мне это... по дружбе?
     --  Увы, барон.  Более того, я вынужден  обыскать  ваш багаж,--  Корсак
вежливо поклонился и крикнул вахтенного.
     Барон рванулся  было к двери, но потом застыл с горестным выражением на
лице. Паспорт лежал на  самом  дне дорожного  сундука.  Может, не найдут? Но
судьбу горемычную  не переспоришь. "Попался, попался окончательно!"- завыло,
закричало все внутри,  когда он увидел входящего в каюту вахтенного. В руках
у него был кенигсбергский паспорт.
     --  А вы, оказывается,  Блюм?-- с удивлением спросил  Корсак,  прочитав
бумагу барона.
     --  Это  не мой паспорт,  я барон Хох.,.--  продолжал  упираться  Блюм,
понимая, что все потеряно.
     Глаза Бромберга жгли  его, как угли, дырки в бароне прожигали, всего-то
его глаза, а он чувствовал себя продырявленным, как дуршлаг.
     Паспорт  Блюма  был  удивительно  похож  на  паспорт  банкира,   та  же
кенигсбергская  печать, та  же  подпись наместника, только  выдана была  сия
бумага на день раньше.
     -- Почему вы не сказали мне, что оформляли паспорт в Кенигсберге? Зачем
надо было говорить, что вы из Гамбурга?
     -- Ничего подобного я вам не говорил! -- взвизгнул Блюм и  сам смутился
этого  визга.-- Это  вот  .они  говорили,--  добавил он,  кивнув  в  сторону
банкира.
     -- Помилуйте, барон, но вы же сами уверяли меня,  что вы из Гамбурга.--
Бромберг  широко, вальяжно рассмеялся, оглаживая  свою ассирийскую бороду.--
Видимо,  барон  счел  нужным  скрыть  правду.  Мало  ли  какие  у  него были
соображения.
     -- А почему я должен говорить правду,-- тут же вскинулся Блюм, с обидой
глядя на Корсака.-- У меня были соображения... И почему я должен  кричать на
всех углах: я  из Кенигсберга, я из Кенигсберга...--  он  неожиданно  умолк,
воздуха не хватило продолжать.
     --   А  чем  вы   объясните,  что   у  вас  документы  оформлены  почти
одновременно?-- спросил Корсак, обращаясь уже к банкиру.
     -- Па-азвольте?--  Бромберг  посмотрел  документ  Блюма, пожал  полными
плечами.--  Удивительное совпадение. Я и  не подозревал об этом. В Англию мы
плыли отдельно.
     -- Боюсь, господа, что я вынужден вас задержать.
     -- Да ради Бога,-- Бромберг был абсолютно спокоен.-- Мы пережили в море
страшные  минуты,  капитан.  Когда наш галиот в тумане сел на мель, раздался
невообразимый  треск.  Удивительно, что судно осталось  цело. Тогда я думал,
что пора  прощаться с жизнью. И  теперь мне совершенно  все равно, на  каком
судне  я достигну  берега.  Ваш фрегат, честно  говоря,  кажется  мне  более
надежным.
     Блюм молчал, вид у него был совершенно раздавленный.
     Однако  через  три   дня,  когда  галиот   должен  был  поменять  курс,
направляясь в Пиллау, банкир Бромберг  как  бы между  прочим,  не навязчиво,
заметил капитану, насколько желательно было бы ему плыть именно в Пиллау.
     -- Там я  почти дома,-- сказал он Корсаку с  грустной улыбкой.-- Думаю,
длительное пребывание в Лондоне совершенно расстроило дела моего банковского
дома.  В самом  деле,  господин Корсак, отпуская меня, вы ничем не рискуете.
Найти меня в Кенигсберге  не составит никакого труда.  И если  у вас на суше
возникнут   ко   мне  какие-то  вопросы,  я  отвечу  на   все  с  превеликим
удовольствием.
     -- И  мне очень нужно  в Пиллау... И я  могу  на суше  ответить  на все
вопросы,-- всунулся было Блюм, но тут капитан был непреклонен.
     -- Я  не  хочу  лишаться вашего общества,  господин  барон,-- с улыбкой
сказал Корсак, с этим не поспоришь.
     Позднее Корсак говорил про  банкира: этот Бромберг меня заколдовал... Я
подумал  тогда: ведь  никаких улик,  в  чем мне  его  подозревать? Зачем  же
держать человека против его желаний? Да и начальство  может разнос устроить,
что мешаю развитию прусской торговли, за которую так ратует сама государыня.


        Перед битвой

     Оленев  не  нашел Александра  под Кистрином. Когда  кончился  обстрел и
армия отошла от пылающего  города, Никите удалось узнать в штабе,  что  полк
Белова ушел  вместе с генералом Румянцевым на  поиск  новых  позиций и когда
вернется, неизвестно.  Но пастор  Тесин  сыскался сразу, и поскольку  Никите
было совершенно некому рассказать  о таинственных событиях в Познани, он обо
всем поведал ему.
     Пастор  отнесся к рассказу князя с полным  сочувствием и дал мудрый, но
несколько общий совет: не суетиться попусту, а отдаться на волю Господа.
     Пастор  был  очень занят.  Все понимали,  что  грядет большое сражение,
когда  многие воины  неминуемо  предстанут перед Божьим судом. Столь высокое
событие обязывало привести  в порядок  мысли свои,  высветлить  самые глухие
углы  души, а  единственным поводырем на  этом  сложном,  самоочищающем пути
служит православный священник и лютеранский пастор.
     Во  всех полках ставили  палатки  с образами,  где священники исполняли
службы,  причащали, исповедовали. Православных служителей не хватало.  Ночью
Тесина разбудил офицер:
     -- Вставайте, господин пастор! Казаки и калмыки идут на дальние рубежи,
их надо благословить.
     --  Но я  же лютеранин,--  вскричал Тесин,  поспешно одеваясь,-- а  они
приобщены  в греческой вере. И  потом, друг мой, я не говорю по-русски. Знаю
только несколько слов...
     Никита, он ночевал в палатке Тесина, тоже начал одеваться.
     -- Я помогу вам,-- сказал он пастору.
     --  Ах,  совершенно не  важно, на каком  языке вы скажете  проповедь,--
воскликнул  офицер.-- Можно  подумать,  что  калмыки  знают  старославянкий.
Подданные  России  уважают любого  священника, если  он  поставлен  законной
властью. Говорите только искренне и чувствительно, поминайте почаще пророков
да внятно произносите имена.
     Никита пошел вместе с  пастором  к стоящим подле коней своих казакам  в
высоких шапках и  при  полном вооружении. Здесь же стояли раскосые  калмыки,
тоже с лошадьми,  косматыми и низкорослыми.  При  виде  пастора все оставили
лошадей, придвинулись ближе к  Тесину. В предрассветной  мгле с трудом можно
было различить их внимательные, тревожные лица.
     Утренний воздух был свеж, слышно  было, как в прибрежных камышах кричат
лягушки, кто-то их растревожил раньше  времени.  На востоке появилась нежная
розовая полоска, звезды  там уже погасли, зато на западе, темном, тревожном,
они горели необычайно ярко.
     Пастор  стал читать проповедь  о древних патриархах: Аврааме, Исааке  и
Якове,  которым столь  трудно, как душевно, так  и физически,  было идти  на
новые  земли.  Вдохновенно, возвышенно  он проводил параллели  меж  древними
мужами  и  нашими воинами, которые шли умирать в чужой земле. Проповедь была
построена  великолепно, в  самом патетическом месте голос пастора  зазвенел.
Никита оглянулся, в глазах Тесина блестели слезы.
     При первых же звуках проповеди казаки  и калмыки повалились  на колени.
Не  понимая  ни  слова,  они слушали  проповедь как  музыку,  и видимо,  она
проникла в их душу, лица молящихся стали торжественны, умильны и спокойны.
     --  Благодарю  вас,  господин  пастор,--  сказал  офицер  по  окончании
проповеди,  и  фраза эта,  произнесенная самым  чистосердечным  тоном, вдруг
показалась  Никите  неуместной,  слишком обыденной. Он  стеснялся  сознаться
себе, как благотворно подействовала на  него проповедь, как была  она сейчас
уместна. Все высветлилось в нем в эту минуту.
     Уже в тот день, когда он увидел армию нашу в движении, ощутил он в душе
своей  странное  беспокойство. Оставив Гаврилу в маленьком польском местечке
стеречь  карету и имущество, он клятвенно  заверил  старого камердинера, что
вернется сразу же,  как найдет  Белова. Но уже  тогда он  был уверен, что не
исполнит своего обещания,
     Право  же, не мог он не ввязаться в это огромное, истинно мужское дело,
называемое войной.  Даже  мысли  о  Мелитрисе  в  последнее  время несколько
размылись очертаниями. Вот отвоюю, говорил он себе, а после сражения брошусь
на ее  поиски с полным  рвением. А сейчас, прости, не  могу. В  предчувствии
битвы  люди как  бы распространяли вокруг себя возбуждающие волны. Жизненные
духи,  о  которых  писал  Декарт,  как  о  тончайшей,  газообразной материи,
циркулирующей .в крови нашей, взбунтовались и требовали  немедленного выхода
действием. Вопрос  для Никиты стоял только в том, куда примкнуть -- к пехоте
или к кавалерии?
     --  Я не  плохо владею  шпагой,-- говорил он  пастору,--  в  навигацкой
школе, в которой я учился в Москве, у нас был великолепный учитель.
     Тесин слушал внимательно, но, казалось, безучастно.
     -- Я, знаете,  не  люблю стрелять,--  горячился Никита. -- В  этом есть
что-то подлое. Право, мне  это трудно объяснить...  но если ты вступился  за
правое  дело,  скрестил  шпаги с  негодяем  и  нанес  ему  рану,  пусть даже
смертельную,  ты соучастник, потому  что видишь,  как  умирает  человек,  ты
видишь  его  лицо. И  конечно, душа твоя содрогается от гибели живой  плоти.
Волей-неволей  ты ставишь  себя на  место  раненого или  убитого  и  как  бы
страдаешь вместе с ним за убийство. А из пистолета, да еще на войне, пальнул
в  неведомое...  Ощущение такое, что  на одного человека наваливается  сразу
толпа, и все такие активные:
     один пулю льет,  другой ружье ладит, третий готовит трут  и порох,  а я
только нажимаю курок. И все,  кто  изготовил ружье  и пустил его в дело,  не
испытывают к жертве не только ненависти, а вообще какого бы ни было чувства.
Они равнодушны, а человек убит. Правда, все  это  академические рассуждения,
так сказать, умозрительные. Я в своей жизни никого не убил.
     -- Вы совестливый человек, князь,-- тихо заметил пастор.
     Подбодренный его понимающим тоном, Никита продолжал:
     --  Посоветуйте, к какому роду войск мне присоединиться? К драгунам или
к гусарам? Наездник я не плохой.
     -- Здесь, князь, я вам не советчик,-- неизменно отвечал пастор Тесин.
     И  вот  после проповеди  и отпущения грехов  иноверцам,  которые пойдут
убивать его соотечественников, Никита понял,  какой груз несет  на себе этот
невысокий, узкоплечий молодой немец.
     -- Как  же так, отче,  вы благословили их  на бой... а в  глазах  у вас
слезы?-- прерывающимся голосом спросил Никита.
     -- Я  читал проповедь и тем, кто  стоял передо мной, и тем, кто  не мог
меня слышать. Я жалею и  плачу о них, о тех и об этих... И сейчас я  дам вам
совет. Князь, не берите лишнего греха  на  душу. Не  убивайте!  Солдаты -- и
русские и прусские  -- люди  подневольные. Они присягу принимали,  отечеству
клялись -- они не могут не идти  в этот  бой. Но вы человек штатский,  у вас
нет другого дела, как слушать голос собственной совести.
     -- Но у меня есть долг перед своей государыней, перед армией!
     --  Война- подлое дело.  Здесь все не правы. Мой король любит воевать и
несправедливо занимает чужие земли. Но и  ваша армия пришла на чужую  землю.
Кистрин сожгли... Зачем? Если у вас есть долг перед вашей армией, похороните
после битвы убитых и помогите раненым. И тех, и других будет очень много
     Никита не нашелся, как возразить.
     Меж тем король Фридрих тайно  от русских  в одну ночь перешел Одер ниже
Кистрина  и отрезал  Фермера  от  корпуса  Румянцева,  который направился  к
крепости Швет.
     Фермер никак не ожидал, что Фридрих явится так быстро, вот уж  воистину
скоропостижный король! Фермор узнал, что Фридрих находится  на нашей стороне
реки, когда  отряд казаков  натолкнулся на прусских голубых гусар. Последних
было больше, и двадцать казаков было взято в плен, остальные ускакали.
     Надо  было немедленно  решать диспозицию  битвы  и  выстраивать  полки.
Нападения можно  было ждать в  любую  минуту. Позиция для нас была  удобной.
Фермор  поставил армию  лицом к югу,  к речке Митцель, надеясь защититься ее
высокими  крутыми  берегами,  Именно  так  была  расположена  наша   тяжелая
артиллерия.   Вся   русская  армия  встала  большим  каре,  центр   которого
разместился  на холме.  Внутри  каре  на склоне  холма  находились  обозы  и
конница.
     Тогда Фермор  еще не знал,  что  Фридрих пойдет  на нас не  с  юга, как
предполагалось,  а  с севера.  Но  прусские  шпионы в  подробностях  донесли
Фридриху нашу диспозицию, и Фридрих  решил  уничтожить русскую армию, прижав
ее к реке и отрезав путь к отступлению.
     В  исторической и мемуарной  литературе  довольно  подробно описывается
поведение  Фридриха  перед  этой  битвой.  Как  всегда  перед  ответственным
сражением, он заново написал  завещание, хотя  был совершенно уверен в своем
успехе. Он боялся  только  неожиданностей,  неизбежных в  войне с  русскими.
Армия Фермера  превосходила численностью его  войска.  Округляя, скажем, что
наша армия, не  считая обозов и нестроевых войск, имела пятьдесят тысяч.  На
вооружении у Фермера было  250 пушек. У Фридриха было 32 тысячи солдат и сто
пушек.  Такое  соотношение король находил  вполне  нормальным.  Он выигрывал
сражения и при большем перевесе противника в  людях и  вооружении, поскольку
на его стороне были скорость, уменье, дисциплина, смелость и сам Бог!
     Он отомстит русским за сожженный Кистрин!


        Цорндорф

 В ночь  накануне  битвы Никита вместе с пастором  Тесиным  примкнул  к
обозу,  стоящему  внутри  боевого  каре.  Там  же  предполагалось разместить
лазарет. Странное он испытывал чувство. Вокруг огромное  множество здоровых,
любящих  жизнь людей, они  вовсе не  хотят умирать и  еще меньше хотят  быть
больными, но через несколько часов по велению непонятного Рока пройдут через
чудовищную  мясорубку,  чтобы  другие мужчины,  чудом  оставшиеся  в  живых,
оказали им посильную помощь. И кто знает, может быть, завтра к вечеру он сам
будет лежать с простреленной  головой на груде  окровавленных трупов. Никита
обращал взор к деятельному, невозмутимому  пастору, и неприятные  эти  мысли
становились как  бы отвлеченными, словно он читал поэму о  войне и  мысленно
примерял на себя смертную судьбу героев.
     А пастор Тесин занимался  своими прямыми обязанностями. К нему  подошел
вдруг молоденький офицер, почти мальчик.
     -- Господин  пастор,-- сказал  он еще  ломающимся  голосом.--  Я  и мои
товарищи желали из  ваших рук приобрести Святых  Тайн и примириться с Богом.
Еще мы хотели бы отдать вам вещи на хранение и сообщить последнюю волю.
     . Здесь  повторилась та же история, что  с казаками и калмыками, только
пастор уже не удивлялся, только спросил мальчика:
     -- Вы воспитаны в греческой вере?
     -- Да.  Но  я  и  мои товарищи  вам  доверяем.  Подошло  еще  несколько
офицеров, все встали вокруг барабана, который служил пастору жертвенником, и
служба началась. "Мы  вам доверяем",-- какие трогательные и простые слова,--
думал Никита.-- И я доверяю, поэтому скажу пастору свою последнюю волю".
     Ясная  звездная  ночь  блистала  над  Цорндорфом. Никита  нашел Большую
Медведицу,  Малую...  Полярная,  крохотная  и  самая  важная  звездочка, она
указывала путь домой. Давно, в навигацкой школе, его учили находить в небе и
атласе три главных звезды, по которым мореплаватели определяют путь корабля:
Альдебаран  [а Тельца), Альтаир  (а Орла) и  красный Антарес (а  Скорпиона).
Главные  навигационные  звезды  так и  не  пригодились  ему  в  жизни.  Надо
уснуть...  хоть  ненадолго,  но  уснуть,  лечь  в телегу,  укрыться  плащом.
Говорят, битву выигрывает тот, кто лучше выспится.
     Перед сном он нашел Тесина:
     --  Пастор, могу ли  я  просить вас выполнить последнюю мою  волю, если
завтрашний день будет для меня смертельным?
     --  Я  слушаю вас,-- тихо  сказал пастор.  Боже мой,  сколько последних
просьб и пожеланий уже выслушал он в этот день и как человек честный записал
в памятной книжке.
     -- Найдите  и защитите девицу Мелитрису Репнинскую. Если  меня убьют, я
завещаю ей все, что мне принадлежит.
     -- Не думаю, что мне удастся выполнить ваше последнее пожелание. Вопрос
с наследством решает завещание.
     -- Я написал. Вот оно. Здесь всего четыре слова и подпись.
     -- Подпись должен удостоверить ваш закон, а не лютеранский пастор. Но я
сделаю все,  что будет  в моих силах,  князь. И подопечной вашей  помогу. Но
будем уповать  на  Бога.  Вы останетесь  живы,--  и он  перекрестил  Оленева
лютеранским крестом.
     Фридрих добился того, чего  хотел.  Русской армии утром пришлось спешно
перестраиваться,  предполагаемый тыл  стал  фронтом. Уже разнесся  по  армии
слух:
     король прусский  не может простить сожженный  Кистрин,  потому  повелел
своим солдатам пленных не брать и не давать пощады ни одному русскому.
     Внутри каре не  было видно, как перетаскиваются артиллерийские  орудия,
как меняются местами полки.
     Непорядок и  быстрая  перестройка  русской  армии давала  о  себе знать
только разноликим, то  стихающим, как  прибой, то  усиливающимся гулом,  как
вдруг раздался  чей-то  пронзительный крик: "Пруссак идет!" В нем была та же
отчаянность, с какой в море сидящий на мокрее кричит: "Рифы!" Но была в этом
крике  и  та же  отчаянность  счастья,  с какой  впередсмотрящий  возвещает:
"Земля!"
     Никита бегом  поднялся  на вершину холма. Отсюда  приближение  прусской
армии было  видно как  на  ладони. Пруссаки  шли,  казалось,  неторопливо, в
четком порядке, блестело на солнце оружие, бились знамена на ветру. Это было
величественное,  торжественное  зрелище,  только  слишком похожее на детскую
игру,  когда  великое  множество  солдатиков  из  олова,  дерева  и  металла
выстраиваются  на  зеленом  сукне стола, чтобы  через минуту, ведомые  рукой
игрока, начать маневры.
     Никита  оглянулся  и  обнаружил за своей спиной пастора,  он  неотрывно
смотрел на армию Фридриха, губы его шевелились, шепча молитву.
     В это время православные священники делали  последний обход вдоль рядов
солдат. Протопоп, окруженный священниками и служками с хоругвями и  кадилом,
ехал  верхами по внутреннему  каре и благословлял воинство идти на смерть. В
этой группе Никита увидел и  отца Пантелеймона, доброе, краснощекое лицо его
было торжественно,  губы скорбно сжаты.  Он встретился  глазами со стоящим в
группе офицеров князем  Оленевым и неторопливо перекрестил его. В это  время
солдаты,  получив  благословение,  доставали  из-за пояса  кто кожаную,  кто
металлическую манерку, пили из нее водку и громко кричали: "Ура!"
     Пруссаки были близко, уже долетали  до холма звуки их боевых барабанов.
Потом  вдруг строй армии  Фридриха развернулся в кривую  боевого порядка. По
рядом русских  прошел  невольный вздох. Через минуту уже слышны стали  звуки
немецких  гобоев.  Они  играли  военный гимн:  "Ich bin ja, Herr, in  deiner
Macht" *

     *  Господи, я во власти  твоей.--  Лютеранский пастор, выведенный здесь
под именем Тесина,-- реальное лицо. Ой служил  у Фермера и оставил миру свои
мемуары. В них он написал, что сражение при Цорндорфе- это самое страшное из
всего,  что  он  видел в  жизни, а вышеупомянутый  гимн преследовал  его  до
смертного часа, возбуждая в душе глубокую горесть.
     __________________

     Началось...  гром пушек  был подобен грому, когда молния бьет у вас над
головой.
     -- Пожалуй, нам  следует спуститься к обозам,-- пастор тронул Никиту за
рукав.-- Не стоит подвергать себя бессмысленной опасности. У нас будет много
работы.
     Автор не будет описывать  подробности  этой страшной битвы, остановится
только  на  ключевых ее  событиях,  о  которых  написано  в  каждом  военном
учебнике.
     Сражение началось 14 августа  в 9 часов утра. Пруссаки напали на правое
крыло русских, где стоял набранный Шуваловым особый "обсервационный" корпус.
Люди, составляющие его, были замечательны в физическом и духовном отношении,
но они никогда  не  были  в бою. Но шуваловский корпус  не дрогнул, выдержал
прусскую стрельбу. И сдержал  натиск вражеских гренадер. Здесь вступила наша
конница, она расстроила прусские ряды и заставила их отступить назад. Начало
боя было неплохим,  уже  26 вражеских  орудий  было в