ударственной
измене. Бывший  хозяин  книг не  подозревал,  что  собирает  библиотеку  для
будущих  гардемаринов,  поэтому увлекался  больше  французскими  романами  и
сочинениями по философии,  не имеющей никакого  отношения  к морской стихии.
Но,  как известно, дареному коню в  зубы не смотрят, дар был принят, и о нем
забыли. Помнили  о книгах только писарь, ставший называться библиотекарем, и
Оленев, читающий все подряд.
     Фома Игнатьевич  к Никите весьма благоволил. Жизнь длинная, неизвестно,
что  с  тобой  станет, и желательно запасть в  память долговязому  студенту.
Может, и вспомнит потом сиятельный князь маленького человека.
     Ловко  раскладывая  карты и деликатно  покашливая, писарь  пересказывал
Никите городские сплетни:
     - На Арбатской улице пойманы вчера три разбойника с атаманом  по кличке
Кнут. Теперь клеймо на  лоб  "Вор" да на  каторгу. А то и  вздернут... Какая
вина! Еще рассказывали,  что большая баталия приключилась вчера  у Земляного
вала. Полицейская команда два часа толпу разгоняла.  Не только  кулаки, но и
колья в ход пошли.
     - Кто ж дрался?
     - Зачинщик, сказывают, солдат Измайловского полка, а какие иные дрались
- неизвестно. В субботу в старом Головкинском флигеле, говорят, пожар был.
     -  Что  сгорело?  -  Никита  спрашивал  без  интереса,  из  одной  цели
поддержать разговор и вдруг насторожился:
     -  Ты  про  какой  флигель-то  говоришь?  Не  про  тот  ли,  в  котором
представление было?
     - Оно и  послужило происшедшему. Все по-разному рассказывают. Кто, мол,
театральная зала  сгорела, кто -  реквизит, а иные  утверждают, что от  дома
только  уголечки  остались.  Хорошо,  драгуны  подоспели,  а  то  и  люди  б
сгорели...
     - Господи! Да  не  пострадал ли от пожара Алешка Корсак?  То  - то  его
нигде нет.
     - Вашему Алешке и  впрямь лучше сгореть. - Писарь деликатно склонился к
Никите.  -  На него  дело  заведено. Штык-юнкер Котов  лично принес бумагу и
велел  мне к утру переписать. -  Он сбавил  голос до шепота. - Корсак теперь
государев преступник.
     - Что? - Никита в себя не мог прийти от изумления. - Совсем ополоумели.
Не может Алешка быть государевым преступником!  Он Котову  по  роже съездил,
тот теперь и куражится!
     - Про битую рожу в той бумаге нет ни слова, а  написано, что  Корсак  с
поручениями служил у  графини Бестужевой, ныне  арестованной, а посему много
может сообщить для прояснения дела.
     Никита ошалело посмотрел на писаря, потом обвел глазами комнату, словно
пытался  осмыслить, что это за место  такое,  где  возможно сказать вопиющую
бессмыслицу и глупость.
     - Повтори еще раз, Фома  Игнатьевич. Что-то я не понял ничего.  Писарь,
видя такую  заинтересованность  молодого князя чужими  делами,  перепугался,
поняв, что сболтнул  лишнее,  и, проклиная свою дрянную  страсть -  казаться
более осведомленным, чем прочие, заискивающе пролепетал:
     - Вы,  господин Оленев, понимаете,  что дело зело секретное? Только мое
расположение к вам позволили мне...
     - Подожди, Фома  Игнатьевич, не тарахти... Где эта бумага,  которую дал
тебе Котов?
     -  Донос-то?  Видите  ли... Бумагу  штык-юнкер  принес  в субботу, а  в
воскресенье должен был забрать у меня... уже начисто переписанную...
     - Так он забрал?
     -  Господина Котова  нет  нигде. Но бумагу  я  в стол господина  Котова
положил.
     - Мне надо посмотреть эту  бумагу,  -  решительно сказал Никита. Писарь
поежился.
     -  Послушай, трусливый  человек, об этом никто не  узнает,  если  ловко
сделать,  - страстно  зашептал  Никита в  ухо писарю.  -  Проведешь  меня  в
канцелярию вечером, когда школа будет  пустая. Сторожа я сам напою,  не твоя
забота. Впрочем,  можно  и  не  поить никого. Ты бумагу из котовского  стола
возьми, а  завтра принеси  ее сюда в  библиотеку.  Да  не отнекивайся  ты! -
воскликнул Никита с раздражением. - Я же не задаром прошу.
     -  Места  лишусь,  -  твердил  писарь,  пряча  глаза.  -  Неважно,  что
штык-юнкер куда-то исчез. Кажется, нет его, а он тут как тут.
     Чем  настойчивее  сопротивлялся  Фома  Игнатьевич,  тем очевиднее  было
Никите, что  бумагу эту  надо непременно посмотреть, и не только посмотреть,
но  и  уничтожить.  О  последнем  он, конечно,  и не заикнулся перепуганному
писарю.


        -9-

     Белов пришел к Никите только вечером. Он был хмур, озабочен и все время
кусал костяшки  пальцев. Саша давно пытался  избавиться от  этой  несветской
привычки, даже горчицей пальцы мазал,  но в минуту  раздражения или  тревоги
опять забывался и обкусывал суставы до крови.
     - Сашка! Я ищу тебя два дня!! Где ты был?
     - Спроси лучше, где я не был.
     -  Это я знаю и так. Ты не был у меня. Что с Алешкой? Ты  знаешь, что в
театре был пожар? Может, Алексей в госпитале?
     -  Нет его в  госпитале. Я узнавал! -  Саша опустил  глаза в пол.  -  И
пожару никакого не было. Похоже, что Алеша сбежал.
     - Час от часу не легче. Куда?
     - Наверное, в Кронштадт, хотя,  помнится, он говорил, что ему  туда  не
нужно. -  Саша  виновато посмотрел на друга.  -  Это я  во  всем виноват. Мы
уговорились бежать вдвоем...
     -  И оба  в Кронштадт,  в который вам не надо? Почему меня  с  собой не
позвали? Может, мне тоже не надо в Кронштадт!
     -  Ах, Никита! Все так  быстро и глупо получилось... Я наговорил Алешке
всякого вздору, он поверил и... Я его подвел страшно, чудовищно!
     Саша подпер рукой щеку и с горестным видом уставился на  горящую свечу.
Вот  такая же свеча стояла  на ее столике.  Сколько раз она  поменяла  их за
ночь? Два, три, пять? Когда Анастасия дунула  на  последний огарок и встала,
чтобы закрыть окно, Саша с удивлением обнаружил, что уже светло, и  услыхал,
как где-то рядом запел петух.
     Потом он бежал  по предрассветным  улицам, потом будил нищих на паперти
собора   Грузинской   богоматери:  "Не  видели  здесь   молодого   человека?
Миловидного, с родинкой  на  щеке, в синем камзоле?" Он  обежал всю площадь,
обошел торговые ряды, обшарил крестьянские обозы, что привезли на продажу  в
столицу дрова и овощи.  Дома тонули  в  тумане, улицы  были пусты, и  только
бродяги  из подворотен подозрительно ощупывали  глазами  суетливого барчука.
"О, женщины, крапивное племя! - шептал Александр, чуть не плача. - Вот так и
гибнет из-за вас мужская дружба!"
     Алексея  он  так и не нашел,  а воскресенье  и понедельник  потратил на
светскую болтовню,  выспрашивая  подробности субботнего  представления.  Все
ахали и охали, актеры-де чуть не устроили пожар. Об Алексее он не услышал ни
слова.
     -  А  какого ты вздора  Алешке  наговорил? Саша  понял,  что Никита уже
третий раз повторяет свой вопрос.
     - Я  думал,  что Котов  его  хочет  арестовать  по бестужевскому  делу.
Предчувствие у меня было такое. Понимаешь?
     -  Все верно,  только  "дело" это  называют  лопухинским.  Так в Москве
называют заговор против  государыни. И  к  сожалению, предчувствие  тебя  не
обмануло. Котов уже донос на Алешку написал.
     -  Правда? Так, значит, его действительно  могли арестовать? воскликнул
Саша с неожиданным восторгом. -
     Оленев, ты снял груз с моей души.
     - Один снял, другим  нагрузил, -  проворчал  Никита. В столовой Гаврила
сервировал стол на две персоны.  Молодой барин завел неукоснительный порядок
-  сколько  человек  в  доме,  столько и  трапезничают.  Гаврила  знал  счет
хозяйским деньгам, а тут, прости  господи, такая голытьба  да  дрань  иногда
приходит, и тоже ставь прибор, бокалы. А этот  Белов  франт франтом, а любит
подхарчиться за чужой счет.
     - Гаврила, принеси  что-нибудь горькое, горло болит, - крикнул Никита и
добавил, обращаясь  к Саше:  - Котов,  между  прочим,  исчез, и писарь  Фома
Игнатьевич обещал завтра принести бумагу, то есть донос, в библиотеку.
     У тебя деньги есть?
     Александр присвистнул.
     - Вот и у меня эдак же! "В кошельке загнездилась  паутина", как  сказал
поэт.
     Волоча  ноги и  всем  видом  показывая  недовольство, явился  Гаврила с
полосканием в пузатом кувшинчике в одной руке и тазом в другой.
     -  Спасибо,  поставь.  Да принеси денежную  книгу.  -  Никита  старался
говорить не  то  чтобы  строго,  а  так, чтобы у камердинера  даже мысль  не
появилась, что отказ возможен.
     Гаврила, однако,  решил,  что только отказ и  возможен. Он  нахмурился,
вытянул  руки по швам  и замер, укоризненно светя глазами в лицо  барину. Не
иначе как глаза Гаврилы обладали гипнотическим  свойством, потому что Никита
не выдержал взгляда, отвернулся.
     - Сколько  я тебе должен? - стараясь выглядеть непринужденным,  спросил
он.
     - Нам вся школа должна, - проворчал Гаврила.
     -  Не школа, а я. Понимаешь? Я тебе должен. Скоро из Петербурга посылку
пришлют, отдам тебе все до копейки.
     - Нет у меня денег. Все на покупку компонентов извел.
     - Гаврила, побойся бога. Ты вчера лампадное масло носил в иконный ряд?
     - Ну носил...
     -  Отдадут  мне  долги.  Перед каникулами  всегда отдают. А Маликову  я
подарил. Не помирать же ему с голоду. - Голос Никиты набирал  громкость. - Я
имею право подарить, я князь!
     Камердинер молчал и не двигался с места.
     -  Гаврила,  добром прошу... Ты  мне надоел!  Зря ты, ей-богу... Хотя я
знаю, где мне взять деньги. Я тебя продам, а батюшке напишу, что ты колдун.
     - Кхе...- Звук этот заменял Гавриле смех.
     - Ладно, черт  с тобой.  Сегодня же переведу тебе все рецепты  из новой
книги.  И  не  выкину больше ни одной банки, как бы мерзко она ни воняла.  И
еще...Никита   говорил  торжественно-дурашливым   тоном,  но  Гаврила   стал
внимательно  прислушиваться,  видимо,  имея  все основания  верить обещаниям
барина.
     -  Я изготовлю тебе арак из незначительного количества  подорожника, из
тополиного пуха, - продолжал Никита,  впадая в патетический  тон, - а  Белов
будет толочь тебе сухих пауков. Будешь, Саш?
     - Буду. -  В продолжение всей  сцены Саша пристально  смотрел  в темное
окно, с трудом сдерживая смех.
     - Зачем деньги нужны? - сдался Гаврила. Никита сразу стал серьезным.
     - Писаря подкупить. Надо десять рублей, чтобы котовский донос выкупить,
а то Алешку арестуют.
     - Десять рублей! - Заломил руки Гаврила. - Да за такие деньги, извольте
слушать, всю Москву можно посадить доносы писать.
     - Не умничай! Нам надо не написать, а выкупить донос. Это дороже стоит.
     - Три рубля дам.
     - Пять, - твердо сказал Никита.
     Гаврила  махнул рукой и ушел в свою комнату, а через  минуту вернулся с
кошельком и толстой тетрадью, в которой  долго вычитал и  складывал какие-то
цифры, скрипя голосом: "...Теперь это... пять на ум кладем..."
     - Ну вот, мы богаты! - воскликнул Никита, получив деньги. И поделимся с
писарем. Горло не хочешь пополоскать, Белов? Очень бодрит! Не хочешь? Тогда
     пошли ужинать.


        -10-

     Беда к  штык-юнкеру Котову пришла в лице  роскошного  вельможи, давно и
хорошо ему известному.
     Вернемся  в  театральную залу Головкинского  флигеля  и  посмотрим, чем
закончилось субботнее представление. Читатель обратил, наверное, внимание на
мужчину, который  в одиночестве  боролся  с огнем, сбивая пламя  с парчового
подола своей соседки?
     Беспамятную даму в обгоревшем платье унесли слуги, перепуганные зрители
разъехались по  домам, один за другим, забыв смыть грим, ушли актеры. Только
драгуны  расхаживали  по зале, поднимая  опрокинутые кресла, а  мужчина  все
сидел и  с  глубокой задумчивостью смотрел  на  боковую дверь,  словно  ждал
кого-то.
     - Пошли, пошли...-  торопил  старший из полицейской  команды. - Петров,
брось кресла! А где этот, в черном камзоле?
     - А кто его  знает, - ответил один из драгун. - Я походил по комнатам -
темнота... Нет никого.
     - Не сквозь землю же он провалился! Зачем он за девицей-то погнался? Мы
кого арестовывать шли?
     - А  шут  его знает! Пошли, пошли... Петров, брось кресла! Не наше дело
здесь порядок  наводить!  И помните,  если  будут  спрашивать,  как  мы  тут
очутились  -  пришли  на  крик! А то Лизаков  очень  пожары  не любит.  Если
пронюхает, что по нашей вине...
     - Дак не было пожара-то!
     - А подол горел? А крики были? Да брось ты, чертов сын, кресла. Пошли.
     Вельможа  проводил  глазами  драгун,  встал,  взял  свечу  и  медленно,
припадая на левую ногу, пошел к боковой двери.
     Котов лежал в дальней комнате на полу,  подтянув  колени к  подбородку.
Мужчина поставил свечу на стол, отошел к окну и стал ждать.
     Наконец лицо Котова ожило, он поморщился и встал  на четвереньки, мотая
головой и пытаясь понять, где он находится. Заметив  у окна  мужскую фигуру,
он разом все  вспомнил, еще раз тряхнул головой,  отгоняя дурноту, и вскочил
на ноги.
     -  Сбросил  женские  тряпки? А ну пойдем! -  И Котов, широко  расставив
руки, бросился к окну.
     - Не узнаешь? - тихо спросил вельможа.
     Пальцы Котова,  сомкнувшиеся  на  кружевном  воротнике,  разжались,  он
отпрянул назад и неуклюже, весь обмякнув, сел на пол.
     -  Иван Матвеевич... Ваше сиятельство... Как не узнать, - пролепетал он
на  одном  дыхании. "Он,  он! Неужели он? Что за наваждение такое? Откуда он
здесь  взялся?" - Котову показалось что  мысли  эти  пронеслись  в голове  с
грохотом, словно табун лошадей. Он судорожное хрипом вздохнул.
     - Зачем за девицей гнался?
     - Это не девица. Это Алешка Корсак, опасный преступник, заговорщик.
     - У  тебя все преступники, один ты чист. Может, наоборот, а? Про девицу
забудь. Достаточно ты на своем веку людей к дыбе привел.
     -   Ошибаетесь,  ваше  сиятельство.  -   Котов   старался   говорить  с
достоинством, но голос его дрожал и зубы выбивали дробь.
     "Сейчас бить начнет. Князь Черкасский  всегда был скор на расправу",  -
покорно  подумал  он,  придерживая  рукой цокающую  челюсть и перемещаясь из
сидячего положения на колени.
     - Отец предупреждал  меня, что  ты плут, что тебе верить нельзя. Ты  не
плут,  ты  подлец! Благодеяния вашего родителя я не забыл и помнить буду  до
смертного  часа. А в вашем деле, поверьте, ваше сиятельство, я играл  совсем
незначительную  роль.  Оговорил  вас Красный-Милашевич. Это всякий знает.  У
любого в Смоленске спросите и каждый скажет: "Котов не виноват".
     - Милашевич казнен, и  ты это  знаешь. Теперь на него все валить можно.
Но бог с ним,  с  Красным-Милашевичем. Он  ведь  только меня с дороги убрать
хотел,  а  смоленская  шляхта  ему была  не нужна. Веденского кто под розыск
подвел? Тоже Милашевич? А Зотов  зачем тебе понадобился? Он-то совсем ни при
чем. Он только в шахматы ко мне играть ездил.
     - На коленях молю, ваше сиятельство, выслушайте...
     - У тебя еще будет время поговорить. Пошли.
     Черкасский  коротко взмахнул  рукой и пошел к  выходу. Котов  с  трудом
поднялся и последовал за ним.
     Они  прошли  залу,  где  служитель   тушил  колпаком  последние  свечи,
спустились  по  лестнице.   У  подъезда  стояла  запряженная  цугом  карета.
Высоченный гайдук с нагайкой в руке отворил перед князем дверцу.
     "А ну  как эта  плетка  пройдется  по  моим ребрам", -  подумал  Котов,
забившись в угол кареты.
     - Трогай! - крикнул Черкасский.
     "Нет,  не  будет  он  меня  бить,  - продолжал  размышлять  Котов.  - Я
государыне  служил. Попугает, кулаками помашет  и  отпустит.  Одно  плохо  -
негодяя Алешку отпустил".
     Для ареста Корсака штык-юнкер решил воспользоваться старым, проверенным
способом. Заготовь  бумагу,  но  не отсылай по  инстанции, чтобы волокиты не
было и человек не скрылся,  предупрежденный доброжелателями. Крикни "слово и
дело" полицейскому отряду,  а  когда арестованный под замком,  заготовленную
бумагу и представь.
     "Времена  не те... Нет прежней строгости,  нет  порядка.  Еле  уговорил
драгун пойти в театральный флигель. Пришли,  а что толку?  Видели ведь,  что
спугнул  злодея, так  нет,  пожар,  растяпы,  стали тушить. Еще  Черкасского
откуда-то черт принес. Десять лет не виделись, и вот тебе, - Котов поежился,
- однако куда он меня везет?"
     Окна кареты были зашторены, и штык-юнкер, осторожно перебирая пальцами,
отодвинул занавеску.
     - Посмотри, попрощайся, -  услышал он  негромкий голос.  "Что значит  -
попрощайся? -  хотел крикнуть  Котов  и  не  посмел.  За окнами  было черно.
Фонарь, подвешенный  к коньку  кареты,  освещал только жирно  блестевшую  на
дороге  грязь.  Лошади повернули, и  на Котова  надвинулось  что-то  темное,
непонятное, скрипучее.  Мельница,  -  догадался он. - Мельница  на Неглинке.
То-то  под колесами чавкает.  Здесь всегда топь. А на  взгорке светятся окна
Спаса  в Кулешах. Так вечерняя литургия идет. Эх, все дела, дела...  Плюнуть
бы  на службу да пойти  в храм. Стоял бы сейчас со свечой в  руке. Хор поет,
тепло, боголепие..."
     Карета опять повернула, и Котов угадал, что она въезжает под Варварскую
арку. Он поднял глаза и, словно увидев  сквозь потолок кареты лик Богородицы
Боголюбской, страстно зашептал молитву.
     Запахло рыбой, рассолом, горячим хлебом - они проезжали торговые  ряды.
"Как есть  хочется,  - подумал Котов  и  вспомнил пироги с рубцом,  которыми
закусывал нынче утром  в  питейном  погребе. - Рядом он, погреб, за углом на
Ильинке.  Там, поди, и  сейчас пьют  едят". И как нарочно,  дверь  ближайшей
харчевни отворилась и выплеснула наружу  скоморошью музыку, веселые  бражные
голоса и  сытый мясной дух.  "Все дела, все  заботы постылые...-думал Котов.
Сидел бы сейчас в харчевне, мясо бы ел с гречневой кашей..."
     Вдруг в мутном свете  фонаря возникла фигура мужика в кумачовой рубахе.
Видно, он переходил дорогу и чуть не угодил под колеса кареты. Кучер щелкнул
кнутом, пьяное мужичье лицо  оскалилось и прямо  в глаза Котову заорало: "У,
ирод! Людей давить?  Проклят будь!" Из-за  спины  мужика  высунулась  голова
юродивого.  Он открыл  черный,  беззубый рот и мелко, дребезжаще  засмеялся.
Котов отпрянул от окна, прижался спиной к подушке.
     - Переписку мою ты отнес? - спросил вдруг Черкасский.
     - Куда, ваше сиятельство?
     - В Тайную канцелярию, куда ж еще!
     - Я, благодетель...
     - Зачем?
     -Угрожали... Злобились  очень. Сам  Андрей Иванович  Ушаков... Лично! -
Хоть бы разобрал письма. Зачем любовные записки поволок?
     - Так я говорю, злобились...
     - Прибью я тебя, - скучно сказал князь и умолк. Подковы звонко зацокали
по  брусчатой мостовой, карета выехала  на  Красную  площадь.  Храм  Василия
Блаженного,  весь  в лесах  после недавнего пожара, заслонил  собой  небо, и
Котов истово начал креститься. На Фроловской  башне часы пробили одиннадцать
раз.
     Вознесенские ворота, лавки Охотного ряда, и карета выехала на Тверскую.
     - Нам  не туда,  ваше сиятельство.  Ваша московская  усадьба  в  другой
стороне была... Или  заново отстроились? Куда вы меня  везете?  Я не могу! У
меня служба. Я к воспитанию гардемаринов  приставлен...  В навигацкой школе,
что у Пушкарского двора...
     -  Отдохнут от тебя молодые души. Не ерзай! Когда подковы лошадей пошли
по мягкому  и запахло травой, лесной  прелью и сквозь стволы  деревьев Котов
угадал не иначе  как  стены  Страстного монастыря, он совсем потерял голову.
Это же окраина Москвы. Карета  остановилась. Гайдук отворил дверцу и шепотом
что-то долго говорил князю,  показывая нагайкой назад. Мимо  проехал  тяжело
груженный возок, потом другой, полный каких-то людей.
     - Пусть  едут  вперед.  На  постоялом  дворе  поменяем  лошадей, сказал
Черкасский. "А ну  как  выведет меня на Козье болото и порешит, -  с  ужасом
подумал Котов. - За живодерней тоже отличное место для убийства".
     - Отпусти, батюшка, - закричал он пронзительно, пытаясь облобызать руку
Черкасского.
     - Сиди тихо, а то свяжу. Пошел! - крикнул князь кучеру и добавил весело
- Мы едем в парадиз - северную столицу. Молись, Котов, молись...


        -11-

     Отпущенная посл