е еще сидела в тюрьме на воде и хлебе.
     --  Братья  мои  козни строили,--  сказал  Иван Иванович,  как  о  деле
обычном.
     Елизавета  была  добрым человеком и, конечно, разжалобилась бы, кабы не
укоренились  в животе боли, а ведь этим  местом  она  и лежала  на проклятых
кореньях.
     -- Она мне яд подсыпала,-- ответила Елизавета фавориту.
     -- Душа моя, четверговая соль * не может повредить...

     * Четверговая соль -- это  соль, пережженная с квасной  гущей в великий
четверг, с ней едят на Пасху яйца.
     _______________

     Государыня так и не отдала приказа на  освобождение Анны Дмитриевны, но
не  стала возражать против  ее  ссылки.  И странное  дело, голубая  мантилья
сыскалась потом  в покоях великой княгини, куда Елизавета заходила накануне.
Bиновницу  волнений-  мантилью --  подарили  кому-то  из  горничных, любимой
теперь стала  другая, из тонкого  алого сукна,  подбитого  чернобурками.  Но
память прочно  удержала  --  вся  кутерьма началась с  визита  к  Екатерине,
великая  княгиня  как  бы  косвенно была  виновата  в  том,  что  свершилось
чародейство.
     "Потому что если б оно не свершилось, то и болезни бы не было,-- думала
Елизавета.--  Ведь и  раньше наверняка  колдовали  --  и ничего, жила --  не
тужила! А не была  ли в сговоре великая княгиня с этой самой Домашевой? Нет,
не может быть..."
     Болезнь   совершенно   изменила   характер   Елизаветы,    она    стала
подозрительна,  вспыльчива.   Государственные   дела  ее   и   раньше   мало
интересовали, но, помня  и во сне, что ей судьбой доверена Россия, она несла
скипетр, как  крест. Теперь обессилела, крест можно  в угол поставить, пусть
постоит, подождет своего часа.
     Но одна государственная забота терзала  ее  постоянно: к кому  перейдет
трон.  Петрушка  мало  того  что  недоумок,  так  еще  и  в  рюмку  смотрит.
Катькастерва  хитрющая. Сын их Павлуша- зорька  ясная,  еще  дитя, три  года
мальчику. Она должна жить, чтобы успел он вырасти и из ее рук принял царский
скипетр. Но  об этом  пока молчок, эти  мысли  только Богу и  Ивану Шувалову
можно доверить.
     А  здесь  еще  война...  "Жить  надо   экономя  силы,--  говорила  себе
Елизавета.-- Во  главе  армии стоит Апраксин, воин не  больших дарований, да
больше поставить некого. Одни немцы... А хочется, чтобы в справедливой войне
с супостатом Фридрихом во главе русской армии стоял русский генерал".
     Когда перед отправлением  в армию Апраксин  пришел во дворец за царским
благословением  и  напутствием,  Елизавета  чувствовала себя  почти  хорошо.
Видно, дал  Господь силы,  чтобы выказать  пред  фельдмаршалом здоровый  дух
самого государства.
     -- А что,  Степан Федорович,  не поехать ли мне вместе с  тобой в Ригу,
чтоб встать во главе армии, а?
     -- Как изволите,  ваше  величество,--  подыгрывал Апраксин, кокетливо и
самодовольно улыбаясь.
     -- А что? -- продолжала Елизавета.-- Отчего ж не могу?
     Если батюшка мог участвовать  в баталиях  морских и  сухопутных, то  я,
дочь  его,  тоже могу повести моих солдат к победе...-- и  хохотала  звонко,
оглядывая приближенных орлиным оком.
     Только  близкие люди могли угадать  в словах  ее  грусть и насмешку над
собой, немощной. А на следующий  день Катька-негодница проиграла  всю  сцену
перед своими фрейлинами, проиграла зло, насмешливо, уверяя  всех и  каждого,
что  Елизавета  и впрямь верит, что может воевать не хуже  отца своего Петра
Великого.  Об  этой сцене  тут же донесли императрице, красок  в описании не
пожалели.
     -- Ду-ра! Дрянь! -- крикнула Елизавета и хотела немедленно, сей же час,
посчитаться с великой княгиней.-- Позвать ее сюда!
     Но недаром  говорят, бодливой корове Бог рогов не дает. Злость  была, а
силы не было.
     --  Не надо,  не зовите,--  приказала Елизавета, а сама подумала:  "Я с
тобой потом посчитаюсь".
     Но как бы она себя ни  чувствовала, не  было дня, чтобы не молилась она
всевышнему о даровании победы русскому воинству. И дождалась... свершилось!
     Известие о морском сражении и  взятии Мемеля обрадовало ее чрезвычайно.
Императрица недужит,  а государство  здорово, ужо тебе, Фридрих  Прусский. А
тут весть о новой победе подоспела.
     Панина императрица принимала в большой тронной зале при  всех орденах и
регалиях. В ней собрались все близкие ей люди, стояли, слушали, ликовали.
     Доклад Панина был  длинен. Он излагал ход Гросс --  Егерсдорфской битвы
подробно, красочно, похвалил изобретенные Петром Шуваловым секретные гаубицы
(граф так  и зарделся),  описал,  как билось насмерть правое русское  крыло,
левое  крыло, особо  упирал на великое множество и храбрость генералитета во
главе с фельдмаршалом Апраксиным.
     Елизавета устала, слушала уже вполуха... неприятель потерял 18 полковых
пушек, 3  гаубицы, пленными взято более 600 человек. Самое  неприятное- наши
потери  --  было  оставлено  Паниным  на  конец  в  надежде,  что государыня
притомится  и не  станет  слушать заключительного скорбного слова. Так  бы и
случилось,  если  бы у  Елизаветы  достало  сил  остановить докладчика.  Пот
струился у нее по спине, под париком,  по нарумяненным  щекам. Она думала об
одном, как бы не упасть в обморок.
     --  Особо  отличился  Нарвский и Второй  гренадерский полки.  Офицеры и
солдаты показывали чудеса храбрости,-- Панин стал перечислять фамилии убитых
господ  офицеров,-- а также полковник Репнинский. Уже сам раненный, он отбил
пленного генерала Лопухина...
     -- Это какой же Репнинский?-- перебила Елизавета.
     -- Из  штабных. Недавно прибыл из Петербурга и погиб в  первом же  бою.
Николай Репнинский  был  ранее полковником  Белозерского  полка,-- несколько
смешался Панин.
     -- Это из тех Репнинских,-- негромко вставил Иван Иванович,-- кои пошли
от князя фельдмаршала  Никиты Репнина.  Брак его,  как  помните, был признан
недействительным,  но впоследствии  дети- оба сына --  получили  свой герб и
дозволение называться Репнинскими.
     --  Если  у  полковника  Репнинского  есть  сыновья,  то определите  их
сообразно возрасту в Пажеский или Кадетский корпус.
     -- У Репнинского  есть дочь,-- тихо подсказал Александр Шувалов, у него
по должности была хорошая память.
     -- Тогда возьмите ее ко двору и определите ко мне во фрейлины.
     Это была милость, знак особого расположения к памяти героя. Панин хотел
было описать самую блестящую картину боя, как сидящие в засаде именно Второй
гренадерский и  Нарвский полки  прорвались через  темный лес  в самое нужное
место и в самый нужный момент --  не  иначе  сам Господь их вел! -- вышли на
помощь нашим,  чем и обеспечили  победу. Но Елизавета  тяжело  повела  шеей,
отерла платочком лицо,  хотела сунуть  его  в сумку, но  не смогла... Платок
бессильно скатился по подолу государыни.
     -- Виват! -- прошептала она одними губами. Аудиенция была закончена.


        Апраксин

     Главная инструкция Конференции Апраксину: "...На всякое сумнительное, а
особливо противу превосходящих сил сражение, сколько  можно всегда избегаемо
быть  имеет",  то  есть Боже  тебя избавь ввязываться в  баталию. А Апраксин
ввязался и противу всех правил- выиграл. Выиграл битву и пустил  все прахом,
удивив не только Петербург, но и союзников, так называемую коалицию, а более
всего самого Фридриха II. Речь идет о битве на берегах Прегеля под местечком
Гросс -- Егерсдорф.
     После победы русские солдаты испытали  необычайное возбуждение,  у всех
была одна мысль -- догнать пруссаков, добить их и на этой волне успеха взять
Кенигсберг.  Но против  всех ожиданий, против здравого смысла Апраксин,  уже
занявший половину  Пруссии, повернул вдруг армию к Тильзиту, а потом и вовсе
пошел к Неману для размещения солдат на зимние квартиры.
     Ах, как зря,  как необдуманно поступил фельдмаршал!  Выиграли-то чудом.
Пруссаков боялись. Это  была великолепно обученная, вышколенная, привыкшая к
победам армия. Под Гросс  -- Егерсдорфом самого  Фридриха  II не  было, но в
битве принимали участие отборные полки под руководством генерала Левальда. В
их  задачу  входило закрыть  от  русских путь на  Кенигсберг,  для  чего они
укрепились в городке Велау.
     Пруссаки  напали   неожиданно   во  время   перехода   русской   армии.
Естественно, мы не успели перестроиться к  бою. Диспозиции у русских никакой
не  было,  да и  не  успели бы  ее  сочинить.  Линия  наших  войск  не могла
вытянуться  по  всей длине  из-за  тесноты  поля,  зажатого  с  двух  сторон
Егерсдорфским лесом, а еще того  хуже --  большая часть армии и артиллерии с
боезапасами  очутилась  за  непролазным   лесом,  через   него  и  пеший  не
продерется, а конный, да еще с пушками...
     Жаркая, страшная  была битва, и мы  непременно  потерпели бы поражение,
если  бы  не  прорвались  через  лес два  полка  гренадер  под командованием
генерала Румянцева. Правда, ходили слухи, что  никуда их Румянцев  не вел, а
наоборот,  велел стоять на месте, потому что был получен приказ от Апраксина
всенепременно сохранить  резерв. Белов сам привез приказ фельдмаршала и  уже
возвращался в  свой полк, когда услышал  вдруг крики  "ура!"- громоподобные,
раскатистые,  как   лавина.   Эти  звуки  и  вынесли   его  из  леса.  Потом
рассказывали,  что   солдаты  сами,   самочинно,   услыхав  крики  гибнувших
товарищей, с небывалой стремительностью и жаром бросились через лес. Солдаты
вступили  с пруссаками в  рукопашную. Белов повел их в самую гущу боя. Ежели
русского  человека завести, он смерти не боится,  и это не один такой герой,
не два, а весь полк, вся армия. Одним словом, пруссаки обратились в бегство,
а русское командование не отдало приказа их преследовать.
     Трудно описать, что  делалось в пашей армии. Все ждали, что не сегодня,
так  завтра бросимся в погоню за неприятелем. Но не  тут-то  было.  Два  дня
русская  армия  мылась,  чистилась, хоронила мертвецов своих и  чужих. Потом
словно нехотя, с величайшим  трудом поднялась,  промаршировала  пять верст в
неведомом направлении и опять встала  лагерем.  Солдаты, ничего не  понимая,
шутили:  "Если  эдаким  темпом идти,  то  до  Кенигсберга  раньше месяца  не
попадем..." Столица Пруссии была совсем рядом.
     Скрывшиеся  в  Велау  пруссаки  только через  неделю  обнаружили  отход
русских,  а обнаружив, очень  удивились.  Но  если  победители не преследуют
побежденных, то надо меняться  местами. Опомнившиеся пруссаки  сели на хвост
русской армии и стали донимать ее мелкими стычками, мешая отходу и переправе
через реки, при этом они нападали на обозы, грабили  провиант, то есть  вели
почти партизанскую войну.
     Чем  же объяснил Апраксин свое странное поведение? Очень просто  и,  по
его  мнению, весьма  убедительно: в  армии 15 000  раненых  и больных,  кони
перебиты,  фуража нет, с провиантом затруднение, а подвоз его труден. Посему
доблестный фельдмаршал сообщил в Конференцию и Иностранную коллегию, что "за
благо взял" сохранить армию, не подвергая ее голоду в разоренной собственной
армии  Пруссии, а поворотить  поближе к магазинам,  расположенным на берегах
Немана. Правда, русские офицеры, да и солдаты, считали, что продовольствия в
Велау более  чем достаточно,  а в Кенигсберге  и  того  больше,  но Апраксин
предпочитал об этом не  думать. Душа его болела  за армию.  Как летом мучили
солдат "великие жары, коих в здешнем климате примера не бывало" (словно речь
идет  не  о  Литве,  а  о  Сахаре!),  так  и  теперь  полки  вынуждены  были
претерпевать   "страшные  непогоды  и  великие  холода",   которые  попросту
называются  проливным  дождем. Что  же, фельдмаршала  можно понять.  Но  уже
двести  лет  спорят  военные историки,  впрямь  ли за армию  болела  душа  у
фельдмаршала или  ныла от страха, что  не  угодил он своей победой "молодому
двору" и будущему императору Российскому Петру Федоровичу.
     Апраксину  было  пятьдесят  шесть  лет.  Это  был вельможа  в  истинном
понимании этого  слова. Когда после  битвы генералу  Кейту доложили, что под
русским  фельдмаршалом  ранена лошадь,  тот невозмутимо  заметил:  "Шпорами,
конечно... Иначе лошадь не побежит с поля боя".  Говорили, что в баталии при
Гросс-Егерсдорфе  Апраксин  совсем   потерял  голову   от  страха   и  давал
распоряжение одно нелепее другого *.

     *  Однако некоторые наши историки, например Д. М. Масловский,  защищают
фельдмаршала, как говорится, с пером в руке, просчитывая каждый его шаг.
     ___________

     Он  был  статен, несколько  полноват,  по-своему красив. Выпуклые карие
глаза его смотрели приветливо, прямой, несколько длинноватый нос, правильной
формы  надбровные  дуги, про  брови говорили,  что  он их  мажет специальной
сажей... сплетничали, конечно,  они у него  от природы были черны. Его девиз
на  войне  --  "воевать  не  для  крови,  но для  устрашения,  и  воевать  с
удобствами".  Себе  и  окружающим  его  лицам  он объяснял это так: в походе
фельдмаршал  должен жить в привычном для него ритме, в привычной обстановке,
а это значит и  постель иметь пуховую, и еду в  сорок блюд, и есть не на чем
попадя,  а  на  серебряном  сервизе,  который пожаловала ему  государыня.  В
противном  случае от  неудобств настроение  у  фельдмаршала будет плохое,  в
ипохондрию  впадет,  а с  ипохондрией кто ж выиграет войну? Как врага имать?
Говорилось это как  бы в  шутку, с улыбкой, но доля правды в этой шутке была
столь  велика,  что  до   чужих  ушей,  например,  вражеских,  прусских  или
французских, состоявших  с нами  в  союзниках, эта шутка доходила  как голая
правда.
     Вернемся в  Пруссию,  в холодный дождливый  август, самый  его конец...
Вечер. Высокий крутой берег реки Ааль, костер, дождь не слишком сильный,  но
изнурительный, когда  уже  и шляпа, и камзол,  и плащ  давно стали тяжелыми,
словно  набухли от влаги. Внизу на той стороне реки виден  лагерь пруссаков,
там  тоже  жгут  костры,  готовят  пищу и,  видно,  совсем не ждут нападения
русских.   Перед  лагерем   пруссаков,  чуть   левее,  находится   деревушка
Бергердорф, справа за излучиной реки верстах в четырех, не более, раскинулся
невидимый сверху городок Велау.
     Завтра  с  этого берега русская артиллерия из  двенадцатифунтовых пушек
сожжет  деревню  Бергердорф,  в  чем,  к  слову  сказать,  совсем  не  будет
необходимости. Но пока деревушка светится  огнями и ими  любуется  сидящий у
костра Белов. Он очутился у артиллеристов совершенно случайно. Ездил в  штаб
по делам, там запозднился, повздорив с неким генералом Зобиным, известным  в
армии хамом. Ему очень не  хотелось плутать в лесу  ночью в  поисках  своего
полка. Он решил заночевать на полпути.
     Слово "повздорил"  Александр придумал  себе в утешенье, а на самом деле
он стоял перед  Зобиным навытяжку и кусал от злости губы, а тот костерил его
то ли за неполадки с подвозом фуража, то ли за пришедшие в полную негодность
солдатские сапоги, словом, за то, к чему Белов не имел никакого отношения. В
армии это бывает, и снес  бы Александр несправедливые  обвинения, если бы не
безобразный,  недопустимый  тон. После  особо  крепкого выражения  (не будем
приводить его здесь, но поверьте  -- мрак!) Белов отступил назад и совсем не
по-уставному крикнул:
     --  А  вот это,  ваше сиятельство, уже лишнее! За это...-- Белов  хотел
сказать,  что, мол,  можно  по морде схлопотать, но подыскивал  более мягкое
выражение.
     Он так и не кончил свою  мысль. Генерал побагровел, гаркнул: "Молчать!"
-- и вышел, хлопнув дверью.
     Радушные  артиллеристы  позвали  Белова ужинать.  Но  только  он  успел
расположиться попробовать баранину с картофелем- нового, но уже заслужившего
одобрение  овоща,-- как  появился ординарец Апраксина с  приказом немедленно
прибыть к фельдмаршалу
     -- Как вы меня нашли? -- удивился Белов.
     -- Искал,  вот и нашел,--  хмуро ответил  ординарец.-- И  поторопитесь,
ротмистр...
     Белов  вскочил на коня.  Менее  чем через  полчаса он был у  Апраксина.
Шатер  фельдмаршала  был  просторен,  уютен,  на  полу  ворсистые  ковры, на
длинном, крытом парчовой скатертью столе зажженные шандалы, прибор на одного
человека  и  огромное  блюдо  с  чем-то мясным,  остро  пахнувшим,  то  есть
восхитительно пахнувшим!
     Белов представился по форме, зачем-то сказал про артиллеристов, мол, не
доскакал  до  своего  полка.  Апраксин,  сидя  в  кресле, не перебивая  его,
дослушал  до  конца,  потом  как-то  совсем,  по-домашнему,  без  соблюдения
субординации, сказал, указывая на прибор:
     -- Поешь...Белов вытянулся в струнку, ранее ничего не  предвещало таких
свойских отношений с фельдмаршалом. И почему на "ты"? Что за амикошонство, в
самом деле? Ничего этого он, естественно,  не сказал фельдмаршалу, а, строго
глядя перед собой, бросил:
     -- Я сыт, ваше высокопревосходительство. Благодарю.
     -- Ну  так  выпей,--  почти кротко  сказал Апраксин  и  вздохнул.--  На
улицах-то вона какая пакость. И сеет, и сеет... Судя по  моей подагре, этому
дождю еще долго литься. Садись...-- он поворотился вместе с креслом к столу,
потом  собственноручно  налил Белову  вина.--  Венгерское, токай,  из Польши
привезли. В Пруссии с вином плохо, видно, сами все выпивают.
     Белов сел,  придвинул  стул, выпил  вина,  положил на  тарелку изрядный
кусок мяса- похоже на оленину. Дают  -- надо есть, приказал он себе, простив
фельдмаршалу его фамильярность.
     Тихо,  только  потрескивают  угли в жаровне  да стучит  по ткани  шатра
дождь. Александр  в полном  молчании съел  полкуска  мяса  и  выпил  бутылку
виначего  жеманиться, если за тобой сам фельдмаршал ухаживает,--  как  вдруг
Апраксин тихо сказал:
     -- Поскачешь в Петербург с депешами. Белов вскочил.
     -- Утром?
     -- Сейчас. Ты сиди  пока, доедай.  Одну депешу  отвезешь  в Иностранную
коллегию, другую в Конференцию. Передашь в собственные руки Голицыну Михаиле
Михайловичу или  Трубецкому  Никите  Юрьевичу.  Впрочем,  можно и  Бутурлину
Александру Борисовичу.
     "Всех назвал,  только  Бестужева  запамятовал,--  подумал  Александр.--
Хотел бы я знать, отчего такая спешка? Может, завтра, дай Бог, наступление?"
     --  Ты  можешь  спросить  у  меня,  отчего  такая  спешка?--  продолжал
Апраксин.-- А оттого, что  указаний  не имею. Главная твоя задача  отвезти в
Петербург  вот это,-- он взял со стола письмо в длинном,  желтом  куверте.--
Отвезешь его тайно и отдашь лично в руки Бестужева. Ты меня понял, Белов?
     --  Да уж  как не  понять,--  быстро  сказал  Александр,  позволив себе
отступление от устава ввиду необычайности просьбы.--  Какие будут дальнейшие
распоряжения? Вернуться в армию?
     -- Дальнейшие распоряжения тебе будет давать  канцлер. Алексей Петрович
в  свое время указал  мне  на тебя, как  на  человека  верного и  способного
исполнить деликатное поручение. Депеши получишь от моего адъютанта, а письмо
-- спрячь. Да ненадежнее... В сапог, или в подкладку какую, или в шляпу.
     -- Я  спрячу,--  строго  сказал  Александр,  опять  заслышав  в  голосе
фельдмаршала  оскорбительные  нотки,  таким  тоном  говорят  с  собственными
брадобреями или поварами, но никак не с подчиненными.
     -- Возьми с собой пару людей из  охраны. Мы пока на территории Пруссии,
а враг коварен...
     "Враг-то коварен, да мы идиоты!..-- подумал с раздражением Белов, пряча
письмо  в карман-  А может, не идиоты... Может, того хуже- отступаем, потому
что измена!"
     --  Если что, депеши сжечь,-- продолжал  фельдмаршал.-- Письмо это тоже
сжечь, но только в самом крайнем случае.
     Белов  встал,  Апраксин  тоже  неловко  вылез  из  кресла,  подошел   к
Александру  близко,  обнял его за плечи, посмотрел в  глаза. От фельдмаршала
пахло дорогим вином и пряной подливой.
     -- Будет спрашивать о  чем-либо  Алексей Петрович,  отвечайте  все  без
утайки,--  сказал он,  вдруг  переходя  на "вы",  словно высмотрел в глубине
Сашиных зрачков что-то требующее уважения.-- Идите,--  он слегка  подтолкнул
Белова к выходу.