суждений и пребывать в состоянии полного равнодушия, то есть
покоя. Атараксия, господа, так это называется. Качество предмета, как мы его
видим,  не есть  его  суть.  Это только то, что  мы хотим  ви-деть. Кажется,
человек  мужеска пола  несет чушь-Карета выехала  со  двора,  загрохотала по
булыжнику. Какая-то галка спланировала с крыши и уселась на каретный фонарь,
покачи-ваясь в  такт движению. Безумная птица... Впрочем,  что  ты знаешь об
этой галке?  Ты  видишь  ее  сумасшедшей,  а  на самом  деле она может  быть
разумнейшим существом в мире, уж во всяком случае умней тебя.
     Кучер хлопнул кнутом  -- остерегись!  --  и галка, внемля его при-казу,
как бы нехотя полетела прочь.
     Никита проводил ее глазами, потом лениво скользнул взглядом  по подушке
сиденья, зачем-то посмотрел себе  под ноги. На полу ва-лялась бумага, на ней
отпечатался грязный след -- каблук его сапога:
     наступил вчера не глядя. Никита потянулся за бумагой, намереваясь смять
ее и выкинуть.  Листок был  атласный, твердый, сложенный вче-тверо.  Письмо?
Как оно  попало сюда? Очевидно, вчера  вечером, когда кучер спал  на козлах,
кто-то бросил  его в карету.  Естественно, они  с  Софьей  за  переживаниями
ничего не заметили. Никита развернул  листок. Позднее кучер рассказывал, что
никак не мог понять, чего хочет от него барин. "Выразиться внятно не могу,--
объяснял  он  Гаври-ле.--  Распахнули дверцу  на полном  скаку и  ну  орать:
"Назад! На-зад!" Насилу понял, что велят вертаться к дому".
     Никита взлетел  вверх  по  лестнице  с  воплем: "Гаврила,  одевать-ся!"
Камердинер недоумевал у  себя в лаборатории: "Только что кам-зол застегивал.
Иль в канаву свалились,  Никита  Григорьевич?"  Не  свалился барин в канаву,
чистый стоит и улыбается. Оказывается, неудобен камзол червленого бархата, а
надобен но-вый, голубой, с позументами, башмаки, что из Германии привезли, и
французский парик. Если Никита Григорьевич просят парик, то дело нешуточное.
Парик барин не любит, обходится своими каштано-выми,  разве что велит иногда
концы завить, чтоб бант на шею не сползал.  А уж если парик модный запросит,
значит  предстоит идти  в самый именитый  дом.  Парик  барину  очень  шел --
белоснежные  ло-коны  на висках,  сзади волосы  стянуты  муаровым бантом  --
произве-дение  парфюмерного и  куаферного  искусства  под  названием  "крыло
голубя". Мелкие локоны на висках и впрямь отливали и  пушились,  как  птичье
крыло.
     -- Да куда ж вы едете, Никита Григорьевич?
     -- Ах, не спрашивай, Гаврила.
     -- Вас же Александр Федорович ждут.
     --  К Саше  я заеду, но позднее...  Он  не  указывал  времени. Заеду  и
останусь у него ночевать.
     Смех в голосе, веселье, франтом прошелся мимо зеркала и ис-чез.
     Суета этого дня  отступила окончательно, спряталась  в  норку.  Гаврила
отер пот со лба,  последний раз цыкнул на дворню и притво-рил за собой дверь
в  лабораторию.  Теперь его никто не  потревожит до  самого утра.  Он подлил
масла в  серебряную  лампаду,  как  бы под-черкивая этим,  что  творит  дела
богоугодные, запалил  две свечи в ста-ринном шандале, потом подумал  и запер
дверь,  чтоб  не шатались  по-пусту,  хотя по  неписаному  закону входить  в
Гавриловы  апартаменты  мог только  Никита. Дворовые  люди  по  бескультурью
своему почитали лабораторию приютом колдовства, их калачом сюда не заманишь.
И Гаврила никак не настаивал на их присутствии. Прошли те време-на, когда он
толок серу  для париков, парил корни лечебных трав  и готовил румяна. В  той
жизни  ему  нужны   были  помощники.  Теперь  его  лаборатория  более  всего
напоминает мастерскую ювелира.  А  дра-гоценный камень, как  известно, любит
одиночество.
     Знание открылось Гавриле в Германии. Занимался он там обыч-ным делом --
обихаживал  барина,  а  также  готовил  все  для  парфюме-рии и медицины. Уж
сколько он там бестужевских* капель насочи-нял --  бочками  можно продавать.
Доходы были богатые.
     И вдруг в антикварной  лавке  между  старой посудой,  источенной жучком
мебелью и портретами  давно усопших  персон  обнаружил  он  книгу  в кожаном
переплете,  писанную  по-латыни.  Имя  автора  приро-да  утаила от  Гаврилы,
поскольку  титульный  лист вкупе  с  десятью  первыми  страницами был съеден
мышами.
     И все тогда сошлось! Антиквар оказался  милейшим человеком,  охотно, не
вздымая цены, объяснил, что  сия  книга есть  мистическая лапидария, то есть
учение о камнях. И текст сразу показался понят-ным, потому что, заглядывая в
учебники барина, Гаврила очень пре-успел  в латыни.  Здесь все было дивно, и
то, что буквы  складывались в понятные  слова,  и  то, что  слова  эти  были
таинственны.
     Уже  потом с помощью того же антиквара приобрел Гаврила по сходной цене
прочие старинные трактаты - лапидарии, среди них и "правоверного гравильщика
Фомы Никольса".
     Пора было прицениваться  к драгоценным камням. Стоили они очень дорого,
но покупка сама  за себя говорила -- не столько потра-тил, сколько приобрел!
Нельзя  сказать, чтобы  он совсем забыл  ста-рое  ремесло, стены лаборатории
по-прежнему украшали  букеты  су-хих трав,  в  колбах  дремали пиявки,  а на
полках громоздились в бан-ках самые разнообразные компоненты для составления
лекарств, но лечил он сейчас людей более из человеколюбия, чем по профессии,
то есть за большие деньги. Брал, конечно, за лечение, но очень по-божески.
     И философия  у  него  появилась  другая.  Он  вдруг  отчаялся  верить в
прогресс,  как  в некий эликсир счастья, и решил,  что  идти надо от-нюдь не
вперед,  осваивая новое, а  назад,  вспять,  вспоминая  утрачен-ное  старое.
Камни... это высокое! И великий врач Ансельманом де Боот об этом же говорит.
     "Учение о  камнях  суть два  начала -- добра от Бога и зла  от диавола.
Драгоценный камень создан добрым началом, дабы предо-хранить людей от порчи,
болезней  и  опасностей.  Зло   же   само  обо-рачивается,  превращается   в
драгоценный камень  и заставляет верить человека больше  в сам камень, чем в
его  доброе  начало, и этим при-носит человеку  вред".  Может,  и  запутанно
изложено, но Гаврила этот узелок развязал.
     Гаврила любовно  отер кожаный переплет  старинной лапидарии, раскрыл ее
на пронумерованной закладке и сел к свету. Сегодня он
     ________________
     Капли  от  простуды  и прочих  хворей  придумал не  однофамилец  нашего
канц-лера,  а он сам в бытность свою  в Копенгагене.  Изготовлены эти капли,
получившие  впоследствии  название "золотого  эликсира",  были  совместно  с
химиком Дамбке. Почему из этих двух имен судьба поместила на этикетку именно
Бестужева, остается тайной до сих.
     ______________
     пор   хотел  обновить  свои  знания  о  сапфирах.  Сапфир,  как  вещали
лапидарии, предохранял  его  обладателя от зависти,  привлекал божествен-ные
милости   и   симпатии   окружающих.  Сапфир   покровительствовал  человеку,
рожденному под  знаком  Водолея,  а  поскольку  Гаврила  по-явился  на  свет
десятого февраля, то надо ли объяснять, как необхо-дим был ему этот камень.
     С легким вздохом Гаврила открыл ключом ящик стола, потом  снял с  груди
другой ключик  и  отпер  заветную шкатулку.  В ней на  бархатных подушечках,
каждый  в  своей  ячейке,  лежали  драгоценные  камни.  Здесь  были  рубины,
аметисты,  алмазы, изумруды и аквамари-ны, все эти камни он купил легко,  по
случаю,  а  сапфир искал долго. В Германии сей  камень  так и не дался ему в
руки. Нашел  он  его до-ма, в  Петербурге, на Гороховой, у ветхого старичка,
который давал деньги в рост.  Торговались чуть ли не месяц, и  все никак. По
сча-стью, старика вдруг разбила подагра.
     Читавший лапидарии знает, что  нет  лучшего средства  от  подагры,  чем
сардоникс,  полосатый  камень.  Но сардоникс  в  Гавриловой  кол-лекции  был
плохонький, так себе сардоникс, полосы какие-то мел-кие, и отшлифован камень
был  кое-как, словно  наспех.  Словом,  не  желая рисковать, Гаврила  сварил
старику потогонно  - мочегонное  пи-тье, приготовил мазь и сам ходил ставить
компрессы.  Ростовщику полегчало.  Старикашка  попался умный, он  знал,  что
подагра не изле-чивается  до конца, а  только подлечивается,  и в  надежде и
дальше использовать  лекаря сбавил цену  за сапфир почти вдвое, хотя  и  эта
цена была разорительна.
     Камень, мерцая, лежал на странице книги. Старикашка клялся,  что родина
сапфира  Цейлон, и категорически отказывался сообщить, кто владел им  ранее.
Судя по  богатству  красок  и света,  сапфир мог принадлежать самым  высоким
особам. Кто знает,  может, украшал  он  скипетр  самого  царя  Соломона.  По
преданию, тот сапфир  имел внут-ри звезду,  концы которой слали  параллельно
граням шесть расходя-щихся лучей.
     Вернулся кучер Лукьян  и отрапортовал  под дверью,  что  барин отправил
карету  сразу же,  как мост через Неву  переехали, дескать, до  Белова потом
дойдет пешком, там и идти-то всего ничего, а завт-ра, мол, пришлите карету к
бывшему дому Ягужинского, что на Ма-лой Морской.
     Гаврила никак  не отозвался на это сообщение, в апартаментах было тихо.
Кучер подождал, прислушался, потом поклонился двери и пошел спать.
     А Гаврила тем временем клял шепотом проклятого Лукьяна, что спугнул тот
синие лучи.  В какой-то миг и впрямь показалось  камер-динеру, что  видит он
астеризм и три оптические оси... И вдруг:
     "Гаврила Иванович, выдь, что  скажу..." Олух, уничтожил лучи! А мо-жет,
к  беде?  Камень-то,  он  живой,  он  от  человеческой глупости  и  подлости
прячется.
     Он подышал на сапфир и спрятал его в шкатулку. Надо бы  сде-лать амулет
в  достойной оправе и носить его на груди,  чтоб получать милости и симпатии
от  окружающих. Гаврила усмехнулся.  Какие ему симпатии  нужны,  от женского
полу пока  и  без камней  отбою  нет.  Или надо,  чтоб  кучер Лукьян,  дурак
горластый,  ему симпатизировал? А милостей от Никиты  Григорьевича ему и так
достаточно, дай им Бог здоровья, голубям чистым...


        -10-


     Саша прождал  Никиту до самого вечера, а  потом махнул  на  все рукой и
отправился во дворец к жене.
     -- Сашенька, голубчик, да как ты вовремя!  Государыня сегодня  спала до
трех, а потом в Троице-Сергиеву пустынь изволила уехать. Меня с собой хотела
взять,  но я сказалась больною, мол, лихорадит.  Теперь  меня  и  ночью в ее
покои не  позовут.  Государыня  страсть  как  боится заразиться,--  говорила
Анастасия, быстро и суетливо передви-гаясь по комнате.
     Она выглянула в окно --  не  подсматривают ли, зашторила его по-спешно,
подошла к двери,  прислушалась, открыла ее  рывком, позвала  горничную Лизу,
что-то пошептала ей и наконец закрылась на ключ.
     Саша поймал ее на  ходу, прижал к  себе,  поцеловал закрытые гла-за. От
Анастасии шел легкий, словно и не парфюмерный дух, пахло малиновым сиропом.
     -- Может, поешь чего? -- шепнула Анастасия.
     -- Расстели постель.
     По-солдатски узкая кровать стояла в алькове  за  кисейным, по-желтевшим
от  времени  балдахином.  И  кровать  с  балдахином, и  ат-ласные подушечки,
украшавшие постель, и шитое розами покрывало  было  привезено Анастасией  из
собственного дома  и входило в необ-ходимый набор дорожных  принадлежностей,
таких  же,  как  сундук  с платьями, ларец с  чайным  прибором  и саквояж  с
драгоценностями, кружевами и лентами.
     Жизнь  Анастасии,  как и  самой государыни,  вполне  можно было назвать
походной. Елизавета  не умела жить на одном месте. Только осеннее бездорожье
и весенняя  распутица могли заставить  ее про-жить  месяц  в одних и тех  же
покоях.  В  те времена  дворцы  для госу-дарыни строились в шесть  недель, и
поскольку стоили они гораздо дешевле, чем вся необходимая для жизни начинка,
как-то: мебель, зеркала, канделябры и постели, то все возилось с собой, и не
только для государыни,  но и для  огромного  сопровождающего ее придворно-го
штата. Не  возьми Анастасия с  собой  кровать, и  будет  спать на  по-лу, не
возьми балдахина, и нечем будет отгородиться от дворни, ко-торая  ночует тут
же на соломе: иногда в комнату набивалось до два-дцати человек.
     Кто-то резко постучал в дверь. Анастасия тут же села в кровати, прижала
палец к губам. Послышался оправдывающийся голос Лизы:
     -- Барыня больны, почивают...
     -- Тебя кто-нибудь  видел? -- шепотом спросила Анастасия мужа, прижимая
губы к его уху.
     -- Может, и видел... Что я -- вор? Чего мне бояться?
     -- Шмидша проклятая, теперь государыне донесет...
     Шмидшей звали при дворе старую чухонку, женщину властную, некрасивую до
безобразия и беззаветно преданную Елизавете. Лет двадцать назад чухонка была
женой трубача  Шмидта, по молодости была добра, а главное  до уморительности
смешна, за что и была приближена к  камер-фрау -- шведкам  и немкам из свиты
Екатери-ны I.
     Сейчас  она  состояла  в должности  гофмейстерины,  то есть  бы-ла  при
фрейлинах -- спала с ними, ела, ходила на прогулки и, как верная сторожевая,
следила за каждым шагом любого из свиты государыни.
     За дверью уже  давно было тихо, а Анастасия все смотрела при-стально на
замочную скважину, словно вслушивалась в глухую ти-шину.
     -- Ну донесет, и черт с ней,-- не выдержал Саша.-- Что мы -- любовники?
     --  Вот  именно,  что  любовники,--  сказала   она  тихо  и  засмеялась
размягченно, уткнувшись  куда-то Саше  под  мышку...-- Был бы ты больной или
старый, я бы не так боялась. А  сегодня государыня в гневе... мало ли. У нас
днем история приключилась, но об этом потом...
     -- Обо всем потом,-- согласился Саша.
     Дальше последовали поцелуи, объятия и опять поцелуи.
     -- Господи, да что это за кровать такая скрипучая  и жесткая! Как ты на
ней спишь? -- ворчал Саша.
     --  Плохо  сплю,-- с  охотой  соглашалась Анастасия.-- И  сны ка-кие-то
серые,  полосатые, как  бездомные кошки. Скребут...  Я  сама,  как бездомная
кошка. Домой хочу!
     Последняя фраза Анастасии была криком души, так наболело,  но скажи  ей
завтра,  мол,  возвращайся  в свой  дом, хочешь в Петербурге живи,  хочешь в
деревне, но чтоб во дворец  ни  ногой, Анастасий на-верняка  смутилась бы от
такого предложения. Как  ни ругала она двор, и приживалкой  себя величала, и
чесальщицей  пяток, и горничной, это была жизнь,  к которой она привыкла и в
которой  уже нахо-дила смысл. В  дворцовой  жизни был  захватывающий сюжет и
эле-мент игры, сродни  шахматной,  каждый  шаг  надо  было просчитывать.  От
верного хода--радость,  от неправильного... бо-ольшие неприят-ности, но ведь
интересно!
     Месту при дворе, которое  занимала Анастасия, дочь славного Ягужинского
и внучка не  менее  славного Головкина, завидовали мно-гие. Приблизив к себе
дочь опальной Бестужевой*, государыня
     _______________
     * Здесь необходимо дать  пояснение, чтобы бедный  читатель не рыскал по
страницам  в поисках объяснения -- почему мать Анастасии  Ягужинской зовется
Анной  Бестужевой   (в  девичестве  Головкиной)   и  каким  боком  последняя
приходится родст-венницей канцлеру.
     Анна Бестужева была первым браком за Павлом  Ягужинским,  а  вторым  за
Михаилом Бестужевым, братом канцлера Алексея Петровича Бестужева..
     _______________
     как  бы подчеркивала свою  незлобивость и  великодушие. Пять лет на-зад
она собственной  рукой  подписала  указ  о  кнуте  и  урезании  язычка  двум
высокопоставленным дамам -- Наталье Лопухиной и Анне Бе-стужевой. Но дети за
родителей не ответчики:  Елизавета не только любила  выглядеть справедливой,
но и бывала таковой.
     Первый  год жизни во дворце был для Анастасии  сущим адом.  На-следник,
щенок  семнадцатилетний,  вообразил  себе,   что  влюблен*  в  красавицу  --
статс-даму.  Правду сказать, любовью, флиртом с  запи-сочками,  вздохами был
насыщен сам воздух дворца, не влюблялись только ущербные, и Петр  Федорович,
накачивая  себя  вином, поддер-живал  себя  в  постоянной готовности,  но по
странному капризу или душевной неполноценности, когда и понять-то не можешь,
что  есть  красота, он благоволил к  особам самой  неприметной  внешности, а
иногда  и   вызывающе  некрасивым:   Катенька  Карр  была  дурнушкой,  дочка
Бирона--горбата, Елизавета  Воронцова  просто уродлива. Так  что Анастасия в
этом  ряду  была  странным  исключением,  и оставил Петр свои притязания  не
только  из-за  строптивости   и  несговорчиво-сти  "предмета",  но  и  из-за
внутреннего,  скорее  неосознанного  убежде-ния,  что красавица  Ягужинская,
богиня северной столицы,-- ему не пара и рядом с ней он будет просто смешон.
     _______________
     * В  те  времена все при дворе  знали, что  любовь наследника  сводится
только  к  поцелуям  да  подмигиваниям,  потискает  фрейлину где-нибудь  под
лестницей и ходит гоголем, как дон Хуан.
     ____________

     Потом  наследник  болел,  венчался, завел  свой двор.  Его  нежность  к
Анастасии стала далеким воспоминанием, но и по сей день на ба-лах и куртагах
он любил  фамильярно - дружески показать ей  язык  или вызывающе подмигнуть,
мол, я-то, красавица, всегда готов, только дай знать.
     Елизавета  не  одобряла  откровенных  ухаживаний  наследника  за  своей
статс-дамой,  тем  не менее  пеняла Анастасии, что та неласкова с  Петрушей.
"Экая гордячка надменная,-- говорила она Шмидше,--  кровь Романовых  для нее
жидка!" Шмидша не упускала  случая, что-бы передать эти попреки  Анастасии с
единой целью: озадачить, по-злить, а может быть, вызвать слезы.
     Сама Елизавета легко находила оправдание нелогичности своего поведения.
Все видят,  что Петруша дурак, обаяния никакого, но по-казывать этого  -- не
сметь! Так объясняла она себе неприязнь к Ана-стасии.
     Была еще причина, по которой Елизавета имела все основания быть строгой
со  своей статс-дамой  --  ее  неприличный,  самовольный  брак.  Когда после
прощения  государыни  Анастасия  вернулась из  Парижа в  Россию,  государыня
немедленно занялась  поиском жениха для опальной девицы. Скоро он был найден
-- богатейший и славный  князь Гагарин, правда, он вдовец и чуть ли не втрое
старше невесты,  но  это  не  беда.  "Прощать так прощать,--  говорила  себе
Елизавета,-- пусть  все видят мое  добросердечие, а то, что  она с  мужем за
Урал  поедет, где князь губернаторствует, так  это тоже славно --  не  будет
маячить пред глазами и напоминать о неприятном".
     И вдруг Елизавета с негодованием узнает, что оная девица уже супруга --
обвенчалась тайно с каким-то безродным, нищим  гвардей-цем.  Это  не  только
глупо  и   неприлично  --  это  неповиновение!   Шмидша  нашептала  странные
подробности  этого брака.  Оказывается,  он  был  состряпан  не  без участия
канцлера Бестужева. Может,  здесь какая-то тайна?  Елизавета порасспрашивала
Бестужева, но если канцлер решил быть косноязычным, его с этого не спихнешь.
Мекая  и  разводя  руками,  он  сообщил,  что-де  любовь  была,  а он-де  не
про-тивился,  потому  как  юная  его  родственница не  могла рассчитывать на
приличную партию.
     Ладно,  дело сделано, и  будет об этом. Анастасии ведено было  жить при
государыне, но мужу строжайше  запретили появляться в дворцовых покоях жены.
Приказать-то приказали, а проследить за выполнением почти  невозможно. Уж на
что Шмидша  проворна,  но  и  тут не могла уследить за  посещениями  Белова.
Мало-помалу, шажок за  шажком добивалась Анастасия признания своего супруга.
Сейчас  Саше  позволено  приезжать  к  жене,  но   тайно,  не  мозоля  глаза
госу-даревой челяди, чтоб не донесла лишний раз и не вызвала неудоволь-ствия
государыни. Никак нельзя было назвать Анастасию любимой статс-дамой...
     А  потом  вдруг  все изменилось. Елизавета  не воспылала  к  Анаста-сии
нежностью, та по-прежнему не умела угодить, рассказать цве-тисто сплетню, но
была одна область,  бесконечно  важная для госу-дарыни, в которой  Анастасия
оказалась истинно родной душой. Этой областью были наряды и все, что касаемо
для того, чтобы выглядеть красавицей.
     Стоило  Анастасии  бросить  мимоходом:   "Жемчуг  сюда