место, подверженное недавней
экзекуции.  Гаврила  с трудом оторвал от этого места  правую руку  Евстрата,
дабы скрепить договор рукопожатием, и сказал сурово:
     -- Работать будем тайно.  По ночам.  Сегодня и  приходи.  Или плати. --
Евстрат  перепугался до смерти. "Это как же -- тайно? --  думал он,  творя в
душе молитву. -- Будь  что будет, а ночью на твой  шабаш  я  не пойду". И не
пошел.
     Это была та самая ночь, когда встретились, наконец, трое наших  друзей.
Когда громоподобный крик: "Вина! " -- потряс дом,

     * Ману проприа -- собственноручно (лат. )

     Гаврила  в  полном  одиночестве,   проклиная   человеческую  леность  и
глупость,  толок  серу.  Еще старый  князь  приучил  Гаврилу  моментально  и
беспрекословно подчиняться подобным приказам, и  хотя камердинер был великим
трезвенником и весьма скорбел  о склонности молодого барина  к горячительным
напиткам,  он сразу  оставил ступку и бегом направился в подвал. Укладывая в
корзину  пузатые  бутылки,  он услышал под  лестницей  мерзкий  храп  кучера
Евстрата.
     -- Живо  наверх! --  скомандовал Гаврила, растолкав несчастного кучера.
-- Затопи печь да колбы вымой!
     --  Тайно не пойду! --  взвыл Евстрат.  На лице его  был  написан такой
ужас, словно  он во сне  видел кошмары,  а Гаврила  воплощал  в  себе  самый
ужасный из них.
     -- Ну  погоди, бездельник! Ужо с Никитой Григорьевичем сейчас потолкую.
Ты у меня будешь работать!
     Трое друзей встретили камердинера с восторгом.
     -- Гаврила,  выпей  с нами! За  удачу,  гардемарины!  Гаврила  горестно
вздохнул и пригубил вино.
     -- Здесь такое дело... Евстрат,  парнишка  молодой, помощник  кучера...
изъявляет пристрастие...
     -- О, Гаврила, только не сейчас, -- взмолился Никита. Камердинер прошел
в  свои апартаменты, растопил  печь, перемыл  посуду и опять принялся толочь
серу, но  образ  безмятежно  дрыхнувшего  кучера  стоял  перед глазами,  как
жестокая насмешка, как напоминание о зря  упущенных деньгах, и Гаврила опять
пошел в библиотеку.
     Там было шумно. Он приоткрыл дверь, прислушался.
     --  Для меня  ясно  одно, -- услышал  он голос Белова.  -- Лестоку  эти
бумаги отдавать  нельзя. Если бы я  мог спросить совета  Анастасии,  она  бы
сказала -- сожги, порви, утопи в реке, только не отдавай их Лестоку.
     -- Да  я  про Лестока сказал  только  в том смысле,  чтоб  он  от  тебя
отвязался, -- попробовал оправдаться Алеша. -- А бумаги теперь... так, пыль.
Анне Гавриловне они уже не помогут. Понимаешь?
     -- Он все  отлично понимает, -- вставил  Никита,  -- я хочу добавить...
Жители древних Афин говорили...
     -- К черту Афины!
     -- К дьяволу древних жителей!
     -- А оные  жители, --  невозмутимо продолжил Никита,  -- говорили: взял
слово-держи. Это дело чести! Бумаги надо вернуть Бестужеву.
     -- Вот и верни, -- обрадовался Алеша. -- Через батюшку своего. Это дело
государственное. И хватит про эти бумаги, надоело. Тост...
     -- Тост... -- согласился Саша. -- За любовь, гардемарины! Гаврила опять
отправился восвояси,  а когда час  спустя он вернулся в библиотеку,  она уже
была  пуста.  Друзья наши, оставив  приют веселья,  смотрели  сны,  каким-то
невообразимым способом разместившись втроем на широкой Никитиной кровати.
     --  Это  ж  надо, столько  винища  вылакать,  -- ворчал Гаврила, убирая
библиотеку. -- А завтра: "Голова болит...  не до  тебя... потом". А мерзавец
кучер тем временем будет мои деньги по ветру пускать!
     Он убрал бутылки, вытер  разлитое вино,  подобрал разбросанные по  полу
старые  письма.  "Сжечь,  что ли?  --  подумал он, вертя в  руке пожелтевшие
листы,  потом  посветил  свечой.  "Черкасский"  было написано внизу убористо
исписанной  страницы.  -- Это какой  же Черкасский? Уж не Аглаи ли Назаровны
муженек? "
     Он  сложил  письма  в  пачку, перевязал грязной,  атласной лентой,  что
висела на стуле,  и спрятал пакет за книги. Внимание  его привлек  обшитый в
красный сафьяновый переплет толстый фолиант, он раскрыл его -- о,  чудо! Это
был  Салернский  кодекс   здоровья,   написанный  в  четырнадцатом  столетии
философом и врачом Арнольдом из  Виллановы. И, забыв  про ленивого Евстрата,
про  пьяного  барина  и  зловредного  Луку,  Гаврила  с  благостной  улыбкой
погрузился в чтение.

        -9-

     Друзья проснулись в полдень. Александр и Алеша мигом вскочили, умылись,
оделись, а Никита  все сидел на кровати,  тер гудящий затылок и с ненавистью
смотрел на кувшинчик с полосканием, который Гаврила держал в руке.
     Дверь неслышно отворилась, и вошел Лука.
     -- Письмо от их сиятельства князя.
     Никита быстро пробежал глазами записку и бросил ее на поднос.
     -- Ничего не понимаю. Отец собирался в Париж, а уехал в Киев.
     -- Надолго? -- быстро спросил Саша.
     -- Пишет, на десять дней.
     -- Ну, наше дело терпит.
     -- Терпеть-то терпит... Но я так и  не" поговорил  толком  с отцом.  --
Никита улыбнулся, пытаясь за усмешкой скрыть смущение:
     "Огорчился, как мальчишка... "
     Видно было, что Гаврила тоже переживает за барина, но не в его правилах
было менять привычки.
     --  Полосканье,  Никита  Григорьевич...  А  то  никогда  ваше горло  не
излечим...
     -- Господское здоровье надо оберегать не полосканием, -- Лука стрельнул
в камердинера злым взглядом, -- а хорошим уходом и истовой службой.
     -- Слышь, Гаврила, не полосканием. -- Никита стал натягивать рубашку.
     -- Зря одеваетесь. Все равно будем холодное обтирание делать.
     -- О, мука! До чего  же вы  мне  все  надоели! -- Никита не мог  скрыть
своего  раздражения. --Лука,  полощи горло!  Береги барское здоровье истовой
службой!
     Лука  брезгливо  скривился и задом  вышел из  комнаты. Отравит  Гаврила
барина. Уже и на  нем, старом  дворецком, решил  он попробовать свои мерзкие
снадобья.  Вскипел  Лука  душой,  и вскипевшая душа требует  разрядки:  тому
пинок, этому позатыльник. И  вдруг  словно за  руку  себя  схватил: "Хватит!
Повинюсь перед  барином и буду блюсти себя. Но как  жить, люди добрые? Разве
одним голосом можно дворню в порядке содержать? Все в доме пойдет прахом! Но
иначе Гаврилу не побороть. Барская жизнь дороже, чем беспорядок".
     А Гаврила меж тем  растирал губкой спину  барина и приговаривал елейным
голосом:
     -- Вчера ночью,  когда вы,  извиняйте, лыка не  вязали,  я в библиотеке
какие-то старые бумаги подобрал и в книгах спрятал.
     --  Спасибо,  Гаврила.  --  Никита выразительно  посмотрел  на  друзей,
"конспираторы липовые, идиоты" -- говорил этот взгляд.
     --  А когда я письма прятал, --  продолжал камердинер, -- то заприметил
на полке латинскую книгу про растительного происхождения компоненты...
     -- Бери, шут с тобой, -- сразу понял Никита.
     -- И  еще  такое дело... Евстрат,  парнишка  молодой,  помощник конюха,
проявил  истинное любопытство  к  наукам. Так и  рвется...  Я думаю,  Никита
Григорьевич, пусть повертится парень у плиты, колбы в руках подержит. У Луки
половина дворни без  дела  шатается,  а "оциа дант вициа",  сами говорили...
праздность рождает пороки...
     Так  Евстрат  поступил в полное  рабство к Гавриле,  но ненадолго,  как
покажут дальнейшие события.
     После завтрака  друзья опять собрались в библиотеке, чтобы,  как сказал
Саша,  "обсудить  набело  наши  виды". К ним вернулось  вчерашнее,  веселое,
дурашливое  настроение.  У них  было  такое чувство, словно все  свои  беды,
радости, неожиданности  и приключения они свалили в  общий ящик,  перемешали
их,  перепутали,  как  детские игрушки,  а  теперь  начнут самую  интересную
взрослую игру. Перед  ними клетчатая  доска,  где-то в серой,  мглистой дали
притаились черные: ферзь -- вероломный Лесток, бравые кони  его  -- Бергер и
Котов  и целая армия пешек  -- агенты Тайной канцелярии. А  кто с нами?  Нас
трое, гардемарины! И да здравствует дружба и наш девиз: "Жизнь Родине, честь
никому! "
     -- Первый вопрос все тот же -- бестужевские бумаги, -- начал Саша.
     -- С этим вопросом все решили!
     -- Я понимаю, но хочу добавить, глупо отдавать эти бумаги вице-канцлеру
просто так.
     -- Почему глупо  и что значит твое "просто так"? -- невозмутимо спросил
Никита.
     -- А потому  что  утро создано для умных мыслей, и вот что  я придумал.
Пусть твой батюшка устроит нам аудиенцию у Бестужева, куда мы пойдем втроем.
Ты,  Алешка, руками-то не маши,  я  дело говорю.  Поймите, того,  кто отдаст
Бестужеву эти бумаги, он озолотит. А если не озолотит, говорят, вице-канцлер
скуп, то исполнит любое наше желание, как джин из бутылки. Ну, я не прав?..
     --  Мои  желания вице-канцлер не может исполнить,  -- сказал Никита, --
потому что  я сам не знаю, какие  у меня желания. Мне бы с отцом поговорить,
обсудить, посоветоваться...
     -- А мои? -- Алеша вопросительно посмотрел на Никиту.
     -- Твои?..  Не знаю.  --  Никита обратился к Саше:  - Понимаешь, Алешка
приехал в Петербург похлопотать за свою невесту.
     --  Похлопотать?  --  рассмеялся  Саша. --  За  невест  не  хлопочут  у
вице-канцлера.  Похлопотать! Какой  ужасный жаргон! Впрочем, если  ты  нашел
невесту в Ливерпуле  или  в  Венеции... Крюйс-бомбрам-стеньги! Свежий  ветер
треплет вымпелы кораблей, чайки кричат над гаванью, таверны, бром,  ром... И
вдруг ты видишь, пьяный шкипер обижает девицу. "Защищайтесь, сэр! "
     -- По уху не хочешь? -- спросил Алеша беззлобно, но решительно.
     -- А по уху не хочу!
     -- Сашка, брось дурить. Алешкину невесту  обижают сестры  Вознесенского
монастыря. Их на дуэль не вызовешь...
     -- Я же тебе рассказывал, Саш, -- примирительно сказал Алеша. -- Иль ты
спьяну  ничего не понял? Отец Софьи в 33-м году угодил на каторгу. Вестей  о
себе не подавал, мы даже не знаем, жив ли он.
     --  Я  думаю,  что желания наши  Бестужев соблаговолит выполнить только
росчерком  пера,  --  серьезно сказал  Саша,  --  а  искать твоего  будущего
родственника -- это что иголку в стогу сена...
     --  Контору бы следовало организовать в России, -- едко заметил Никита.
--  Приходишь к подьячему... Отца, мол,  взяли в  такомто году, за что -- не
знаю, что  присудили -- не ведаю, где он сейчас -- и предположить не могу. А
подьячий в шкафах пороется и все, что надо, сообщит... Удобно...
     -- Вот что, сэры.  Будем хлопотать вместе. Есть у меня  один человек. К
нему  путь короче,  чем к Бестужеву,  да  и толку,  я  думаю,  будет больше.
Алешка, расскажи поподробнее. Кто отец невесты?
     -- Смоленский дворянин Георгий Зотов.

        -10-

     Каждый новый правитель  в  России начинал свое царствование с  амнистии
политических и  уголовных преступников. Начала с  этого  и Елизавета.  В  ее
желании освободить пострадавших в прежнее царствование угадывалась не только
обязательная по  этикету  игра в  либерализм, а живое человеческое  чувство.
Среди  огромного  количества   ссыльных  находилось  немало  людей,  которые
пострадали за верность ей, дочери Петра. И она помнила этих людей.
     По осеннему бездорожью, по зимнему первопутку, по трактам Байкальскому,
Иркутскому, Тобольскому, Владимирскому... всех  не  перечислишь,  потянулись
убогие кибитки и телеги. Назад... домой. Россия ждала свою опальную родню --
клейменую,   пытаную,  битую,  а  потом  заживо  похороненную  в  серебряных
рудниках, заводах,  острогах и  монастырях,  где содержались  они  "в трудах
вечно и никуда не отлучно".
     Старые доносы не считались больше заслугами, а расценивались теперь как
"непорядочные  и противные указам  поступки", но  доносителей не наказывали,
разве  что  отставляли от должности, чтобы никуда не  определять.  Наверное,
каждый согласится, что эти "непорядочные поступки" заслуживают большей кары,
чем отставка с должности. Их бы туда, в Сибирь, на еще не остывшие и пока не
занятые нары!  Но ведь  если одни -- туда, другие -- оттуда,  то  всю Россию
надо  с места поднять,  не хватит ни дорог, ни кибиток, ни  охраны, начнется
великая  миграция  народов  --  вот  что. Освободили пострадавших, и на  том
спасибо.
     Одним из первых вернулся в столицу прапорщик Семеновского полка Алексей
Шубин,  попавший  под  розыск  и  прогнанный  по  этапу за любовную связь  с
Елизаветой. Вернули из  заточения  князей Долгоруковых, Василия  и  Михаилу,
графу  Мусину-Пушкину  дозволили вернуться  на  жительство в  Москву,  детям
Волынского  вернули  конфискованное  имущество отца.  Вспомнили и об  Антоне
Девьере, верном слуге Петра  Великого. За безвинные страдания пожаловали его
прежним чином генерал-лейтенанта, графским достоинством и орденом Александра
Невского.  А кто знает, безвинны  ли его страдания,  коли до сих пор жива  в
народе молва,  что  поднес Девьер царице Екатерине яду в обсахаренной груше,
отчего и померла шведка  в  одночасье. Да теперь  и  не  разберешь, прав иль
виновен. Да и надо ли? Все страдальцы.
     Люди  эти  были  близки  ко  двору,  о   них  радела  сама  государыня.
Возвращение же людей малых чином и знатностью шло много медленнее. Не только
дальняя дорога  и болезни мешали им  вернуться  в  родные  края. Должны были
амнистированные  иметь  усердных  напоминателей,  которые   бы  неустанно  и
настойчиво, продираясь  через бумажную волокиту,  тупое равнодушие и леность
советников, сенаторов, президентов и вице-канцлеров, секретарей, асессоров и
прокуроров,  щедро  раздавая  взятки,  хлопотали  бы   о  безвинных  жертвах
бироновщины.
     Темное  было  то  время, смутное.  Манштейн, даром  что  немец, русский
побоялся бы, да и не до  того было, накропал в книжечку сочинение и сберег в
мемуарах для  потомков страшную  цифру  --  двадцать тысяч человек упекла  в
Сибирь  Анна Иоанновна,  а из  них пять тысяч таких, которых и следу сыскать
нельзя.
     Тайная  канцелярия часто ссылала людей, не  оставляя  в своем архиве ни
строчки  в объяснение,  за  что  и  когда  был сослан подследственный. Особо
опасным или  по  личным мотивам  неугодным преступникам меняли  имя,  и ехал
осужденный под кличкой, недоумевая, почему охранники зовут его Федоров, если
ок Петров. Иногда о  перемене имени не предупреждали Тайную канцелярию, след
человека совсем терялся, и как бы рьяно и отважно не боролись за возвращение
ссыльного родственники, все  их усилия  были бесплодны. Одна надежда-если не
умер от тоски и болезней, то, услышав о великих переменах в государстве, сам
позаботится о своей судьбе.
     Всего этого Белов  не  знал и только  после  встречи с Лядащевым понял,
какую непосильную задачу поставил перед  собой, пообещав Алеше  сыскать след
пропавшего Зотова.
     К  Сашиному  удивлению,  Лядащев  с  готовностью  вызвался  помочь.  Он
удивился  бы  еще  больше,  если бы мог  прочитать  мысли  Лядащева: "Поищем
выдуманного родственника...  По  доброй  воле  мальчишка  лишнего  слова  не
скажет. Но если его рядом иметь да осторожно тянуть за ниточку, то, может, и
выведет меня он куда-нибудь... в нужное место".
     -- Если  этот  твой  родственник  серьезным заговорщиком был, -- сказал
Лядащев,  -- то,  пожалуй, его  нетрудно  будет отыскать --  в  каком-нибудь
остроге или монастыре. Но если он мелкая сошка, как говорится сбоку припека,
то долго в бумагах придется покопать.
     -- Может, письмо написать на высочайшее имя?
     --  Письмо  надо  написать.  Его  наверняка  подпишут  в утвердительном
смысле. Но надо найти сперва, откуда возвращать человека.
     Встретились они через три дня.
     --  Садись. --Лядащев указал на приставленную к окну кушетку. -- У меня
перестановка,  всю  мебель  передвинул.   Сплю  теперь  при  открытом  окне,
бессонница  замучила.  По ночам  смрадом с Невы тянет, но  все легче,  чем в
духоте.
     Перестановка  произошла не только в комнате,  но, казалось, и  в  самом
хозяине. Саша  впервые  увидел  его без  парика.  Вместо  золотистых, пышных
локонов -- короткая щетина черных  волос, и от этого  лицо его стало старше,
обозначились болезненная припухлость под глазами, запавшие  виски, собранная
гармошкой кожа  на лбу.  Время  от времени Лядащев быстрым плотным движением
приглаживал стриженые волосы,  и жест этот, такой незнакомый, рождал мысли о
нездоровье и душевном смятении.
     -- Ну,  стало  быть,  как  там наш Зотов? За этим пришел? Саша смущенно
кивнул.
     -- Задал ты мне задачу,  Белов. Бумаг  в  архиве до потолка.  Обвинения
самые  разные.  Фамилию  твоего  родственника  я пока не нашел.  В  тридцать
третьем  году много дел было начато. Давай  вместе будем  думать -- от какой
печки плясать. Я тут кой-какие выписки сделал.
     -- Вряд  ли я  смогу  быть  вам полезен,  --сказал  Саша  поспешно,  но
Лядащев, словно не услышав этих слов, принялся листать изящную книжицу.
     -- Разговоры о делах царского дома,  --  прочитал он вполголоса. -- Это
не то...
     -- Да разве за  это судят?  --  удивился Саша.  -- Об  этом вся  Россия
разговаривает. Это всех надо брать.
     --  Всех  и  брали.  Всех, на кого  донос  имели, --  задумчиво  сказал
Лядащев, продолжая листать книжицу. -- Поинтересовался человек, чем  великая
княжна больна  да в какой дом великий князь гулять  любит... Любопытство  --
дело подсудное. Кнут и Сибирь.
     -- А скажите, Василий Федорович, --  Саша поерзал на скрипучей кушетке,
не  зная,  как  начать, --  вот  вы  разыскиваете  по  моей просьбе  Георгия
Зотова... Я знаю, вас и другие просили о помощи и получали ее...
     --  Откуда знаешь?  --  насторожился Лядащев. --  Ягупов  говорил.  Так
вот...  такая помощь  -- ведь большая работа. Денег  вы не берете. Взяток, я
имею в виду. "Барашка в бумажке"... И разговариваете так откровенно.
     Саша окончательно  смутился, покраснел и заметался взглядом. "Я идиот",
-- мелькнула у него короткая и ясная мысль.
     -- Пока еще доноса на меня никто не настрочил, -- угрюмо сказал Лядащев
и подумал: "Надо же... как все на один лад устроены. На коленях  стоят, руки
ломают  -- помоги, узнай... А  потом тебя же  и обругают, трусы! И мальчишка
туда  же... "-  Он  опять уткнулся  в  книжку. --  По расхождению  в  спорах
богословского характера не могли твоего Зотова привлечь?
     -- Кто  его знает? Может, и  выступал где-нибудь за  древнюю веру, -- с
готовностью отозвался Саша, стараясь бодрым тоном скрыть неловкость.
     -- А размножением "пашквилей" наш подследственный не баловался?
     -- Каких пашквилей?
     -- Так называли самописные подметные тетради.
     -- От руки переписывали?
     -- От руки. В обход типографии и цензуры.
     -- И о чем  в тех пашквилях  писали?  Вот  бы  почитать! Только  где их
достанешь? Разве  что в архивах Тайной канцелярии.  --  Саша не без ехидства
рассмеялся.
     --  А  ты не  хихикай,  -- оборвал  его Лядащев. --  Следователи  очень
начитанный народ. Все, что надо, читали, и свое мнение имеют. Не глупее вас,
молокососов.
     -- Не сердитесь на меня,  Василий Федорович.  Этот Зотов -- мой о-очень
дальний родственник.  Я его  и  не  видел  никогда.  Может, и читал  он  эти
тетради. Ведь могли же пашквили попасть в Смоленск?
     -- Так  твой Зотов из Смоленска? Что же  ты раньше мне этого не сказал.
Избавил бы от лишней работы...
     Лядащев  провел  рукой по  голове. Затылок  отозвался  тупой,  знакомой
болью. Господи,  неужели  опять  начинается? Раньше  он понятия не имел, что
такое головная боль...  Словно ведро  с водой на плечах  держишь,  и  только
судорожно выпрямленная спина  удерживает голову в  равновесии и не дает боли
выплеснуться в позвонки и жилы.
     -- Что с вами, Василий Федорович?
     -- Ничего, пройдет. Забот много.  Будь другом, спустись  вниз да  скажи
хозяйской дочке, чтобы кофею принесла.
     Смоленское дело... Странная штука --  жизнь.  Все в  ней идет по кругу,
вертится,  возвращается  на  уже  прожитое.  Словно  одно  огромное дело,  а
подследственный  --  сама Россия. Смоленское дело! Много народу тогда висело
на дыбе...  И  было за что.  Заговорщиков обвиняли  не  только в поношении и