те
отпечатался каблук. Не доверяя глазам своим,  Гаврила во-друзил на нос очки,
а через минуту, срывая  на ходу фартук, уже мчался к выходу, сотрясая воздух
гневным воплем:
     --  Как,  мерзавец,  не заложена? А  если Никита Григорьевич  явятся  и
пожелают поехать куда? Предупреждал ведь шельму, чтоб карета всегда на ходу!
Может, у тебя еще и лошади не кормлены?
     Через  полчаса Гаврила подъезжал к  Малой Морской. Белов-- о, чудо!  --
был дома. Гаврила весь трясся, шарил по карманам, рас-сказывая с вызывающими
зевоту подробностями, как он вытирал пыль...
     -- Вот она! Вот пропуск к сатане, Александр Федорович! Уже записка была
прочитана  несчетное  количество  раз, уже было  высказано  несколько  самых
фантастических  предположений, а  Гаврила  все сидел,  вцепившись в  подушки
канапе, и следил за каж-дым Сашиным движением. Наконец Саша отложил записку,
при-жал  к  столешнице тяжелым  шандалом и  нахмурился,  глядя  куда-то мимо
Гаврилы.
     -- Что-то вы  плохо выглядите, Александр Федорович,-- участли-во сказал
тот.-- Бледные очень и на себя не похожи.
     -- Это от недосыпа,-- улыбнулся Саша.-- Ты иди, Гаврила. Ты нашел очень
важное письмо. Теперь мы точно знаем, куда уехал Никита. А то ведь были одни
предположения.  И теперь  ты ко  мне  больше  не ходи. Хорошо?  Если  ты мне
понадобишься, я сразу дам знать. Но сам ни ногой. Понял?
     Саша вовсе  не хотел придавать  голосу какую-то особую таин-ственность,
Гаврила  ее  сам  придумал и тут же поверил, что  его отлучают от дома из-за
какой-то высокой государственной  надобности. "Дабы не скомпрометировать..."
--  твердил он себе, на-правляясь в  карете  домой. Ему очень нравилось  это
слово.
     А Саша  тем временем  сидел, подперев щеку  рукой,  и до рези в  глазах
всматривался в записку,  рядом  лежал  русский ее перевод. "Сударь! Завтра 3
мая в семь часов  пополудни Вас  ждет во дворце  известная дама. Приходите к
крыльцу и смело идите внутрь. Вас  встретят. Пароль --  "благие  намерения".
Записку следует уничто-жить". Саша изучил уже и немецкий и русский  тексты и
выводы сде-лал,  его  волновало другое.  Он пытался  понять, откуда он знает
этот почерк?
     Ну  напряги  память,  напряги...  Откуда знакома косина  строк,  словно
каждая прогибается под собственной тяжестью? Но строчки-то всего четыре, а в
памяти  застряла   целая  страница.  Только,  по-мнится,   она  была  писана
по-русски.
     Он готов побожиться, что никогда  не  видел почерка великой княгини, но
записку  к Никите могла  писать и  не она, а кто-нибудь из  фрейлин. Записку
надобно  показать  Анастасии.  Решено, в субботу он  едет в Петергоф, а пока
надо  посоветоваться  с  профессионалом. И  Саша  несмотря  на  поздний  час
направился к Лядащеву.
     Вера Дмитриевна не принимала никого, кроме Саши  Белова. Трудно описать
ее восторг от такой неожиданной встречи. На Сашу обрушился водопад вопросов,
улыбок, каждое его желание предуп-реждалось,  и только на один вопрос: "Дома
ли  Василий  Федорович?"  -- Саша  не мог  получить  ответ.  Хозяйка  как-то
удивительно ловко переводила разговор на другие темы.
     -- А правда ли, что  великая  княгиня  и  наследник  Петр Федоро-вич  в
ссылке?  Мне точно рассказывали,  что  они живут в Царском Селе и государыня
запретила им появляться в Петергофе. А там весь двор! Я Васе  говорю, поедем
в  Петергоф,  снимем  там  какой-нибудь дом поблизости  или  купим. А он мне
говорит, друг  мой,  там на  сто  верст в округе все  дома, включая  собачьи
конуры,  уже заняты или куплены. А правда ли, что у старшей дочери адми-рала
Апраксина оспа? Как  не знаете? Дочь не знаете? Ну такая... некрасивая, цвет
лица  прямо  оливковый. Правда,  правда,  совер-шенно  зеленый, а теперь еще
оспа. Бедный отец...
     Щебетание  это продолжалось  час,  а потом, исчерпав тему и решив,  что
светские обязанности соблюдены. Вера Дмитриевна сооб-щила:
     -- А Василий  Федорович уехал  в Торжок.  Ах, не  смотрите  на меня так
грустно! Разве я была плохой собеседницей?
     -- Когда он вернется?
     -- Как пойдут дела. Понимаете, в Торжке умер  мой дальний род-ственник.
Он небогат, и у него  куча наследников. Сейчас эти на-следники растащат  дом
по нитке, а там есть  часы,  и не  одни, я точно знаю.  Что  вы удивляетесь?
Разве Василий Федорович не говорил вам, что он держит в руках время? Это так
мило...
     Саша молча откланялся.  Он был уверен,  что все это чистая вы-думка,  и
только  негодовал на Лядащева, что он сочинил такую пустую историю. Это жена
может поверить,  что он  потащился куда-то за часами, смешно сказать, но для
прочих он должен был при-думать ширму поинтереснее.


        -16-

     Вера Константиновна с трудом поднялась на второй  этаж, по-стучалась  в
опочивальню невестки и, не дожидаясь ее отклика, отворила дверь.
     Софья  босая,  простоволосая, в  ночной рубашке и  накинутом  на  плечи
шлафроке  сидела за туалетным  столиком и, покусывая перо, сочиняла письмо к
мужу  Уже были описаны  дела  домашние,  детские,  уже  были заданы  вопросы
относительно  самочувствия и настроения,  и теперь Софья размышляла,  писать
или не  писать в порт Регервик о самом значительном событии  -- исчезновении
Ни-киты.  Появление  свекрови  не  столько озадачило ее,  сколько  испугало.
Заставить Веру Константиновну подняться в столь позд-ний час в спальню могли
только обстоятельства чрезвычайные.
     --   Что  случилось,  матушка?  --  Софья  встала,  подвигая  свекро-ви
единственный в комнате стул.
     Но  та  помахала  рукой,  мол,  не  надо стула,  откинула белье на  уже
разобранной постели, уселась на тюфяк и сказала строго:
     -- А то и  случилось,  что я все  знаю.--  Потом  вздохнула глубо-ко.--
Прежде  чем  по  городу мотаться  и дознание  вести  не  грех  бы с  матерью
посоветоваться.
     Софья ответила недоумевающим взглядом.
     --  Алешеньке  об этом  не  пиши,--продолжала  свекровь, мельком бросив
взгляд на исписанную  бумагу.--  Регервик все одно что  заграница, а  значит
пойдет через цензуру. Ты не смотри, что сейчас времена мягкие. Я больше тебя
жила, знаю...
     -- Простите, маменька,  но мне  трудно вас понять,--  нарочито  ласково
произнесла Софья, самоуверенность свекрови иногда ее раз-дражала.
     -- Да уж конечно... Ты думаешь, если вы меня из гостиной вы-ставили, то
я ничего не  слышала? И этот господин сладкий с  окаянной фамилией, Лядащев,
кажется, тоже тень на плетень  наво-дил. Никита пропал? Уж неделю, как о нем
ни слуху ни духу. Так?
     Софья смутилась.
     -- Маменька, я не сказала вам об этом только  из  опасения  взволновать
попусту. Все еще разъяснится самым простым и не-винным способом.
     -- Невинным способом!  -- всплеснула руками Вера Константи-новна.-- Это
где-нибудь в Венециях  аль в Парижах разъясняется  не-винным способом,  а  у
нас-то дома... Попомни мое слово.  Добро еще, если Никита сидит заложником в
разбойной шайке и выкупа ждет. А вернее всего, что это дело  политическое.--
Последнее  слово свекровь произнесла грустно и буднично, словно  речь  шла о
про-кисшем супе.
     Только  тут  Софья  обратила  внимание, что  Вера  Константинов-на  уже
раскрыла свой рабочую сумку, водрузила  на нос  очки,  а  те-перь оглаживает
себе грудь в  поисках  иголки. Значит,  пришла она  не на пять  минут, а для
длинной нравоучительной беседы. Странно, однако, она началась...
     -- Что вы меня пугаете, маменька?
     -- Я б не пугала. Я бы вообще вмешиваться в это дело не ста-ла, кабы не
поехала ты  сегодня с утра в казармы  разыскивать Сашу Белова.  Не  нашла? И
добро  бы  сама  беседовала  с ординарцем, а  то послала кучера. Анисим тебе
наговорит... Он не просто туго-дум, он дурак.
     -- В военные палаты женщин  не пускают,-- обиженно  бросила Софья,--  и
знай я, что у Анисима такой длинный язык...
     --  Вот,  вот...  Мало того, что это  неприлично -- искать по  казармам
чужого мужа, так  ведь и опасно. Ты губы-то  не поджи-май! У тебя дом, дети.
Все в один  миг можно перечеркнуть. И не посмотрят,  что ты  женщина.  У нас
женщин и в крепость сажают, и кнутом наказывают.
     Пухлые  ручки  свекрови проворно  сшивали куски  ткани, разнящие-ся  не
только  формой  и  фактурой, но  и  цветом.  Из  блеклой  парчи  и косматого
лазоревого  бархата  она  сочиняла   модную  душегрею.  Вера  Константиновна
приехала в  Петербург, привезя  из  псковской дере-вушки  два воза  добра. В
числе столов и лавок, посуды и икон был и окованный железом сундук с одеждой
умерших прародителей.  Пятьдесят лет без  малого все эти терлики,  охабени и
кафтаны карлотовые лежали без употребления,  и теперь,  твердо уверившись во
мнении, что прежняя мода на Русь не вернется. Вера Констан-тиновна  занялась
перешиванием  старого  гардероба  в современный.  Работа  портнихи неизменно
настраивала  свекровь на доброжелательный лад,  поэтому мрачные предчувствия
ее выглядели особенно неуместно.
     --  Пока я  не сделала  ничего  такого, за что меня следует нака-зывать
кнутом,--  оскорбилась Софья.-- Я просто хотела найти Сашу, чтобы справиться
у  него,  нет  ли новостей.  Наши предположения потвердились.--  Она вкратце
рассказала о найденной Гаврилой записке.
     -- Прочти, что Алешеньке написала,-- примирительно сказала свекровь.
     В уверенности и  наивной  непререкаемости,  с  какой  она  указа-ла  на
исписанные листы, была она вся. Вере Константиновне и в голову не приходило,
что Софья может писать  кому-нибудь, кроме мужа, и что в  переписке супругов
могут быть какие-то секреты.
     Когда  письмо было  прочитано.  Вера  Константиновна откусила  нитку  и
сказала задумчиво:
     --  Ты  на  меня  не  обижайся. Я  тебя  просто  предупредить  хоте-ла.
Начинаешь важное дело,  посоветуйся со старшими, узнай  их  мысли,  касаемые
данного предмета. Вдень-ка мне нитку...
     Мысли,  "касаемые  данного предмета",  были высказаны  в  нетороп-ливой
манере и  были столь  причудливы,  что Софья  в  себя  не  могла  прийти  от
изумления. Время от времени рука с иголкой замирала, свекровь  вскидывала на
Софью  увеличенные линзами очков глаза. Двойное отражение свечи придавало ее
словам таинственный харак-тер. Очевидно было, что она подслушала разговор  с
Лядащевым весь,  целиком, и экстракт ее раздумий сводился к следущему: "Если
Ни-кита поехал на свидание к великой княгине и после этого пропал, то  самый
простой и разумный путь справиться об этом у самой великой княгини".
     -- Ну что вы такое говорите, матушка? --  не  выдержала  Софья.-- Кто ж
нас пустит к великой княгине? Да ее и в городе нет.
     -- Вот именно. А  в  Царском  Селе с ней гораздо сподручнее  свидеться.
Только это тайна! И Белов об этом не должен знать.
     -- Помилуйте, матушка, да разве я посмею что-либо в этом деле скрыть от
Саши!
     --  Ты меня  не поняла. То, что мы  узнаем, рассказывай пожалуй-ста, но
как мы узнаем -- об этом не должна знать ни одна живая душа. Я  уже говорила
об этом предмете с господином Луиджи. Он обещал подумать.
     -- Луиджи? Наш хозяин?
     От  неожиданности  Софья   рассмеялась  громко,  почти  неприлич-но  --
истерически.  Право  слово,  мозги  у  стариков  повернуты иногда  в  другую
сторону! "И как вы посмели?" -- хотела крикнуть она, но вовремя одумалась.
     --  Как  вы могли, матушка?  Кто дал  вам право  посвящать в нашу тайну
совершенно  незнакомого  человека?  Ведь  только  что  сами  тол-ковали  про
казематы  и кнут! Луиджи иностранец, он бредит своей Венецией, ему  до нас и
дела нет.
     Софья ожидала, что свекровь поднимется с негодованием и уйдет,  хлопнув
дверью,  как неоднократно  поступала ранее  со строп-тивой невесткой. Однако
Вера Константиновна не только не обиде-лась, но улыбнулась удовлетворенно.
     --  Ты  не знаешь  господина Винченца.  Более  доброго  и  порядоч-ного
человека не сыскать во всем Петербурге.
     "Дамский угодник!"--с негодованием подумала  Софья, злясь на себя,  что
никогда не  посмеет высказать эти  мысли  вслух. В  его-то сорокалетние годы
вести себя так  неосмотрительно! Уже и  прислуга прыскает  в  кулак, замечая
самые неприкрытые знаки внимания Вере Константиновне. И она хороша! Хихикает
с ним,  словно девочка. Как неосмотрительна бывает старость! Уж она-то  в их
годы будет знать, как себя вести...
     -- А если он и бредит своей Венецией,--свекровь сняла очки и посмотрела
на Софью грустным, затуманенным взглядом,-- то как же не бредить-то, помилуй
Бог? Здесь у самой  сердце замирает. Он мне рассказывал. Море теплое-теплое,
солнце жаркое-жаркое, и всю-ду гондолы. Это как наши рябики, только черные и
гребут  в них  стоя. Ну что ты на меня смотришь? Придвинься ближе.  О  таких
де-лах надо шепотом.
     Софья послушно склонила голову.
     --  Великая княгиня  с  мужем своим  Петром Федоровичем  обре-таются  в
Царском  Селе.  Кажется,  они в опале. К великой княгине никого  не пускают,
кроме,-- она приблизила губы к самому уху Софьи,-- портного Яхмана и ювелира
Луиджи. Он для  их высочества Екатерины  гарнитур делал. Я видела.  Красота!
Алмазы  так  и  сияют! А потом  их  величество  Елизавета  раздумала  дарить
гарнитур их  высочеству. Гарнитур себе забрала, а Луиджи сказала  -- подбери
другой, поскромнее, да сам и отвези.  Это было еще  до  отъезда государыни в
Петергоф.  Теперь  господин  Луиджи  в  некотором за-труднении и  решил  сам
отправиться в Царское Село.
     -- И он может все узнать? -- восторженно прошептала Софья.
     --  Об   этом  пока  разговора  не  было,--  важно  присовокупила  Вера
Константиновна,--  но он обещал  подумать. А  с дочкой его Марией я отдельно
говорила. Уж она-то отца уломает!
     -- Ка-ак?  Матушка,  и Мария все знает?  Скоро все галки в  нашем  саду
будут кричать на весь свет, что  Никита влюблен в  великую княгиню и ездил к
ней на свидание.
      О  том, что  он влюблен,-- улыбнулась свекровь,-- я  никому ничего не
говорила. Тем более, что он и сам этого точно не знает, попомни мое слово...


        -17-

     Итак, Винченцо Луиджи, венецианец, сорок шесть лет. Он при-был в Россию
пятнадцатилетним  юношей  с отцом своим Пьетро Луиджи, который называл  себя
архитектором, хотя  и  не  имел на это права. Но в России  давно утвердилось
мнение,  что лучших певцов и строителей, чем итальянцы, в мире нет и быть не
может, поэтому Пьетро был весьма радушно встречен в зарождавшемся Петербурге
и даже принят ко двору; как известно, Петр Великий был весьма де-мократичен.
     Луиджи-отец был определен к строительству Петропавловской  крепости,  а
Луиджи-сын предпочел другое ремесло. Слава досточти-мого  Бенвенуто Челлини,
великого флорентийца,  не давала ему покоя. Но не только о славе мечтал юный
Винченцо.  В ювелирном ремесле, чудилось  ему, был самый надежный и  быстрый
способ раз-богатеть  и, следовательно, скорей вернуться  на родину. Винченцо
поступил в ученики к искусному брильянтщику Граверо.
     Жизнь предвещала удачу, но  тут все  напасти разом свалились на  бедную
семью.  Луиджи-старший  упал  с крыши собора и умер  в одно-часье.  Винченцо
оказался  без  средств  к  существованию и  в  крайнем разладе  с  учителем,
развратником  и  пьяницей,  который все норовил наставлять юного  венецианца
именно в этих науках, пренебрегая огранкой камней.
     Если  б были  тогда у Винченцо деньги хотя бы на  дорогу, он на-верняка
сбежал  бы  из этой призрачной, холодной, хмурой северной Венеции в  Венецию
подлинную,  которая снилась  ему каждую  ночь.  По узкому  каналу,  зажатому
темными, ни огонька, домами,  скользила его гондола. Лохматые звезды плавали
в   черной  воде.  Гортанно  и  звонко  перекликались  гондольеры,  дабы  не
столкнуться  на  повороте  лебяжьими  носами своих  гондол.  Где-то  звучала
музыка,  и Винченцо терзался, силясь понять, поют ли у моста Риальто или  на
площади   Санти  ДжованниПаоло,   где  высится   бронзовая  статуя  мрачного
кондотьера Коллеони. Проснувшись, он обнаруживал, что подушка его  мокра  от
слез. Луиджи  переворачивал  ее, засыпал и  опять  видел ночную  Венецию. По
утрам ему приходила в голову дурацкая мысль:
     если хочешь увидеть свой родной город золотым, солнечным, то и  заснуть
надобно днем и в  хорошую погоду. Однако бдительный Граверо не позволял  ему
предаваться грезам в рабочее время.
     Оставалось  одно  --  работать и терпеть постоянную ругань,  а иногда и
побои: восемнадцатилетнему ученику трудно было совла-дать с пьяным учителем,
имеющим силу гориллы.
     Но  все  это в прошлом. Овладев  мастерством,  Луиджи  ушел  от сво-его
грозного  учителя,  завел крохотную мастерскую,  а вскоре  за-жглась  и  его
звезда, когда  в числе прочих ювелиров он был при-глашен  во дворец к царице
Анне Иоанновне для огранки полученных с Востока драгоценных камней. Все  это
были подарки  из  Китая,  Персии  и прочих  государств, желающих подтвердить
вновь испечен-ной императрице свое благорасположение.
     Дабы  не отпускать  от  себя только что  приобретенное богатство,  Анна
Иоанновна приказала оборудовать мастерские рядом со своими  покоями и  потом
часто  заходила  в  эти мастерские,  наблюдая  с любо-пытством,  как режут и
шлифуют  рубины,  изумруды   и  прочая.  Блеск  драгоценностей,  до  которых
императрица была большая охотница, не помешал ей обратить внимание на одного
из ювелиров.
     Луиджи не  был высок ростом, к  тридцати  годам волосы его поре-дели  и
фигура  чуть расплылась, обозначив под камзолом округлый  живот, но лицо его
ничуть  не подурнело,  в выражении его не было и  тени угрюмости или испуга,
которые неизменно безобразят черты наших соотечественников  при виде высоких
персон.  Многие  считают,  что  главное  в  лице  --  глаза,  иные,  правда,
утверждают, что не менее  важен  нос. У Луиджи был красивый нос, но ничем не
примеча-тельный, однако  глаза  заслуживают особого разговора.  И не  в  том
дело,  что, уезжая из  Венеции,  юный Винченцо  отразил в них  навсегда цвет
лагуны  (понятно, что  они  были  голубыми), а потом  вобрал  в  глубину  их
таинственное мерцание материала, с которым работал.  Глаза его  имели особое
выражение кротости и доброты, с которым он смотрел на божий свет, а особливо
на лучшее  творение его  --  женщи-ну.  Он  не  был  донжуаном,  а по-русски
бабником, он просто жалел весь женский пол,  и  попадай  под его взгляд хоть
служанка, хоть императрица, душа их вдруг  начинала томиться, таять, и  сама
собой формулировалась  в  голове  мысль: этот  итальянец  все  поймет в моей
горькой  жизни. Только  поговорить бы с ним негромко, погреться в сиянии его
удивительных глаз.
     Винченцо  Луиджи  получил заказ  из рук самой  государыни,  и уже через
полгода  имел  достаточно  средств,  чтобы  вернуться  в Венецию  зажиточным
человеком, но  вместо  этого купил в Канцелярии от  строений каменный  дом с
садом,  флигелем и амбарами, устроил  в  подвале  первоклассную мастерскую и
завел учеников. Благородная жадность к  работе  и желтому металлу, которая в
странах Запада в отличие от нас, русских, вовсе не считается пороком, всегда
была двигателем прогресса.  В  России  же  прогресс  толкается  вперед столь
ненадежным двигателем как загадочная русская душа,  но это  так, к слову.  И
потом, это, может быть, не так уж плохо.
     Мечта о Венеции не остудилась  в его сердце,  но, качаясь  в рябике  на
невской волне  и рассматривая отраженную  в воде  Большую  Медведицу, Луиджи
как-то сумел договориться  со своим  внутренним  голосом, доходчиво объяснив
ему, что родина может еще немного подождать.
     Между  делом  он  женился  на  русской  деве  --  розе  зимних  снегов,
меланхолической и хладнокровной, которая не умела вести хозяйство, требовала
к себе куда больше внимания, чем успевал дать ей муж, и все хандрила, мерзла
в   перетопленных,  угарных   покоях.  Подарив   ему  дочь,   она  полностью
израсходовала запас жизненных сил и незаметно угасла от чахотки.
     Лет до  пяти, а может быть, и более,