вый  раз  шел  разговор об  этих
материях.
     --  А  мы  то  имеем  в виду,  -- сварливо и  обиженно поддержал  брата
Александр Иванович,  -- что пора  этого каналью канцлера выводить на  чистую
воду. И я в этом постараюсь.
     --  Тише,  тише...--негромко прикрикнул Иван  Иванович,  дело  начинало
принимать нешуточный оборот.
     Первым  желанием   Никиты  было  куда-нибудь  деться,  подслушивать   и
подглядывать- верх  непорядочности, такое  у него  было жизненное  кредо,  а
здесь  речь шла  не о  простом  любопытстве,  о государственной тайне. Но не
прыгать  же ему со второго этажа. Уши, небось, если подслушать, не отсохнут.
Если бы Иван Иванович хотел сберечь тайну, он мог бы увести братьев в другую
комнату.
     Никита на цыпочках подошел  к двери,  обычное человеческое  любопытство
взяло  верх. Разговор был сложным,  каждый вел свою  тему. Иван Иванович  по
большей  части молчал, может быть, он разговаривал жестами,  но скорее всего
просто слушал. Александр Шувалов  говорил отрывисто, чуть косноязычно, то ли
заикался,  то ли  букву какую-то терял.  Смысл  его речей был  таков: Тайная
канцелярия давно  следит за Бестужевым, теперь она  располагает  сведениями,
через   агентов   подслушанными.   Ходят  слухи,   что   Бестужев   составил
антигосударственный манифест  о перемене  правил престолонаследия. Секретарь
Яковлев также говорит об этом с уверенностью.
     -- Вот как? -- удивился Иван Иванович. -- И секретарь Яковлев сам читал
этот манифест?
     --  Нет, но  прочтет.  Нет такой мысли, даже самой плохонькой,  которую
Бестужев не доверил бы бумаге. Раз канцлера она, мысль, посетила, раз пришла
в  голову,  ее  тут   же  в  двух  экземплярах   (первый  черновик)  надобно
зафиксировать в назидание потомству, -- Александр довольно хохотнул.
     Тут в разговор вступил Петр Шувалов, видно, ему давно  не терпелось, он
все покашливал,  приговаривая: "а вот еще... я что хочу сказать..,", но брат
громыхал, и он никак не мог втиснуться. Получив долгожданную паузу, он встал
и начал неторопливо:
     -- Вот еще  какая история... Взамен отозванного Вильямса из Англии  уже
отплыл к нам новый посол. Фамилия его Кейт. Французское посольство в панике.
     -- А при чем здесь Бестужев?
     -- А при том... Объясни  государыне, что  Лопиталь с  отъездом Вильямса
наконец-то вздохнул  свободно.  Раньше как было? Английский посол  вел  свои
дела непосредственно с канцлером, а французы довольствовались вице-канцлером
Воронцовым.  Это  было  не  по рангу, унизительно, вообще, словно подпольно.
Сейчас  приедет английский посол, и, естественно,  французы боятся,  что вся
проделанная ими работа  полетит к  черту. Но  один  Кейт не опасен.  Это все
понимают.  А  вот  вместе  с Бестужевым  он  может  наломать  дров.  И опять
английская политика войдет в силу.
     --  Я думаю,  не  стоит так  откровенно вмешиваться  в  отношения  двух
посольств, -- вздохнул Иван Иванович.
     -- Да как же не  стоит-то,  Вань?  --  небольшой  ротик Петра Ивановича
обиженно поджался. -- Ты  послушай,  что  раньше-то было. Лопиталь  явился к
Воронцову и  говорит: "Граф,  вот  депеша,  только что  полученная  мною  из
Парижа.  В ней говорится,  что если в десять дней канцлер Бестужев  не будет
смещен,  я  должен буду  вести  дела  с  ним, а  с  вами  прекратить  всякие
отношения".
     -- Бестужева нельзя убрать,  кроме как  арестовать его, --  голос Ивана
Ивановича был столь тих, что трудно было понять, отмахивается  он от братьев
или объясняет им особенность ситуации.
     -- Я, Вань, не  прочь. Я арестую.  Ты только все государыне объясни. Их
величество  против сей  акции  возражать не будут.  И  опять же  ситуация  с
Апраксиным, вы понимаете, о чем я говорю? -- обратился Александр к братьям.
     -- Степана я не отдам!  -- обозлился Петр. -- Если он и виновен,  то не
виноватее прочих.
     --  Вот  и я  говорю... А кто  эти- прочие?  Первый из  них --  канцлер
Бестужев. Так Я говорю аль нет?
     -- Ванюш, ты что раздумываешь-то? Сколько  нам подлюга  Бестужев  крови
попортил?
     -- Попортил, -- согласился Иван Иванович.
     --  А если тебе неприятно эту  тему с государыней обговаривать ввиду их
пошатнувшегося самочувствия, -- вкрадчиво сказал Александр, -- то и не надо.
Зазря  я, что ль, в Нарву ездил? Государыня давно от  нас этого ждет, только
вслух не говорит. Ей давно уж поперек горла канцлер стоит.
     -- Поперек, -- опять согласился младший Шувалов.
     Разговор кончился  внезапно, словно  в  песок  ушел. Вдруг стало  очень
тихо, потом послышались шаги. Дверь распахнулась.
     -- Выходи...
     Никита вышел в  гостиную, щурясь от яркого света. В гостиной горели все
шандалы, люстры и даже бра в три свечи полыхали пламенем.
     -- == Слышал?
     Никита кивнул.
     Иван  Иванович  взял  короткую  кочергу,  помешал  угли в  камине.  Они
вспыхнули голубоватым пламенем, оно показалось Никите тревожным.
     -- Его арестуют?
     -- Да, видно, подошел его срок. Время приспело.
     -- Но у них нет улик! -- вскричал Никита почти с отчаянием.
     --  И было бы  очень хорошо, если  бы их  не  нашли... -- Шувалов резко
повернулся,  глянул на Никиту искоса, провел рукой по лицу, словно усталость
отгонял.  Лицо его было красным от  жара. --  Не хочу  крови, -- добавил  он
глухо.
     -- В России не казнят... -- голос Никиты прозвучал виновато.
     -- Лестока пытали... -- сказал  Шувалов шепотом, глаза его расширились,
на донышке их сгустился страх. -- Дыба, шерстяной хомут -- Бестужев этого не
заслужил...   Ах,   кабы  нашелся   человек,   чтобы  предупредить   Алексея
Петровича...  Я бы  возражать не стал. Думаю,  что и  государыня  по доброте
своей...
     Как  знать, если б не говорили они в тот  вечер  о  рыцарях Феррары и о
лучезарном  жизнелюбе  Франческо  Косее,  Шувалов  и  не  сказал  бы  Никите
последней фразы. Она просто не пришла бы ему в голову.
     А  тут  вдруг  пришла, и Никита  согласился во всем  со своим сановитым
другом. Этой же ночью Никита сочинил короткую, лаконичную записку Бестужеву.
"Ваше  сиятельство! Из достоверных источников  получил  я сведения об угрозе
ареста  для  вас. Времени  у вас  есть  --  сутки, не более.  Записку  прошу
уничтожить".
     Подписывать  ее Никита  не стал, решил вначале сам отвезти письмецо  по
адресу, но потом отказался  от этой мысли. А  ну  как  Бестужев пожелает его
видеть,  а  там начнет кишки  мотать -- выспрашивать,  откуда получил он эти
сведения и можно ли им верить. Никита послал поутру с запиской Гаврилу, дабы
назвал он адресата и подтвердил правильность и срочность написанных слов.


        Субботняя Конференция

     Коротенькая записка  Оленева объяснила Бестужеву гораздо  больше, чем в
ней  было  написано.  Он  понял, надо быть готовым ко всему, даже  к  самому
худшему.
     Не откладывая ни минуты, он велел растопить еще неостывший камин, надел
очки,  сел  к столу  и принялся  за работу.  Он разбирал  бумаги,  казалось,
неторопливо,  каждую прочитывал до конца  и  складывал либо на  правый конец
стола,  либо на левый. Правая горка, она назначалась в огонь, быстро  росла,
левая  полнилась  скупо,  бумаги  в  ней   лежали  аккуратно,  подравниваясь
кромочкой друг к другу. Эти бумаги должны были при обыске попасть в руки его
коллег по  Конференции и способствовать оправданию их владельца. Хотя... что
они прочтут, что увидят, незрячие? Сейчас им хоть глас Божий крикни с  небес
--  невинен канцлер, они и этот  глас  не  услышат,  а коли  услышат,  будут
доказывать с пеной у рта, что это не более как подделка сатаны.
     Главное  было сжечь  все, касаемое  манифеста о  престолонаследии.  Эти
документы  самые  опасные,  они хоть и служат  здравому  смыслу,  в них бунт
налицо, все остальные бумаги- это как повернуть, можно  счесть их невинными,
а можно и накрутить невесть чего. Шуваловы с Воронцовыми взяли верх- вот что
будет значить его  арест. Если его будут слушать, он сможет  оправдаться. Но
кому нужны его оправдания?  Раньше  он сам  был на  месте обвинителя, он эту
кухню хорошо знает.
     Бумаги горели всю  ночь,  под утро  канцлер лег соснуть, уверенный, что
его разбудят слова:  "Именем  закона  и  государыни..."  Разбудила его жена:
"Вставай,  светик Алексей Петрович, нехорошо  спать на  закате".  В  феврале
закат  в Петербурге в пять часов. Значит, сегодня  ареста  не будет. Канцлер
вдруг развеселился,  велел  принести  вина,  с азартом  поинтересовался, что
будет  на  ужин,  порадовался теленку  с тминным соусом, а потом,  опорожнив
первый бокал рейнского -- кисловатое все же винцо! -- спросил:
     -- А какой завтра день, душа моя?
     --  Суббота, друг мой  любезный, февраль  на исходе,  пришла Масленица.
Блины надо печь, -- сказала жена, зевая.
     В  ожидании  ужина  Бестужев  прошел  в  библиотеку,  решил  что-нибудь
почитать, но потом спохватился вдруг -- он должен известить обо всем великую
княгиню! Как же  это у него настолько память отшибло. И заметался по комнате
-- с кем посылать записку? Тут он уже не в первый раз  пожалел об отсутствии
Белова,  человек  был  верный и не трус. Записку Екатерине нельзя посылать с
секретарем-  он ненадежен, есть еще делопроизводитель Пуговишников, работник
он отменный,  приобщен к тайне  манифеста  о  престолонаследии,  но  человек
дрянной. Да и трус  неимоверный!  Секретарь,  слуги,  камердинер... Бестужев
перебрал всех  и вполне  резонно  решил,  что  любой  из челяди  сознательно
доносить в Тайную канцелярию не пойдет, но если дойдет до горячего и схватят
эту маленькую рыбицу за жабры, то они расскажут не только все, что знают, но
( от себя присочинят, только бы их оставили в покое. Тогда-то и пришла ему в
голову  мысль- довериться во всем князю Оленеву, по всему видно, что человек
порядочный.  И  ведь  как  в жизни  бывает, видно, простил он Бестужеву  эту
десятилетней давности историю с подменой,  в которой участвовал  мальтийский
рыцарь  Сакромозо. Впрочем, отчего бы ему было не простить? Бестужев  мог бы
продлить дело после  побега Оленева из его мызы на Каменном,  но не продлил.
И, как видно теперь, правильно сделал.
     Когда вдруг появился камердинер Оленева и стал фамильярно твердить, что
канцлеру  угрожает  опасность,   Бестужев  рассердился.  "Мой  хозяин  князь
Оленев..." --  мысленно  передразнил  Бестужев  надоедливого камердинера. Но
через секунду  смысл  послания открылся  ему во всей полноте, словно  бездна
разверзлась перед ногами.
     Теперь он послал  своего  камердинера с  приглашением к ужину  и устным
пожеланием -- явиться безотлагательно.
     Посыльный  явился  с Оленевым  в  одной карете,  Бестужев принял его  в
библиотеке,  улыбнулся отечески, глядя прямо в глаза. Оленев вдруг смутился,
покраснел,  и  от  этого  движения  души  загадочного  князя  Бестужев   сам
расчувствовался,  размягчился, хоть  и не  хотел  этого, говорить  надобно о
деле.
     --  Я  очень признателен вам, князь, --  сказал  он  на  пронзительной,
высокой  ноте.  --  Сейчас,  когда от меня, отвернулись  и друзьям  и враги,
поступок ваш тем  более  удивителен.  Я не буду спрашивать вас,  откуда  эти
сведения. Но об одном я могу справиться- чем обязан?
     --  Вы говорите о моей записке?  Долгие годы, граф,  вы для меня и моих
друзей олицетворяли  государство российское. Вы служили ему верой и правдой,
уже приспело время сделать правильную оценку вашей службе.
     -- Оценка моей службы- арест, -- горько улыбнулся канцлер, --  однако к
делу...
     Ужин подали в библиотеке. Бестужев  много пил, но не пьянел, был точен,
немногословен. Письмо, которое  следовало  передать Екатерине,  гласило: "Не
волнуйтесь, я все бросил в огонь". Подписи не было.
     -- Уж вы постарайтесь, голубчик, передать эту записку, но только лично,
из рук в руки.  Впрочем, можно и через графа  Станислава  Понятовского, если
представится  возможность.  Просто его  сейчас  нет в  Петербурге, отлучился
кудато по польским делам.
     Оленев только кивал. Бестужев перевел дух, выпил еще вина и подытожил:
     --  А знаете что, князь, не надо записки. Зачем  лишний риск? На словах
передайте,  мол,  все бумаги уничтожены, не  волнуйтесь.  Я думаю, у великой
княгини  есть  все основания доверять вам. И еще... Я не знаю, где враги мои
уготовят мне  темницу,  но  супругу свою я, наверное,  буду видеть, вряд  ли
пленят ее супостаты... Так вот, сноситься можно будет через верного человека
по  имени Дитмар... Зигфрид  Дитмар, трубач в моем  оркестре, работал  и при
егерях.
     Никита  глянул на канцлера  с удивлением, взгляд  его вопрошал: неужели
только через столь экзотическую личность можно  поддерживать  связь,  другие
чем плохи?
     -- Поясню, -- Бестужев словно услыхал  мысли Оленева.  -- Этот музыкант
мне по гроб предан,  я  его сыну жизнь спас. Не я, конечно, врач. Но  лекаря
этого я приискал и лечение  оплатил. А теперь ты, голубчик, иди, -- Бестужев
неожиданно для себя перешел на  "ты". -- Да посмотри, не следят ли за домом.
Если вдруг  после  ареста  моего начнут  тебя спрашивать, зачем-де приходил,
запомни, --  он четко произнес, -- приходил обсудить со мной устав  Академии
художеств в  надежде,  что я  помогу вам деньгами, так  сказать, приватно...
Понял?
     Никита  понял. Он еще  раз подивился  осведомленности  и  прозорливости
старого канцлера. Значит, для него не составляло тайны, кто именно  направил
сюда информацию, дабы упредить...
     Слежки  за  бестужевским  особняком  не  было,  и  Никита  благополучно
добрался до дома.
     Бестужев  пожелал  спать  в  библиотеке.  Томительной  была  эта  ночь.
Кажется,  провалился в сон,  но  опять  обнаруживал себя  сидящим торчком  и
совершенно проснувшимся. И опять лежал тихо, смотрел на лунный квадрат окна.
Потом крадучись ходил по комнате, словно опасался, что за ним наблюдают.
     Вчера пуржило, и позавчера пуржило,  а сегодня тихо. Освещенные фонарем
сугробы были гладкие и округлые, как  живая  юная плоть. Почему-то последнее
сравнение было неприятно, и  он прогнал  его. Сугробы как сугробы, пороша их
обдувает, завтра будет мороз... Он вспомнил мать, она умерла совсем молодой.
Наверное,  она  была  хорошенькой,  он  тогда  по  малолетству  не  понимал.
Белокожее лицо ее покраснело от мороза, на собольем ворсе блестел иней, и на
ресницах  был  иней,  а  зубы  --  белые,  снежные,  холодные...  Улыбалась:
Алеешенька...
     Утром, еще  не  рассвело,  пришел посыльный  из  коллегии с  бумагой, в
которой  сообщалось, что на два часа  пополудни назначена Конференция  из ее
обычных  членов.  У  Бестужева  от  предчувствия  сжалось  сердце.  Суббота,
неурочный день. Конференция  по указу государыни собиралась по понедельникам
и четвергам, и то, и другое с большими  пропусками, а чтоб в другой день, да
еще субботний, собраться -- такого отродясь не было.
     Бестужев решил не ехать. Если вольно им разыгрывать спектакль с арестом
или прочими фокусами, то пусть  это будет в его  собственном дому. Прошел  в
библиотеку, решил  читать,  буквы прыгали перед глазами.  "Перевод плох,  --
решил он  про себя,  откладывая  толстый,  в  парчу  закованный том,  где на
обложке  золотом  было тиснение "Древняя история,  сочиненная чрез господина
Роллена, бывшего  ректора  Парижского  университета,  а  ныне с французского
переведенная чрез Василия Тредиаковского, профессора Элоквенции".
     В три часа дня  опять  явился  тот  же посыльный, на  этот раз  с очень
молодым,  смущенным офицером, у него  были  белые от мороза уши, кончик носа
побелел.
     -- Ваше  сиятельство, вот, -- сказал  он не по  форме, подавая канцлеру
депешу,  за  плечом  его  маячил  посыльный,  любопытные  глаза  его  так  и
обшаривали фигуру канцлера.
     -- Аграфен! -- громко крикнул  Бестужев  в гулкость дома. -- Вели водки
господину поручику. -- Ты уши-то три, -- бросил он вытянувшемуся офицерику.
     Камердинер  пожалел  и  посыльного, принес  две  рюмки водки.  Бестужев
вскрыл  депешу. В выражениях категорических  ему ведено было  (велено! Кем?)
явиться в Конференцию к шести часам вечера, которая назначена вторично из-за
его неявки. В конце текста  важно присовокуплялось, что в Конференции на сей
раз будет присутствовать государыня. "Врете  вы все", -- подумал Бестужев, а
вслух сказал:
     -- Ладно, приеду.
     -- Я должен сопровождать вас, -- лучезарно улыбаясь, возразил оттаявший
поручик, -- Так приказано было...
     -- Жди!
     Алексей Петрович одевался  с большой тщательностью, рубаху велел подать
белую  с  короткими  кружевами  по  манжетам,  парик  старинный, с  длинными
локонами.  Камердинера, против обыкновения, не ругал, хоть и парик  он надел
бестолково,  пудрой всего обсыпал.  Все ордена  велел надеть  и ленту Андрея
Первозванного через плечо -- Когда канцлер  садился в возок, позвал поручика
сесть рядом.
     -- Мы ведь не торопимся? -- спросил Бестужев.
     -- Нет, время еще есть.
     Бестужеву закрыли  ноги  лисьей  дохой,  он  вызвал кучера  и  подробно
рассказал маршрут- в  объезд, по его любимым местам. Поехали, вернется ли он
домой?..
     Глядя  на  бегущий  мимо  город,  Бестужев  вдруг  подумал,  удивившись
внутренне,  отчего,  получив упредительную записку, он  даже  не  вспомнил о
возможности побега. А у него  были сутки. За это время он вполне мог достичь
границ  Швеции,  оттуда можно было  пробраться в Копенгаген.  И очень  может
быть, что Елизавета не потребовала бы у датчан его выдачи... Он  рассмеялся,
и поручик удивленно на него уставился.
     Нет, в самом деле, почему он не  в бегах? Почему не бросились спасаться
Меншиков,  Головкин,  Остерман, Лесток и Левенвольде?  Каждый знал,  что его
ждет арест, пытки, а может быть, и казнь. Может быть, они надеялись на чудо?
Или  страх полностью  парализовал их  волю и  желание  свободы?  Но ведь он,
Бестужев, с самого  начала понимал, что никакого чуда быть не может, и страх
его вовсе не парализовал. Просто он знал, что  каждый побег бессмыслен. И не
потому, что ему шестьдесят пять, а потому, что  жизнь только тогда прекрасна
и  полноценна, когда ты  канцлер. В противном случае  уже  не  очень  важно,
коротаешь ли  ты время  арестантом  в Сибири или эмигрантом в Дании. Сибирь,
пожалуй, лучше,  здесь  говорят по-русски, для них ты не просто ссыльный,  а
бывший канцлер, и никто не может отнять надежды на возвращение.
     Алексей Петрович приехал  на полчаса раньше, однако  вся камарилья, все
недруги его были уже в сборе. Государыни,  как он и предполагал, не было. Не
будет растравлять она себе душу тяжелой сценой.
     Бестужев вошел как ни в чем не бывало, подошел к круглому столу, сел на
свое место -- Все выжидающе, строго смотрели на него. Вдруг сидящий напротив
маршал и прокурор Трубецкой рывком поднялся с места. Нахмуренное лицо его на
миг приняло глуповатое  выражение,  видно, не  мог выбрать, справа или слева
обходить ему  стол. Решил- справа и, чуть  прихрамывая (проклятая подагра!),
направился к Бестужеву. За столом все встали, канцлеру оставалось сделать то
же самое.
     Трубецкой  подошел вплотную, зорко глянул в бестужевские глаза. Ах, как
он  ненавидел  канцлера,   этого  вероломного  выскочку,  этого   обманщика,
интригана, пьяницу и гордеца, ненавидел так давно, что уже забыл, с чего все
это  началось.  Бестужев выдержал  его взгляд, и здесь Трубецкой, неожиданно
для себя и  для всех, принялся сдирать с канцлера голубую муаровую  ленту  с
орденом Андрея Первозванного. А так как камердинер прикрепил ленту намертво,
то  издали казалось,  что  два  старых,  толстых человека сцепились  вдруг в
нелепой драке.
     --  Именем  государыни...  --   надрывно  сипел  Трубецкой.  --  Именем
государыни ты,  супостат...  --  дальше мысль не  шла, словно заело,  только
сопение и треск рвущейся ткани.
     Бестужев с  силой  оттолкнул  Трубецкого, тот  с  размаху сел на  стул,
сжимая  в  руках вожделенный  муар  и косой  синий  крест с  великомучеником
Анд