревьев вдруг появился отец Пантелеймон, в глазах его стояли слезы.
     --  Батюшка князь,  вы  еще  живы. Как  я рад этому,  как я  рад,--  он
закашлялся от едкого дыма.
     --  Я  ничего  не понимаю,  где  здесь наши"  где пруссаки?-- с усилием
крикнул Mикита, у него тоже першило в горле от едкого дыма.
     -- Главный лагерь  там,-- священник махнул рукой куда-то на восток,  за
овраг.--  А главная  битва  сейчас  идет  по левому  флангу.  Отступаем  мы,
князь... гибнут люди.
     -- А где наш левый фланг?
     Священник махнул рукой за кусты, тонущие в плотном  дыму. Туда Никита и
поскакал. Когда он  выбирался из овражка, шальной снаряд угодил  в  обозы  с
ранеными, разметав людей в разные стороны.  Только два обоза удалось пастору
Тесину вывезти за границы баталии.
     Было около  пяти  часов пополудни.  Дрались до  темноты. Слава  Богу, в
августе  темнеет рано. Когда Никита очнулся от состояния непрерывного боя, в
котором уже  не понимаешь,  кого  и зачем  ты лишаешь жизни, он обнаружил  в
руках своих окровавленную шпагу, кончик которой был обломан, на левой руке в
предплечье  саднила   неглубокая   режущая  рана,  крови  много,  но   порез
поверхностный, все колени  его были заскорузлыми от крови -- своей, чужой...
Пастор Тесин сказал бы, что он взял-таки  грех  на душу...  Взял, не мог  не
взять, как  сдержаться,  когда в этом  вселенском убийстве уничтожают своих?
Трупы,  стоны...  Он  сидел  на земле,  прислонившись к  осине, с  молодого,
зеленого ствола ее была грубо содрана кора, здесь волокли пушки. Голова была
пустой, ныло раненое  плечо. И  запах в воздухе был не только едким, дымным,
но и кислым, пахло кровью. Он нашел глазами первую звезду...
     Будь свят усатый мусье, заезжий француз, который  выучил его на третьем
ярусе Сухаревой  башни  держать  в руках шпагу.  Он  вспомнил  рапирный зал,
молодые лица друзей. Стали в стойку! Нападай! Делай захват! Укол с переводом
и выпадом! Он никогда не любил фехтовать, но руки помнили, и это  спасло ему
жизнь.
     Когда-то он учил друзей  мудрой пословице  древних: Audi, vide, sile,--
слушай,  смотри  и молчи...  И вот не мог промолчать, ввязался. Никита вдруг
ощутил острую, почти звериную радость -- он жив! А что будет завтра?
     Усталость сморила  русскую и прусскую  армии,  ночевали на месте битвы,
скромно горели костры, в тяжелой тишине потрескивали уголья, на них готовили
пищу.
     Как пишут  историки,  ни  Фридрих, ни Фермор  не  могли приписать  себе
победу, но не хотели признать и поражение. Однако  Фермор,  желая  сохранить
армию,  первый собрал солдат и увел их с поля баталии, поэтому Фридрих решил
(формально с полным  основанием),  что  он выиграл.  Потери с  той и  другой
стороны были страшные. Русские потеряли 20 000 человек, более ста пушек и 30
знамен.  Пруссаки потеряли 12  000  солдат и 26 пушек. Потеря  в людях  была
столь  велика,  что  Фридрих  не  смог  преследовать  Фермера и  отступил за
Кистрин.
     О, эти  победы! Все энциклопедии мира пишут, что Наполеон выиграл битву
при Бородино, но все  знают,  чем  кончился этот выигрыш. Такие же  победы в
битве  с русскими были при Малоярославце, при Смоленске, много  их  было и в
двадцатом веке. Не воюйте с нами, господа!


        Тревоги Сакромозо

     Только  ступив  на  твердую  землю  портового  городка  Пиллау,  банкир
Бромберг, он же Сакромозо, перевел дух и благословил, своего ангелахранителя
за  то, что  помог  ему  избежать очевидной  опасности. Теперь  надобно было
действовать быстро.  Не  торгуясь,  он нанял рыбачью лодку  с косым парусом,
которая  к вечеру  доставила его в Кенигсберг.  До  дому дошел пешком, благо
оставленный  на "Св.  Николае"  дорожный  сундук не  оттягивал руку.  И  уже
взявшись за дверной  молоток, он усомнился- а правильно ли  сделал, явившись
сюда? Вдруг в доме засада?
     Но так хотелось помыться горячей водой, переодеться в чистое, поужинать
в  привычной комнате, при свечах  и чтоб пол не ходил ходуном, как последнюю
неделю, что  он уверенно  отогнал  тревожные  мысли. Блюм еще  не доплыл  до
Мемеля.  Даже если симпатичный русский капитан  повел с  бароном решительный
разговор,  что  маловероятно, а  дурак барон разболтал  все, что  знает,  то
сведения эти  еще  в море. А когда Корсак  привезет  их  в русский секретный
отдел, он, Сакромозо, будет уже далеко.
     Он  решительно ударил  три  раза в дверь. Так стучался  только  хозяин.
Открывший дверь Генрих не позволил  себе ни удивиться, ни радоваться, хозяин
не  любил  эмоциональных встреч, дабы  не  подчеркивать лишний  раз, что ему
приходится вечно  играть  в  прятки  со  смертью, пленом,  ссылкой и прочими
гадостями.
     --   Дай  свечу...  Ужин   в  библиотеку...  Приготовь  ванну  и  пошли
кого-нибудь за Веделем,-- давал он отрывистые  приказания,  поднимаясь вверх
по лестнине.
     Он зашел в библиотеку, плотно закрыл  за собой дверь, и в  ту же минуту
трепетный огонек  пламени беззвучно погас.  Сквозняк... Окно открыто. Вокруг
стояла абсолютная, плотная темнота,  хоть ножом ее режь. И чье-то дыхание...
Он почувствовал, что весь взмок. Надо было немедленно бежать из  комнаты, но
он не мог  .сдвинуться  с  места.  А может,  он слышит собственное свистящее
дыхание? Пусть так. Но что это  за звук, такой странный,  мягкий, трепетный?
Чего он ждет? Удара в спину?
     Он  нервно вздохнул,  ударил кулаком в  дверь  и столкнулся с Генрихом,
который нес трехрожковый шандал с ярко горящими свечами.
     -- А у  меня погасла,--  глухо сказал Сакромбзо, и камердинер посмотрел
на него с удивлением, услышав в голосе хозяина не раздражение, а дребезжащий
испуг.-- Принеси еще свечей,-- сказал Сакромозо,-- и поживей.
     Страхи   его   кончились  в   один   миг.  Толстый   ночной  мотылек  с
неослабевающим рвением бился в стекло.  Форточка  была  приоткрыта,  но  кто
сможет проникнуть в комнату через столь малое отверстие?
     Ужин  он  съел с  удовольствием. Явившийся Ведель-  его правая  рука  в
банковских делах, и не только банковских, поздравил с приездом и сказал, что
все денежные операции закончились благополучно.
     --  Успех,  конечно,  переменный,  ваше сиятельство, но ведь война.  По
другим каналам,-- он многозначительно изогнул бровь,-- новостей нет.
     -- Это уже хорошо. Новости  могут быть и плохими,-- сказал Сакромозо,--
Я  уезжаю. Когда вернусь, не знаю. Передай трем моим... ну, ты знаешь, о ком
я  говорю,  чтоб легли  на дно и носа не казали. А лучше, если бы они вообще
уехали на время из Кенигсберга.
     Речь  шла   о  трех,   строго  законспирированных   прусских  офицерах,
используемых Сакромозо в качестве связных.
     -- Блюм попался,-- продолжал Сакромозо, страдальчески морщась.
     -- О!
     -- Я надеюсь, что  он выпутается.  Улик  никаких, одни подозрения. Да и
подозрения ни на чем не основаны. Весь вопрос в том, как барон себя поведет.
     -- Он поведет себя безобразно.-- Старческие глаза Веделя умно блеснули.
     --  Не скажи... Я обещал,  что  если  он  будет  молчать, то непременно
вызволю его из беды. Просто мне сейчас не до него.
     Ведель почтительно кивну л
     -- По счастью, о тебе не знает ни одна живая душа. Банковский служащий,
не более... Но будь  на всякий случай  готов к неприятностям... И еще... мне
нужен паспорт для проезда по всей территории, занятой русскими. Срочно!
     -- За день они не сделают такой паспорт.
     -- А если заплатить?
     -- Нельзя платить слишком  много,  русские  становятся подозрительными.
Такие паспорта они оформляют неделю. Но может быть,  мне удастся сжать  этот
срок до трех дней.
     Потом они говорили о банковских делах, о Торговом  доме Малина, и опять
возвращались к уехавшему Цейхелго и попавшемуся Блюму.
     --  О  девчонке Репнинской  ни слуху  ни  духу,--  сказал  перед уходом
Ведель.
     -- Она сама даст о себе знать. Второй раз Цейхель ее не упустит.
     -- Ну так я пошел?
     Какое  счастье,  что судьба посылает  нам  людей,  подобных  Веделю  --
преданных, честных и безотказных. Со стариком он был  связан  еще с тех лет,
когда личина рыцаря Мальтийского ордена была главной в его жизни.
     Сидя  по  шею  в  горячей  воде,   Сакромозо  позволил  себе,  наконец,
расслабиться,  и даже с некоторой  жалостью подумал о Блюме,  вспомнился его
собачий,  преданный  взгляд  и как  он  по-школярски  одергивал  свой  яркий
сюртучок и тряс дорогими кружевами.  Приняв  жалость  за угрызения  совести,
Сакромозо отогнал  их без  сожаления.  "Сейчас война, а мы солдаты  Великого
Фридриха. Надо  быть  мужественным!"  -- подумал  он  высокомерно и принялся
намыливать голову.
     Сакромозо  должен  был оставить Кенигсберг  не  только  из  соображений
личной безопасности. В его дорожной сумке  лежала  тайная  депеша из  Англии
королю  Фридриху,  он  сам  ее   шифровал.   На  первый   взгляд  депеша  не
обнадеживала. Английское  морское министерство подтверждало  свои  намерения
относительно  высылки  эскадры  в  Балтийское море, но в связи  с  активными
действиями русского  и шведского  флотов решила несколько  отложить, то есть
отодвинуть  дату выхода  эскадры.  А куда отодвинуть, если  сейчас  середина
августа? Понятно,  что на следующий год. Но можно утешиться  тем, что Англия
подтвердила  свою  лояльность.  Оставалось  только  надеяться,  что  Фридрих
правильно поймет смысл депеши и не обрушит на Сакромозо свой гнев.
     По иронии судьбы то же  самое донесение, но подписанное  послом  князем
Голицыным, вез в Мемель Корсак. Весть эта была благом для России, но сколько
было потрачено сил и денег, чтобы очевидное было названо очевидным.  Хорошо,
что наши герои не знали всю подоплеку этого дела,  не видели ухмылки судьбы,
а то жизнь показалась бы им глупым фарсом, и только.
     Уже в  спальне,  заранее  уверенный  в  отрицательном ответе, Сакромозо
спросил:
     -- В мое отсутствие не было неожиданных визитов?
     -- Был, ваша светлость.
     К удивлению  Сакромозо, Генрих принес  визитную карточку. "Князь Никита
Оленев".--  золотое  тиснение русскими  и немецкими литерами.  В  отдаленном
уголке памяти что-то промелькнуло серой мышью, зацепившись более за имя, чем
за фамилию. Нет, не может  быть... Если это тот самый князь, то он  вовсе не
хочет с ним встречаться. Знать бы только, какого черта понадобилось  от него
этому князю?
     Десять лет назад он уехал из  России, зная, что вместо него в  крепости
сидит русский.  Ни  его имени, ни смысла этой  истории  он тогда  не знал, и
много позднее, уже после ареста Лестока один из  прусских агентов, сидящих в
Тайной  канцелярии в Петербурге,  сообщил фамилию человека, взявшего на себя
добровольно крест заточения. Они, оказывается, перепутали  кареты, бросив на
сиденье  сфабрикованную  записку  от великой княгини. Ну и пусть его  сидит!
Сакромозо хохотал, словно паяц в  какой-нибудь итальянской комедии.  История
давняя, забытая,  зачем беспокоить тени? Ему вовсе не хотелось встречаться с
этим  русским  князем. Он  хотел было  позвать  Генриха, чтобы сказать,  что
никогда, ни  при каких  обстоятельствах...  Но  передумал.  Еще  неизвестно,
вернется ли он когда-нибудь в этот дом. Спать, спать...
     Ведель  сделал  невозможное.  На  следующий  день  к  ужину  он  принес
оформленный по всем правилам паспорт и увесистый мешок золота, которого  так
ждала армия Фридриха.
     -- Разрешите совет, ваше сиятельство.
     -- Разумеется.
     -- Я оформил  паспорта на  вас и  на Генриха, но  потеряйте день,  пока
оформят документы на вашу охрану. Я нашел двух достойных  телохранителей, на
них можно положиться. Про  зверства  казаков  рассказывают  такие ужасы, что
кровь стынет в жилах.
     --  Угу...  казаков  я,  может  быть,  и  не  встречу,  а  два   верных
телохранителя  ограбят меня  в первый же день,--  рассмеялся Сакромозо.--  И
добро бы меня, а то великую Германию!
     Ведель только покачал укоризненно головой.
     --  Нет,  кучера  мне хватит с  избытком,-- заключил  Сакромозо.--  Мой
экипаж  с секретом. Я положу под, сиденья столько оружия и пороху, что смогу
сражаться  с  целым   отрядом  русских.   Но   надеюсь,  в  этом  не   будет
необходимости. По документам я скромный торговец, еду через Логув по делам в
Познань, оттуда в Кистрин.
     -- Кистрин сожжен,--  хмуро сказал Ведель,-- газеты пишут, что в городе
не осталось ни одного целого дома.
     -- Газеты  всегда врут. Крепость  не пала, а значит, хотя бы один целый
дом в городе остался. В нем и переночую.
     -- Вы все шутите...
     -- А что мне остается? Я еду искать армию Фридриха, и я ее найду. После
победы  при  Цорндорфе  у короля  должно быть хорошее настроение  и  большая
нехватка денег. Спасибо, Ведель!
     Через  час с  небольшим  от  дома  банкира  Бромберга  отъехала  тяжело
груженная  карета.  Генрих без лишних слов  понял,  что  от него  требуется.
Камердинер  был  запаслив, и в  доме бытовала  присказка:  "Еду налегке, без
чемодана и  Генриха". Сейчас надо  было приготовиться к опасной и длительной
поездке. Ни один квадратный дюйм  площади  в карете не  пропал зря. Обширное
второе  дно  вмещало в  себя целый арсенал: открой узкий лючок под ногами, и
можешь отстреливаться хоть от целой роты. В большой сундук  был уложен почти
весь гардероб хозяина, под козлами умостился дорожный  погребец со столовыми
принадлежностями,  в карманах на  дверцах кареты покоились складные  вилка и
нож в обоймице,  фляга с вином, а  также дорожный несессер.  Хозяин осмотрел
работу камердинера и сказал со смехом: "Ковчег!".
     Сакромозо  уезжал  в самом  прекрасном расположении  духа. Хорошо,  что
смертные не могут знать своего будущего! В противном случае они пребывали бы
в  состоянии постоянной  мрачности и бессмысленной  суеты, пытаясь избегнуть
капканов, расставленных неумолимой судьбой.
     Сакромозо не  мог знать, что  вслед  за нанятой  им  рыбачьей лодкой  в
Кенигсберг прибыл  иол, то  есть малая  канонерская лодка, на борту  которой
находился  матрос с фрегата  "Св. Николай". Перед тем  как перейти вслед  за
Сакромозо на прусский галиот, матрос получил от капитана Корсака письмо. Его
следовало  передать по адресу, который  капитан  не доверил  бумаге.  Матрос
целый час твердил его наизусть, и только когда  выговорил без запинки и дом,
и улицу в Кенигсберге, Корсак назвал ему и фамилию адресата: некто Почкин, в
собственные руки.


        Дорожная случайность

     Когда  карета перевернулась,  Сакромозо  думал  о высоком, а именно  об
Неннии  Арториусе,  названном  потомками  королем  Артуром,  о  его  рыцарях
круглого  стола,  о  самоотвержении и чаше Грааля,  и вдруг  огромный дуб на
обочине рванул навстречу,  яро  заржали  лошади, деревянная ось  хрустнула с
сухим, словно  выстрел, звуком.  И  вот  уже  роскошный экипаж-  воплощенная
гордость и тщеславие хозяина -- лежит на боку, а его обитое бежевым бархатом
нутро стало перевернутой на попа клеткой.
     --  Черт подери! Генрих, какого дьявола! Я же  просил, умолял, не гони!
Польские дороги- это прокл