Господи? Ты все видишь...
     Перед глазами уже тучнела грязь... Глядя на  нее  из своего теперешнего
далека,  Апраксин  с ужасом представлял,  как ступает  в  нее дыряво  обутая
солдатская нога,-- непереносимо!
     Вальяжный генерал не любил войну  и совершенно искренне не  мог понять,
как можно вести баталию с противником, не получая вовремя  хорошей  пищи, не
ночуя  в тепле на мягком...  О  тайных указах  Петра  Федоровича  и  письмах
великой княгини  он и  думать  забыл. Он человек  подчиненный.  Одно он знал
точно:
     и Дщерь Петрову он не предал, и великим князю и княгине потрафил.
     --  Сердце  нечестивых  жестоко...  Зла  исполнены их сердца.  Говорят,
подкуплен ты был пруссаком, а того не хотят понять. Господи, что отступление
от Алленбурга к  Тильзиту я вел в  крайне неблагоприятных условиях. Это ведь
был.  Господи, стратегический  обход  прусской  армии, у них,  говорят,  был
строгий военный порядок! А вы в полном изнеможении. Помилуй мя, грешного...
     Потом  мысли  его  сползли  к  обычному,  повседневному,  и,  продолжая
бормотать  о  несправедливых указах,  диспозициях  и винтер-квартирах,  он с
удивлением  обнаруживал  себя думающим  отвлеченно  и не без  удовольствия о
предстоящем завтраке.
     Кормился  он  на  мызе очень  недурно,  --это уж  супружница  Агриппина
Леонтьевна  постаралась,  переоборудовала столярный  сарай в  кухню,  наняла
лучшего повара и каждое утро присылала из Петербурга свежие продукты.
     Сливки были  жирны, с пенкой, куриный  бок в золотистой корочке,  хлеба
поджарены, а еще филейка большая по-султански от ужина осталась и  пирожки с
нежной требухой. Продукты бахусовы по утрам не  пил,  оставлял сию радость к
обеду, но от холодца,  отменной закуски, отказаться не мог -- с хренком его,
с хренком!
     После завтрака играл с кампанейцем  в тавлеи,  как называл он старинный
манер шашки, и неизменно выигрывал. Вице-капрал уважал его прежние заслуги и
не мог позволить себе унижать талант полководца еще и на шашечной доске.
     После  всех  этих нехитрых дел Степан Федорович шел в  угловую горницу,
что посветлее, прозванную кабинетной. Горница хороша была уже тем, что в ней
по ногам  не дуло,  хоть  войлок на полу  поизносился и выпростался частично
изпод  плинтусов. Еще тем нравилось заключенному сие помещение, что окно  на
левой стороне было наборным, слюдяным.  Бог весть, как  оно здесь появилось,
но уж, конечно, не из Голландии привезено- Московская работа... В центре был
круг,  а  от  него  слюдяные  сегменты расходились лучами, а  по  краям  все
квадраты  да ромбы, окаймленные кованой лентой  на  гвоздиках. Не  иначе как
прежний  хозяин привез  это  слюдяное  чудо из  столицы  да и  установил при
постройке мызы в память о старине.
     Усевшись за простой сосновый стол, бывший фельдмаршал предавался своему
любимому занятию -- усовершенствовал свой родовой герб.
     Степан  Федорович  приходился  племянником   великому  генерал-адмиралу
Апраксину, сподвижнику  Петра  I и главному  помощнику  в учреждении  флота.
Посему герб у Федора  Матвеевича  был,  как казалось младшему  Апраксину,  и
нарядней  и романтичней: по золотому полю плавал корабль под парусами, тут и
якорь, обвитый канатом, и два русских флага с косыми синими крестами.
     Герб Степана Федоровича  был  сугубо сухопутный. Он  представлял  собой
щит, разделенный на четыре части. В первой и второй частях  его на золотом и
голубом фоне изображались корона и сабля, в третьей и четвертой частях  щита
теперь надобно было  разместить пушки. Намет у  герба был подложен  золотом,
щит  держали  два  молодца,  имеющие  в  руках лук, а за  спиной  колчан  со
стрелами.
     Красивый  и  воинственный  герб!  Пушки   на  золотое  и  голубое  поля
пожаловала  Апраксину  сама  государыня после  Гросс-Егерсдорфской  баталии.
Теперь же, после всего этого сраму с арестом,  Степан Федорович больше всего
на свете боялся, что пушки эти чугунные у него с герба отнимут.
     -- Ведь не имеют права. Господи! Не по совести это,-- разъяснял он Богу
и как ответ небес принял возникшее вдруг желание самому разместить эти пушки
на гербе.  Для  этого  и делал  различные варианты,  словно художник  какой,
прости Господи!
     Родоначальником  славного  рода  Апраксиных  был  некто   Солохмир,  во
крещении  Иоанн. Он  выехал  из Большой Орды в  услужение  рязанскому  князю
Олегу, женился на  сестре его  Анастасии,  произвел на  свет  одного сына  и
четырех внуков. Все  развилки  генеалогического древа  были известны гордому
Степану Апраксину с детства,  поскольку остался он  сиротой и воспитывался в
доме адмирала  дяди.  В семнадцатилетнем возрасте  вступил в службу  рядовым
Преображенского  полка.  Дальше  капитан,  потом  секунд-майор,  при  взятии
Очакова  он  уже подпоясан  золотым полковничьим  шарфом. Там и заметил  его
Миних. В 39-м году Апраксин уже генерал-майор, и Миних пишет государыне Анне
Иоанновне: "Апраксин молод,  крепкого  сложения,  здоров,  служит прилежно и
подает надежду, что из него выйдет хороший генерал".
     И  служил  отечеству  не  жалея  живота  своего, наградами и  милостями
отмечен.  Но  ведь  это  как  посмотреть...  Степану Федоровичу  не  хочется
вспоминать, что Св. Александром награжден за то, что привез  весть  о взятии
Хотина.  А  если  б  кто другой сию  весть  к  ногам Их Величества  положил?
Подполковника Семеновского полка (полковником была сама  государыня) он тоже
получил  не за  воинские  подвиги, а  за удачное посольство в  Персию к шаху
Надиру.  Он  вспоминал  каждый  полученный  орден  и  только морщился.  Одна
собственная победа на его счету -- Егерсдорфская,  и за  эту самую победу он
попал в узилище. Где справедливость?
     По ночам он  чувствовал сердце... Может, и не сердце, а другой какой-то
важный для  жизни орган  бунтовался,  тяжело  ворочался внутри плоти,  потом
поднимался  к горлу  и  гнал  испарину. Наверное,  все-таки  сердце, надобно
завтра  сказать лейб-кампанейцу, чтоб позвал поутру лекаря пустить кровь или
поставить  пиявки  к  шее.  Мысли метались в голове, бились, словно  тело  в
падучей. Думал об арестованном Бестужеве: старый друг, а предал; вспоминался
Лесток, в  котором он, генерал Апраксин, сыграл роковую роль. Хотя какая там
роль,  ролишка,  был  он  только  подпевалой,  но  наградили  по-царски. Дом
Лестока,  со  всей его драгоценной начинкой, перешел в полную  собственность
Степана Федоровича. И ведь переехал! А как радовались обнове  жена и дочери,
а особенно старшая- Елена-красавица.  И  не  потому  ли  щадят его  враги, а
может, друзья Шуваловы, что дочь Елена Степановна, в замужестве  Куракина...
но лучше  не вспоминать!  Ах,  Шуваловы,  все гнездо их...  Не  унижение  ли
жертвовать честь дочери, выпрашивая себе жизнь? Но он ничего не выпрашивает.
Он живет по воле Божьей.
     На этих горних мыслях Степан Федорович засыпал, а утро  приходило такое
ясное  и  теплое, что все ночные  кошмары  отступали,  и он думал на  чистую
голову:
     жрать надо меньше...  чревоугодие  --  большой грех!  Да  и  зачем  зря
беспокоить медицину. Коли явится лекарь,  то уж всенепременно сыщет болезнь,
а коли болезнь назвать именем, то она уже не отвяжется.
     После праздника Петра и Павла,  что  пышно отпраздновали  в  Петергофе,
пожаловала супруга. Бросилась на шею вся в слезах:
     --  Ах,  свет  мой  ясный,  государыня  смилостивилась,  нам  разрешили
навещать тебя во всякое  время,  и мне и девочкам. Чует  мое  сердце,  скоро
прервется твоя мука, вернешься ты к свободе и счастию.
     Апраксин молчал, что тут скажешь? Но видеть жену было приятно, она хоть
и  невеликого ума женщина,  но всегда была  как бы одной рукой  его, во всех
своих деяниях он находил в ней поддержку.
     -- Что в свете делается? Расскажи, друг мой?
     И рассказала с кучей ненужных подробностей. Так, праздник Петра и Павла
весь  растворился  в скандальной истории  великой  княгини  и  Понятовского.
Степану Федоровичу хотелось узнать, каковы были тосты за столом и славили ли
в них победу Егерсдорфскую, а вместо этого жена приглашала заглянуть в чужой
альков. А чего он там не  видел?  Начала рассказывать  о Тайной канцелярии и
старшем Шувалове, но сбилась, начала-то шепотом, а  потом как-то свернула на
веер в стиле  "Верни Мартон", коим  с особым изяществом обмахивалась княгиня
Гагарина.  На  веере,  оказывается,   поле  с  загадочным  пейзажем,  фигуры
пейзанские  в кисее,  а  сбоку  черные перья. Ну зачем  тебе  дела  военные?
Отдохни от них, мой друг...
     И все-таки свидание  с женой принесло  несказанную  радость. Хотелось и
впрямь верить, что его дела склонились к улучшению.
     И  Елена  пожаловала,   прекрасна,  пышнотела,  и  тут  же,  забыв  про
насурьмленные брови и ресницы,  принялась плакать,  причитая по-бабьи:  "Ох,
батюшка,  тяжела  твоя жизнь, но  уж  мы  не  оставим тебя  заботой.  И Петр
Иванович и Иван Иванович Шуваловы о твоем освобождении весьма стараются".

     * Дочь  Апраксина, в замужестве  Елена Степановна Куракина,  состояла в
продолжительной любовной связи с всесильным Петром Ивановичем Шуваловым.
     _____________

     В конце июля возобновились допросы, вернее беседы, потому что разговоры
шли без опросных листов,  без  записей. Да  и бесед-то было  только две,  но
холодом  от  них  повеяло на  Степана Федоровича. Среди  привычных вопросов,
которые  задавал ему  старший Шувалов: зачем  не  поспешно выступил из Риги?
зачем  медлил движение  войска, зная,  что казна  истощена?  -- заданы  были
вопросы весьма опасные.
     -- В Нарве, где ты, Степан Федорович, больной обретался, в прошлом годе
осенью, был у тебя гонец от Бестужева. Так ли? Ну  вспомни, вспомни... С чем
он ехал?
     -- Да с чем же ему ехать, как не с указом от Конференции.
     -- Какой же мог быть указ, когда ты уже под стражей находился?
     --  Так в Петербурге,  посылая  депешу,  ничего о содержании  моем  под
стражей тогда не знали! -- воскликнул в сердцах Апраксин.
     --  Может, оно и  так, а может, и нет.  Фамилия того  гонца --  как? Не
запамятовал?
     -- Напрочь запамятовал.
     -- Да мы и сами помним. Полковник Белов... И  вот  еще какая штуковина.
Из  штаба  твоего топограф сбежал с картами, а в эту уже кампанию пруссаками
был  разграблен  наш тайный  магазин.  Там  пороха  и  прочего  оружия  было
видимоневидимо. Пруссаки взяли его набегом да все и вывезли.
     Упоминание  о разграбленном  магазине очень обидело  Апраксина. Он, что
ли,  сидючи на мызе, о тех картах  пруссакам  сообщил? Но это было  ничто по
сравнению с мельком оброненным замечанием:
     -- Сплетню о тебе подслушал, Степан Федорович:
     де, переправил ты с полей войны супруге своей бочонок с золотом...
     Степан Федорович почувствовал, что сердце его затрепыхалось, как мокрый
лоскуток  на  ветру,  но  виду  не  подал, только  промокнул  фуляром  вдруг
вспотевший лоб.
     --  Люди  злы,  теперь  каждый  оболгать  меня  хочет,--  сказал  он  с
достоинством.--  Еще  и  не  то услышишь, Александр  Иванович...-- Голос его
задрожал, и ненавистные слезы увлажнили взор.
     -- Ну  будет,  будет...-- участливо отозвался  Шувалов.--  Это я так, к
слову. Государыня  истины  ждет...-- И  посмотрел  ярым оком, мол, ужо потом
побеседуем.
     Апраксин еле  дождался приезда жены, и первый вопрос был сразу по делу:
говорила ли кому про монеты, присланные год назад под видом вина?
     --   Нет,   свет   мой,   никому   не   говорила,--    супруга   истово
перекрестилась.--  Об  этом даже Елена  не  знает, иначе ополовинила бы весь
запас.
     --  Запомни -- никому  ни слова-  Если  начнут приставать на следствии,
буду все отрицать. Так и знай! -- он строго погрозил ей пальцем.
     Как  дознался об  этом Шувалов,  кривой  черт? Ведь если  всплывет  это
дельце, то  ему  несдобровать. Золото  он  добыл путем честной конфискации в
имении бежавшего пруссака. Но  ведь не объяснишь! Скажут,  этим золотом тебя
Фридрих подкупил, чтоб  увел армию на зимние квартиры. Хотя с другой стороны
могут и то в  вину поставить, что не сдал он этот бочонок проклятый в казну.
Да и разговоров-то -- бочонок! Немногим больше пивной кружки!  "Не сознаюсь,
хоть  пытайте!  --  мысленно воскликнул Апраксин и  тут же взмок  весь.-- Не
посмеют они меня пытать. Уж лучше рассказать как  есть про сговор  с великим
князем, про приказ Екатерины, но пытку отвратить".


        Следственный тупик

     Август пришел и заспешил днями, тусклыми, как восковой наплыв на свече.
В следствии опять учинилась полная  остановка, не следствие,  а канцелярская
дрязга! Невостребованный Апраксин опять  ел, пил, рисовал гербы да ждал жену
с визитом. Разнообразие в быт внесло сообщение о Цорндорфской победе. Степан
Федорович  взволновался ужасно.  Он  и  радовался  славе русского  оружия, и
завидовал славе Фермера. У жены требовал подробностей.
     -- Не волнуйся, мой свет,  ты  свое уже отвоевал,-- вот  и весь сказ.--
Ничего себе, утешила!
     А неделей  позже, когда "стали считать  потери  под Цорндорфом,  пришло
новое сообщение, никакая это  не "победа,  а жестокое поражение. Как близкий
ко  двору  человек, знающий  все тонкости дворцовой жизни, Апраксин понимал,
что  истина  лежит где-то  посередине,  а  по дипломатическим  нуждам  будут
называть сию битву  и так и эдак, поскольку Фридрих войска наши не разгромил
и позволил отступить. Но сам он выбрал второй вариант, а именно "поражение".
Отвергли Апраксина, так вот -- получайте. Мысль  эта была стыдная, и он знал
об этом, но она хотя бы отвлекала  от неотвязных  дум про Тайную канцелярию.
Однако некое домашнее происшествие вернуло все на круги своя.
     В  пятницу, в  постный  день, он  никак не  мог уснуть. А какое  лучшее
средство от бессонницы, чем бокал, а лучше чара до краев, наполненная вином.
Бутылка  с  домашней  настойкой  --  крепкой,  пряной,  с запахом  полыни  и
гвоздики, стояла в шкапчике в закутке, который назывался буфетным.
     Степан Федорович не стал одеваться,  только ноги сунул в  пуховые туфли
и,  как  был в рубашке  до пят, не зажигая свечи, побрел в  буфетную. Хоть и
грузен он  был,  походку  имел легкую, посему шаги его никак  не потревожили
солдата  и лейб-кампанейца, которые, попивая топливо, вели в  другой комнате
неспешную беседу. Ну и  пусть их, он и вслушиваться не желал в  их разговор,
если бы не споткнулся вдруг о произнесенное шепотом собственное имя. Еще три
слова: "бочонок из-под вина" заставили его подойти к самой двери.
     --  Да  я  точно  тебе говорю,-- шептал чернявый солдат,-- это  уже все
знают. Привез маркитан  с войны воз бочек, и на каждой было написано "вино".
Хозяйка велела  снести  в  подвал. А  уж тяжелые были!  Но хозяйка  этим  не
удивилась, потому  что  была предупреждена самим: написано,  мол,  "вино", а
внутри золотые монеты.
     -- Как  же  он  упредил-то? Тяжело рассказывать глухому,  нет-нет  а  и
возвысишь голос. Солдат и крикнул:
     -- А я  почем знаю?  Может, адъютанта  поэтому прислал -- с  письмом. А
может, почта голубиная  -- самое милое дело. Депешу на ногу голубю привяжи и
пускай его в чистое небо.
     -- Да неужто голубь прямо на дом их сиятельства обучен? -- продолжал не
верить кампанеец.
     -- А  почему бы и нет? Но  это  не  важно. А важно,  что  по ночи взяла
супруга  нашего  свечу  да и пошла в полном  одиночестве в подвал  богатство
считать. Предвкушает... А бочки уже  на боку лежат, пробкой вперед. Сударыня
Агриппина Леонтьевна безбоязненно одну пробку выдернула, а оттуда не золото,
а вино струей. Она кой-как пробку подоткнула -- и к другой бочке. И там вино
прямо  ей  в подол. И  так во всей  посуде. А  с кого  спросишь, написано-то
"вино"! Маркитан вино и привез.
     -- И сколько таких бочонков было?
     -- Не считал. Говорят,  воз.  Штук, наверное, десять,  а  может, и того
больше.
     --  На  десять-то  бочек золота  во всем государстве  прусском  нет! --
Капрал забулькал полпивом.
     С трудом  заставил  себя Степан Федорович сделать первый шаг в  сторону
спальни,  ноги как судорогой свело. Что же такое  плетут эти срамники? Ложь,
клевета, какие там  бочки  золота?!  Но  главное,  тайная  история  каким-то
образом стала молвой, мифом, от  которого уже не отмыться. Воз! Это же  надо
такое придумать! Шельмы. Да и  не было никакого маркитанта. Он этот  бочонок
махонький со своим ординарцем послал. Неужели он, кот плешивый, разболтал...
Ну дай срок, выйду из узилища, я тебе глотку поганую свинцом залью!
     Прости Господи, что бормочу-то, грешник!
     Наутро Степан Федорович  присмотрелся к  чернявому  солдату  --  молод,
красив, полоска усов под  носом,  а  вид нахальный  --  видно, баловало  его
начальство сверх  меры. Ишь  ты,  мундир драгунский на нем как влитой сидит!
Злоба уже прошла, но страх остался. "Не было золота, не было бочек, чист  я.
Господи!" -- с фальшивым энтузиазмом уговаривал он Бога.
     Перед  обедом,  благо  погода  стояла  сносная,  вышел  он в запустелый
окружавший мызу сад. Он любил  гулять в одиночестве. Вид заросших  тропинок,
разросшейся  бузины  и  всех  этих простонародных  дерев,  как-то  ракиты  и
крушины, рождал в душе простые, незатейливые мысли. На этот раз все было  не
так. Мысли были  витиеваты, непугливы, а вместо синичек, что крошки с ладони
клевали,  налетели  откуда-то  вороны --  сытые,  черноклювые,  мелкоглазые,
словно чужеродные народы, орда.
     Он уже поворачивал к дому, когда увидел, что чернявый солдат беседует у
калитки с юной, чрезвычайно пригожей мещаночкой. Солдат прямо гарцевал перед
ней, перебирая ногами, как заводной жеребец, приглашал идти  в дом, а девица
смотрела отвлеченно, улыбалась, но от калитки не отходила.
     Апраксину  страсть  как захотелось опять подслушать их беседу --  может
быть, они еще какой-нибудь миф об нем вспоминают, но он только посмеялся над
пустым своим любопытством.  Показалось ли ему или впрямь крикнула мещаночка:
жди,  приду!  Вечером  Степан  Федорович  не  отказал  себе  в  удовольствии
подразнить чернявого солдата.
     -- Кто была та хорошенькая? -- спросил он строго.
     Солдат вытянулся, как на плацу, но физиономию в порядок привести забыл,
на ней так и осталось глуповатое, счастливое выражение.
     --  Звать  Анна, ваше превосходительство. Я  с ней еще по Калинкинскому
подворью  знаком.  Она  там   в   девицах  состояла-  Вы  понимаете?..--  он
глубокомысленно умолк.
     -- А ты, значит, тех девиц охранял?
     -- Так точно!
     --  Сладкая была  служба, чистый рахат-лукум. А  сейчас-то что?  Любовь
промеж вас?
     --  Ну какая у нас, ваше высокопревосходительство, может быть любовь? Я
ее не  видел, почитай, год.  А ведь нашла. Такая, я вам скажу, штучка! -- он
неожиданно  хмыкнул, поднял руки и пошевелил всеми  пальцами, имитируя плеск
ресниц  или  неких  кокетливых  щупалец.  Видно,  девица  произвела  на него
сильнейшее впечатление, румянец так и горел на его смуглых скулах.
     "Ну  вот, теперь он  девице про  бочонок  с  золотом  начнет плести",--
подумал Степан Федорович с неожиданной тоской.
     Ночью  он --опять было  хотел  пойти глотнуть настойки,  но  передумал.
Старый дом шуршал, скрипел... Показалось ли ему, что  весенним ручьем звенит
где-то в темноте женский смех, или это бред, слуховой обман? А ну как шельма
хорошенькая не  обманула чернявого  солдата и  явилась  в дом. А он пойдет в
буфетную, да еще столкнется... без парика, неприбран, больной, забытый всеми
старик! Спать, спать...
     Но под утро Степан Федорович все-таки добрался до  бутылки и  опорожнил
ее всю. Виной  тому был страшный сон.  Будто бы стоит он один в чистом поле,
тепло, солнце,  стоит босиком, подошвы  ног чуют  землю, в травке муравьи, а
сбоку,  как бы слева, на него  надвигается ночь. Не ночь, тьма. Ночь идет не
постепенно, сумрачно,  а эдак  как бы сплошной черной  стеной. Он смотрит на
эту тьму с ужасом и знает, что если не успеет проснуться,