умаги до их хозяина.
     -- Сашка, пошарь там под иконой на полочке. Да, да, за занавеской.  Там
вино  и  чудесная закуска. Да,  груши. Мне их  дядюшка презентовал. Отменная
закуска! Жестковаты только. Я вчера чуть зуб не сломал.
     Лядащев  встал с кушетки, потянулся,  хрустнув суставами, крепко растер
ладонью лицо.
     -- Полней наливай. Ну, за твои успехи!
     Саша  не  спеша выпил,  взял сморщенную  грушу  за  хвостик и  медленно
сжевал. Эта неспешность движений, замедленность  во всем появилась у  Белова
сама собой, как только он закрыл дверь кабинета Бестужева. Он словно получил
приказ  свыше  -- не спешить, осмотреться, дать  душе  и  телу  привыкнуть к
новому положению.
     --  Василий Федорович, я должен нанести визит одной известной вам даме,
чтобы представиться ей в новом качестве. Не будет ли поручений?
     --  Есть   поручение,  --  твердо   сказал  Лядащев,  достал  из   бюро
разрисованный незабудками и розами конверт и протянул Саше: -- Передай  Вере
Дмитриевне  со всеми  подобающими словами.  А  теперь  иди.  Дел  по  горло.
Подумать надо, поработать...
     Ушел. Слава богу...
     Лядащев лег на кушетку, отвернулся к стене. "Так  о  чем я?  " А может,
пока не поздно?.. Нет, братец, поздно, назад тебе пути нет. Женюсь и уеду из
этого  города  к...  очень далеко.  Значит так...  Дверь открыл  похожий  на
попугая слуга... "
     Оставим Лядащева одного  в приятных  мечтаниях  и  последуем  за  Сашей
Беловым к причалу на Дворянской  набережной, где его без малого  час ожидает
Алексей. На  причале разгружались пришедшие  из  Новгорода струги.  Грузчики
таскали  мешки  с мукой,  скрипели и прогибались  сходни,  ветер  раскачивал
провисшие снасти и трепал красные флаги на мачтах.
     -- Что Лядащев?  --  спросил  Алексей,  когда  они  двинулись  вдоль по
набережной.
     -- Лядащев? Кто бы мог подумать?..  Я ведь Василия-то к Вере Дмитриевне
словно на аркане тащил. Всю дорогу он бубнил, что бабы дуры непутевые, что у
них фарфоровые глаза, что все эти Веры, Надежды, Любови... черт их разберет,
только и  думают, как бы на себе человека женить, а сами человеческого языка
не понимают. И госпожа Рейгель, мол, не лучше. Здесь он, может, и прав. Вера
Дмитриевна, когда узнала, где Лядащев служит, надулась, как мышь на крупу, и
такая  надменная стала, словно Василий не поручик гвардии,  а лютый убийца и
вор. Тоже мне, святая... Да второй такой сплетницы и болтуньи по всей Москве
не  сыскать! Пришли...  Сидим в гостиной в ожидании,  разговариваем о  том о
сем.   Вдруг  Лядащев  замер  --  прислушивается...   Дверь   отворилась,  и
хозяйка-красавица  боком,  прямо-то  идти фижмы не  пускают, вплыла...  А уж
надушилась, нарумянилась, нарядилась! Платье нового фасону, все в блондах...
     -- В чем?
     -- В блондах. Кружева такие -- легкие,  золотистые, безумно дорогие. Да
и  достать  их  невозможно  --  французские!  Платье в  блондах, прическа  в
локонах,  в  ушах  изумрудные  одинцы,  такие  Анастасия  любила  носить.  Я
поклонился, приложился к ручке, представил Лядащева, а тот стоит истуканом и
смотрит в  пол. Я думал, он дамский  угодник, всегда таким  щеголем ходит! А
он, оказывается, дамский пол боится, как огня. Тут музыка заиграла.
     -- Какая музыка?
     -- Шкатулка музыкальная из Дрездена, маленькая, чуть  больше мушечницы.
Сейчас  это модно -- под музыку  разговаривать. Но наш разговор не  клеился.
Сидим, молчим и пялимся на эту  шкатулку, как на икону. Потом я не выдержал:
"Простите, -- говорю, -- сударыня, дела... ", а сам думаю: "А ну как Лядащев
тоже вскочит, а только на порог, опять с ножом к горлу -- бумаги давай! " Но
он даже не заметил  моего ухода.  Он в этот  момент над шкатулкой вздыхал. Я
полагаю, они до вечера музыку слушали.
     -- А дальше что?
     -- А вот что. -- Саша достал разрисованное цветами письмо  и насмешливо
его понюхал. -- Знаешь, чем пахнет? Свадьбой... Влюбилась Тайная канцелярия!
-- Он  остановился, осмотрелся кругом:  Давай посидим. Лужок и вяз  зеленый.
Совсем как в Москве на Сретенке.
     -- Только это речка Карповка.
     -- Пусть будет Карповкой. Давай никуда не торопиться. Вечно мы  куда-то
спешим...
     --  В  три  я должен быть  у  Черкасского.  Он  обещал  устроить меня в
Петербургскую Морскую Академию. Я ему паспорт должен отнести.
     -- Ну и отнесешь. Ты лучше скажи,  когда  невесте  представишь? Алексей
только вздохнул.
     -- Князь жалует Софье свою  мызу на Петергофской дороге. Но я бы хотел,
чтоб до свадьбы она с матушкой в Перовском жила.
     -- Три года большой срок.
     --  Огромный!  --  воскликнул  Алеша  с горечью и  подумал: "Не  просто
огромный,  а  бесконечный. И сколько их еще будет -- разлук. Учись ждать  --
так, кажется, говорили древние".
     Саша, не глядя, сорвал какую-то травку, пожевал листок. Мята...
     -- Гаврилы нет. Узнал бы сейчас, как мята действует на человека.
     -- Ветрогонно и потогрнно, --  серьезно  сказал Алексей. -- Холодит  во
рту,  но  разогревает   желудок.   Незаменимое  средство   против  спеси   у
новоиспеченных гвардейцев. Сашка, а не боишься -- одному, в Париж?..
     --  Я  ничего  не  боюсь. Лукьяна  Петровича только  жалко, опять будет
переживать. Знаешь, Алешка, он меня любит...
     -- Догадливый.
     -- Я серьезно. Меня никто  никогда  не любил -- так, чтоб всем сердцем.
Детство свое  я ненавижу. Я  на родителей  не в обиде.  Раздели-ка любовь на
девятнадцать душ! Да  еще внуки,  невестки,  снохи,  зятья! В книге, которой
отец снабдил меня перед разлукой, не записан ни  один брат, ни одна  сестра.
Отец  понимал, что на их помощь я  не могу рассчитывать. Все  мы, Беловы, --
каждый за себя.
     -- Ты приятное исключение.
     -- Вы иронизируете, сэр! Это недопустимо, сэр! Защищайтесь, сэр!
     -- Сашка, лежи тихо.
     -- Ладно, шут с тобой. Мир перевернулся,  и все стало на  свои места. Я
еду в Париж,  Софья под опекой  Черкасского, Тайная  канцелярия влюбилась, а
посему Лядащев простил мне бестужевские бумаги.
     -- Забудь ты про эти бумаги!  Их уже нет. А что еще может потребовать у
тебя Лядащев?
     -- Он  может потребовать  у  меня все, что угодно: мысли,  соображения,
голову, наконец.  Он  страж  государства,  столп  Российской  империи. Какое
счастье, что и в  столпов попадают  стрелы Амура! На что еще могут надеяться
подследственные?  А  кто мы  все  -- население  необъятной  России?  Мы  все
подследственные, господа. И да защитит нас Любовь!

        -25-

     А  вечером...  Вечером  должен  был  прозвучать  заключительный  аккорд
многоголосой  симфонии  под названием "Ганнибал  не пройдет",  а  именно  --
похищение Гаврилы.
     После  недельного пребывания в  доме Черкасских,  Гаврила  окончательно
утвердился  в  положении  строгого  и  весьма  почитаемого  божества.  Этому
положению  немало  способствовали  роковые  слова,  произнесенные  во  время
припадка Аглаи  Назаровны: "А ноги-то двигаются! "  Слова эти он сказал чуть
внятно,  но и этого оказалось  достаточным, чтобы чуткое ухо Прошки  уловило
их. Слова были мгновенно поняты.
     -- Значит, барские ножки можно вылечить?
     На следующий день эти слова повторила сама княгиня.
     -- Не знаю, не умею, -- взмолился Гаврила.
     --  А  нам  не  к  спеху,  --  спокойно  сказала  Аглая  Назаровна.  --
Подождем...
     Так   Гавриле   была   уготовлена   роль   вечного  пленника.   Княгиня
догадывалась, что лекарь не  дорожит своим положением в доме и готов в любую
минуту сменить  нимб святого  на камердинерскую ливрею  в пенатах, и  потому
строжайше наказала всем  жителям своего  государства не спускать  с  Гаврилы
глаз ни днем ни ночью.
     Когда Алексей  поздним вечером пришел в  комнату  Гаврилы, тот сидел за
столом и составлял счет. Окончательная цифра выглядела  баснословной, только
божеству приличествующей.
     -- Пора, -- сказал Алексей.
     Гаврила поднял от бумаги задумчивый взгляд и опять углубился в расчеты.
"Может,  нуль приписать?  " --  разговаривал  он сам с  собой. --  Ведь  все
компоненты им оставляю... "
     -- Гаврила, бросай все! Неровен час...
     --  Ага. -- Камердинер поборол искушение  удесятерить счет, но  чтоб не
было  разночтении,  крупными  буквами  написал  сумму   прописью  и  фамилию
начертал. --Теперь все. С богом, Алексей Иванович.
     У двери их остановил гайдук.
     -- Куда, Гаврила Ефимович?
     -- В парк, за дурманом.
     -- Я с вами, -- с готовностью согласился гайдук.
     -- Дурман надо собирать в  полнолуние и непременно  в одиночестве. А то
лекарство силы иметь не будет.
     Гайдук попробовал было  что-то  объяснить, тыча  пальцем  в Алексея, но
Гаврила повысил голос.
     -- Я буду в одиночестве, и он будет в одиночестве. Понял? И чтоб  тихо!
Хабэас тиби*, понял?
     Гайдук не  осмелился переспросить  и  остался на посту. Коридор беглецы
миновали беспрепятственно, а как вышли на лестницу -- Прошка.
     -- Траву собирать, пустырник,  --  опередил Гаврила вопрос.  --  Алешка
собирает, да все не то. Сам должен полазить по кустам.
     --  Ночью-то?  -- печально  спросила  карлица. -- Еще  вернетесь когда,
Гаврила Ефимович?
     -- Ты лечи барыню. Дурманом лечи, как велено. Я еще компонентов пришлю.
Ваш дом в моей книге на первом месте. Прошка послушно кивала головой.
     --  Пустырник лучше на  кладбище бери.  Там у него лист сочнее и стебли
крепче.
     -- На  закраине  парка,  где  болотисто,  тоже  хороший  пустырник,  --
вмешался Алексей.
     Гаврила  посмотрел  на него как-то  странно и неожиданно погла  дил  по
плечу:  "Эх, Алексей Иванович... " И, устыдившись этой  неположенной по чину
ласке, опять нагнулся к Прошке:

     ______________
     * Держи про себя (лат. ).

     -- Следи, чтоб не  орали.  Чуть что  --  пусть  настойку  пьют. Августе
Максимовне чай из тысячелистника заваривай. Она желудком мается. Француженке
бородавки выведи, знаешь чем. Красивая девица, а все руки в пупырях.
     -- Гаврила, идем! --  требовательно сказал Алексей, уловив внимательным
ухом,  как наверху началось  какое-то  предгрозовое  громыхание. Задвигались
стулья, кто-то визгливо запричитал. Когда беглецы  достигли первых деревьев,
на втором  этаже распахнулось окно, и  Августа Максимовна  истошно завопила:
"Лекаря! "
     -- Гаврила, бежим! Что есть духу, слышишь?
     Ноги  сами  находили  дорогу,  деревья  расступились  перед  беглецами,
мраморные  нимфы  вставали  на пути,  чтобы  лилейной ручкой указать  верное
направление.
     -- Не могу  я бегать, -- хрипел Гаврила за спиной у Алеши. -- У меня от
бега колотье в боку. Ох, господи...
     А в доме хлопали  двери, метался в окнах свет и вопили, стенали, орали,
блажили человеческие глотки. Даже западная  половина дома пришла в некоторое
волнение: "А вдруг пожар? " И вот уже "белые" и "синие" войска, вооружившись
фонарями,  двинулись  сомкнутыми  рядами  в парк, неся,  как  победный клич:
"Лекаря! Лекаря! "
     "Во орут", -- подумал даже с некоторым уважением Алексей.
     И профессиональная обида обожгла сердце -- словно не  жал  он  для этих
малохольных колючий  пустырник,  словно  не  вливал в эти дурные  глотки сок
благородной  травы. И  понял  Алексей, что не пустырник, а сам Гаврила,  как
благородный  дух,  держал этот дом  в  безгласном повиновении, а  теперешние
вопли  и крики  --  это  полная  страстного томления  тоска по  безвозвратно
ушедшему покою.
     Последние метры Алексей проволок  Гаврилу на себе.  Никита и Саша ждали
их, как было договорено, в обычном месте встреч.
     -- Наконец-то! Все сроки прошли. Лезьте  сюда.  Что с Гаврилой? Тебя не
избили? Кто там кричит?
     Никита через решетку поспешно ощупал полуживого камердинера.
     -- Скажешь тоже -- избили! Он у них  вроде бога. Туземцы проклятые! Это
они  за  нами  гонятся, -- проговаривал  Алексей,  силясь оторвать  от земли
раскисшее тело Гаврилы, подсадить  его и какнибудь перекинуть  через высокую
ограду. Гаврила  слабо помогал Алешиным усилиям, но мелькнувший меж деревьев
свет совершенно парализовал его волю, и он смирился с неизбежностью:
     -- Все... Конец... Не уйти. Бросьте меня. Хоть сами-то спасетесь!
     -- Ты  бредишь,  Гаврила?  Нам-то от  кого спасаться? -- закричал Саша,
остервенело дергая камердинера, пытаясь протащить  его  сквозь узкие  зазоры
решетки.
     -- Сашка,  он же  не  может расплющиться! --  пробовал  угомонить друга
Никита.
     -- Тогда вплавь! --  И  Алеша решительно  толкнул  податливую фигуру  в
воду.
     Раздался легкий всплеск...
     -- Я плавать не  умею, -- только  и успел  крикнуть  Гаврила и  покорно
пошел ко дну, но  рука  Алексея ухватила  его за воротник, подняла над водой
облепленную  тиной  голову. Несколько сильных  гребков,  и  они благополучно
вылезли на берег по другую сторону злополучной решетки.
     Друзья  подхватили безжизненное  тело  алхимика  и  бегом  бросились  к
стоящей на верхней дороге коляске.
     Когда  коляска отъехала настолько, что не стало  слышно  криков погони,
Гаврила очнулся, брезгливо снял со лба липкие водоросли.
     -- Вина бы, господа, -- пробормотал он зябким голосом.
     --  Пожалуйста.  -- Саша  услужливо вложил  в онемевшую  от холода руку
бутылку токайского.
     Гаврила сделал большой глоток и протянул бутылку Алексею.
     -- Такого  помощника, как Алешенька, мне никогда не найти, -- сказал он
грустно.
     Сидящий на козлах Никита оглянулся, блеснул в улыбке зубами.
     -- Я выучусь, Гаврила. Не робей! Мы едем в Сорбонну!
     -- Прямо сейчас? Куда ж я в мокром-то? И компоненты надо уложить. У них
там в Париже ни пустырей, ни болот.
     -- Не  волнуйся, еще успеешь обсохнуть, -- успокоил камердинера Никита.
-- Батюшка назначен во Францию посланником. Нас он берет с собой, а выезд не
раньше, чем через неделю.
     -- А там, смотришь, и я к вам наведаюсь, -- рассмеялся Саша.
     --  Кхе...  О, Париж!  О, Сорбонна! -- Гаврила приосанился и неожиданно
тонким и скрипучим фальцетом запел:  "Гаудеамус, игитур, ювенэс дум сумус...
"*
     -- Таврила, ты пьян! Ради всего святого -- не надо латыни!
     -- Пусть поет! -- Никита щелкнул кнутом. -- На этот раз латынь вполне к
месту. Будем веселиться, пока мы молоды... Вперед, гардемарины!

        ЭПИЛОГ
     Новый 1744 год друзья наши встретили врозь.
     Алексей  Корсак  -- в Петербурге в  Морской академии.  Начальство оного
заведения   учинило  ему   дотошный   экзамен,  нашло  его   знания   весьма
удовлетворительными и зачислило на последний курс.
     Софья по приглашению князя Черкасского приехала в Петербург  и, проведя
месяц  в его  дому, совершила вещь невозможную -- помирила Аглаю Назаровну с
мужем. Новые отношения супругов не изменили распорядка их дня, однако дворня
стихийно стерла невидимую черту, деляющую усадьбу на два клана. Меньше стало
крику и ору,  а в тронной зале в поисках справедливости теперь  присутствуют
как  "белые",  так  и  "синие".  Впрочем,  чистый  цвет редко  теперь  у них
встретишь,  смотришь, панталоны белые,  а камзол синий или наоборот,  однако
все это мелочи...

     _______________
     * Начало известной студенческой песни (лат. ).

     По отбытии из  дома  Черкасских  Софья  поселилась под  Петербургом  на
дарованной ей  мызе. Вера Константиновна оставила до срока Перовское и стала
жить вместе со своей  будущей  невесткой.  Как  ни  старался князь,  ему  не
удалось вернуть завещанное монастырю  богатство Зотовых, но тетушка  Пелагея
Дмитриевна  после продолжительной  беседы  с Черкасским  устыдилась  и в его
присутствии начертала  завещание, где  отписала все племяннице. Событие  это
было вполне своевременно, потому что важная помещица, хоть и лежала в шелках
и бархате с французским романом в  изголовье, была  очень плоха  --  водянка
раздула живот и ноги.
     Софья  стала  богатой наследницей,  но  это мало  ее занимает.  Другими
заботами  заполнен  день --  сидеть  подле  маменьки Веры  Константиновны  у
окошка, читать  и всматриваться прилежно в летний туман и зимнюю вьюгу -- не
зачернеется ли карета, везущая Алешеньку на вакацию -- хоть  на неделю, хоть
на денечек! И  как бы ни была счастлива последующая жизнь Софьи, удел  ее --
ждать.
     Саша  Белов встретил  Новый  год в  карете по дороге  домой,  если быть
точным  -- в Польше. Прибытие его в  Париж,  а тем более  отъезд требуют, по
нашему мнению, куда более пространного рассказа, но бумаги в России работают
до сих пор мало и плохого качества, а посему автор, уступая настоянию трезво
мыслящих людей, довольствуется одним абзацем.
     Дипломатическое   дело,  порученное   Саше   Бестужевым,  носило  чисто
курьерский  характер и было  выполнено  с честью.  Месяц его жизни  в Париже
пролетел как миг  и кончился ночным  тайным отъездом в карете, данной князем
Оленевым. Таинственность эта была.  вызвана не только зашифрованной почтой к
вице-канцлеру, которую Саша вез на груди,  но и присутствием в той же карете
счастливой и перепуганной  Анастасии Ягужинской. Саша выкрал ее почти  изпод
венца, и немалую помощь в этом оказали ему Никита и верный их Гаврила.
     Де Брильи долго не мог выяснить, кто  совершил сей  дерзкий поступок, а
когда узнал наконец то  поклялся лишить  жизни  этого щенка,  этого  негодяя
Александра Белова, но  пока не  видно, чтобы жизнь предоставила кавалеру эту
возможность.  Венчание  Саши  и  Анастасии  прошло  незаметно,  ни  двор, ни
"Ведомости" не уделили их свадьбе должного внимания.
     Никита и Гаврила  в канун  Нового года вступили на землю Геттингенского
университета. Их вояж  в  Саксонию предворил  некий  разговор, случившийся в
Париже.
     -- Батюшка, я хочу сказать вам, что не только желание быть рядом с вами
привело меня во Францию. Я хочу учиться.
     -- Вот как? Чему?
     -- Всему!  -- беспечно  отозвался Никита.  -- В  навигацкую  школу я не
вернусь и хотел бы поступить в Сорбонну.
     -- В Сорбонну?  -- Князь с величайшим  удивлением посмотрел на сына. --
Ты  хочешь заняться богословием? Неплохая карьера для князя Оленева -- стать
капуционом!
     -- Но я вовсе не хочу заниматься богословием. -- Никита  был смущен. --
Я думал, что Сорбонна и университет -- это одно и то же. Гаврила уверял...
     --  Гаврила... -- Князь рассмеялся.  --  Десять лет  назад Гаврила чуть
было  не поехал со мной в Париж и после  этого уверен, что знает  французов.
Сорбонна в  силу старых  традиций руководит университетом,  но  учит  только
схоластике и теологии. Да и весь университет  здесь проникнут средневековыми
традициями. Медикам там читают римскую хирургию. Мало того, что хирургия эта
безнадежно устарела, так еще лекции читаются по латыни.
     -- Я знаю латынь, -- быстро сказал Никита.
     -- И я... -- прошептал подслушивающий под дверью Гаврила.
     -- Латынь -- это неплохо, но  просвещенному человеку в  XVIII веке надо
еще  знать английский и немецкий.  И не римская  хирургия нужна, а механика,
история,  архитектура и география! Может, определить тебя в Коллеж де Франс?
-- сказал князь задумчиво. -- Его посещал великий Рабле...
     Здесь Гаврила не выдержал, вломился в  комнату, повалился князю в ноги.
В  его  слезливой  и бессвязной речи,  произнесенной, как думал  Гаврила, на
латыни,  только  одно  слово  было  понятно  --  Геттинген.  Князь  высказал
одобрение поездке  в Германию.  Годы  учения были весьма интересными  и  уже
потому  счастливыми  для  Никиты, а тем  более  для  Гаврилы. Он  не  только
преуспел в химии, медицине и парфюмерии, но и сколотил изрядный капитал.
     Однако вернемся в Петербург  1743 года. Шетарди приехал в  ноябре и был
принят милостиво  государыней Елизаветой  и всем двором. Но  Дальон  страшно
негодовал из-за появления на политической арене своего  соперника. Первый же
их разговор начался с брани, а кончился пощечиной,  которой "бесхарактерный"
посол наградил посла подлинного.  Тот не остался в  долгу и проткнул Шетарди
ладонь. Мар