--Лядащев со смехом хлопнул себя по ко-ленке.--А кто
тебе  сказал,  что оно праздное? Я ж эту писульку не  на улице  нашел.--  Он
неторопливо взял  письмо  со стола и, сопровож-даемый  внимательным взглядом
собеседника, спрятал его в карман.-- И не  тверди ты  мне попугаем --"не мне
вас учить..." Всяк Еремей со-ве разумей. Понял?
     -- Я отказываюсь продолжать разговор в подобном тоне!-- оби-делся вдруг
Дементий Палыч.
     --  Предложи другой тон. Я шел к  тебе, как к старому  другу, а  ты мне
нравоучения читаешь. Я  знаю, что человек,  к  которому эта записка  попала,
арестован.  Знаю  также,  что тот, кому  она предназ-началась,  находится на
свободе.
     --  Этого  не может  быть!-- Голос  у Дементия Палыча  внезапно осип, а
красивый рот собрался в узелок, что очень его портило.
     -- Условия мои такие: я говорю тебе,  что мне известно по этому делу, и
мы обмениваемся именами. Я называю того, кого вы  аресто-вали на самом деле,
а ты того, кто вам был нужен.
     -- Этого не может быть,-- повторил  Дементий Палыч, вскочил  на ноги и,
громыхая немецким ботинком, проковылял к стоящей в углу горке.
     Сделал  он .это столь стремительно,  что  казалось,  вытащит сейчас  из
шкапчика  какие-то  очень  веские доказательства его  слов в  виде бумаг, но
хозяин  достал штоф настойки и две маленькие, темные  рюмки толстого стекла.
Твердой рукой он разлил желтоватое зелье, пододвинул одну из рюмок  Лядящеву
и с  мрачным  видом уставился  в  открытое  окно. Дождь тихонько  стучал  по
разлапистым кустам пионов.
     -- Анисовая...-- проговорил Лядащев, пригубив настойку,-- пре-лесть что
такое. Сами готовили? Впрочем, не надо бы и спрашивать. Я знаю, что все ваши
настойки  приготовлены собственноручно сест-рой вашей  Ксенией Павловной.  В
добром ли она здравии?
     -- В добром,-- буркнул Дементий Палыч.-- Зачем вам знать это имя.
     -- А зачем вам знать,  что мне надо  его знать?--благодушно и витиевато
спросил  гость,  ставя  рюмку.--Не мне вас учить,--доба-вил он  едко,--  что
лишние знания в  нашем деле рождают большую печаль. А вы смутились, право...
Мне и в голову не приходило, что вы не знаете, кого арестовали. Я даже хотел
об ошибке вашей греметь по инстанции, а  теперь не  буду.  Более того, я сам
назову имя  арестованного. Никита Оленев, да,  да, князь Оленев-младший. Так
кому вы сочинили  эту  записку? Я  вам даже верну  ее, если хотите.--Лядащев
опять достал письмо и теперь держал его, как приманку, за  уголок: клюнет не
клюнет?
     Дементий Палыч клюнул.
     --  Мальтийскому рыцарю  Сакромозо,--  через силу проговорил  он, хищно
схватил записку и тут же спрятал ее в недра домашнего шлафрока.
     --  Ну вот и славно,-- рассмеялся Лядащев,  делая вид, что его никак не
удивило  это сообщение.--  Но ведь Сакромозо иностран-ный подданный. Он  уже
выслан за пределы? Я имею в виду мнимого Сакромозо.
     --  Это  уже  второй  вопрос,-- усмехнулся  Дементий  Палыч,  он  успел
оправиться от первоначального шока и обрел прежнюю уве-ренность.
     -- Ага... значит не выслан. И в какой крепости он содержится?
     -- Да  не  знаю я,  Василий Федорович!--  Дементий  Палыч  убеди-тельно
прижал  руки  к  груди.-- Дело это весьма  опасное.  Около  трона ходим. Мне
поручено только арестовать -- придумать и осуще-ствить.
     --  Придумано хорошо, осуществлено безобразно.  Теперь слушай, у меня к
тебе личная просьба, личная!--Лядащев поднял палец значительно.-- Узнай, где
содержат арестованного Оленева.
     --  А это точно князь Оленев?--Лошадиный, с  жесткими  ресни-цами, глаз
Дементия Палыча нервно мигнул.
     -- Отвык ты от  меня, Дементий Палыч, коли  такие вопросы  за-даешь? Ну
как, узнаешь?
     Хозяин поморщился, как от кислого.
     -- Когда к тебе зайти?-- продолжал Лядащев.
     -- Ко мне  заходить  не надо.  Если  сведения  добуду, то найду  способ
сообщить вам об этом.
     Возвращаясь домой,  Лядащев  не думал о  подмене,  темнице и Сакромозо.
Жалко было тратить на подобные размышления эту свежень-кую пахучую  красоту,
очистившееся  от  туч небо.  Ночью, если случится  бессонница, или утром под
журчащие разговоры супруги он  будет пытаться  понять, чем мешал мальтийский
рыцарь  великой империи  и  почему  остановил на  нем свой  гневливый взгляд
канцлер Бестужев,  а сейчас... Можно ведь  и ни о  чем не думать,  а  только
усмехаться случайно пришедшей в голову мысли: "А  испу-гался  Дементий-то"--
или  журить себя насмешливо: "Забыл  ты,  Ва-силий Федорович, повадки Тайной
канцелярии,  но  вспомнил..."  А  дальше опять  слушать,  как  бьется вода в
канале,  как скрипят в тумане  уключины невидимых весел,  как лает собака за
забором -- не надрывно, а так, для удовольствия.
     Дементий  Палыч  вел  себя  на  иной  лад. Проводив гостя до порога, он
вернулся в кабинет, неторопливо смакуя, выпил  еще рюмку настойки, потом сел
к столу  и  пододвинул к себе  железный  ларчик.  Прежде  чем  спрятать туда
записку, он достал  из  ларчика  бумаги и углубился в их  изучение. Если  бы
Лядащев  видел  выраже-ние  его  лица  --  злорадно-угрюмое,  он  бы  немало
удивился,  но знай  он мысли  прилежного  чиновника, то  пришел  бы  в ужас.
"Кстати  вы появились,  Василий Федорович,--думал  чиновник.--Если  с толком
дело вести, то самозванцу Оленеву из крепости не выбраться!"
     Если ты оставил стены Тайной канцелярии, так сказать, выпал из  обоймы,
то  все  нити  обрубил.  Прервалась связь  времен...  Кол-лекционируй  часы,
любезничай с женой, езди по Европам, а к свя-тому делу сыска не лезь, оно не
для  дилетантов.  Лядащев  и пред-положить не мог,  что, желая помочь Никите
Оленеву, он сослужил ему плохую службу. Василий  Федорович не мог знать, что
уже  легла  на  стол   канцлера   расшифрованная  депеша   прусского   посла
Финкенштейна,  в которой сообщалось: "Из достоверных  источников  извест-но,
что  с убитым купцом Гольденбергом тесное общение  имел князь Никита Оленев,
служащий в Иностранной коллегии и завербованный как информатор".
     Достоверным  источником в  данном  случае  был Лесток. Термин  "послать
дезу"--изобретение  двадцатого века, но суть этого термина  известна миру  с
незапамятных  времен.  Вначале  Лесток решил подбросить  Бестужеву письмо за
подписью  "патриот",  в  коем бы подробно объяснял  злонамеренное  поведение
служащего в Иностран-ной коллегии Оленева. Однако анонимное письмо не всегда
надежная вещь, проницательный Бестужев мог заподозрить клевету.
     Решение  пришло на  обеде  у Финкенштейна.  За  ростбифом  и  не-мецкой
колбасой Лесток осмыслил  главное,  за десертом продумал  детали,  а за кофе
нашептал послу под  большим секретом  "все, что ему  известно об этом деле".
Особо подчеркнуто было, что если господину Финкенштейну вздумается писать об
этом в Берлин,  то  --  "убедительно прошу не  называть меня  ни  под  каким
видом!". Далее следовало  проследить, чтоб ни одна из тайных депеш  пруссака
не миновала "черного кабинета" и расшифровки, потому что не только на старух
бывает проруха, но и на бестужевских чиновников.
     К  слову сказать,  Финкенштейн  не послушал Лестока и все-таки приписал
слова,  где   в   похвальном  смысле  упомянул  усердие  "смело-го",  но   о
последствиях этого после.
     Прочитав  финкенштейнову депешу, Бестужев велел немедля  сыс-кать оного
Оленева, пока не для ареста, а для разговора и, может быть,  для слежки.  Но
случилась  неурядица.  Оленев, оказывается,  исчез,  и никто толком  не  мог
оказать  о  его  местонахождении,  высказывались даже предположения, что  он
утонул, но  в это верила только  полицейская  служба. Уже  три дня  Дементий
Палыч  трудил  мозги, измышляя,  как  об этом  донести Бестужеву,  и  вдруг!
Сообщение Василия Федоровича иначе как подарком и назвать было нельзя.


        -4-

     Все случилось  не  так, как  представлял себе  Никита, а совсем просто,
по-домашнему  --  никуда его не повели,  а оставили  сидеть на топчане, ради
прихода следователей служитель  затопил печь,  употребив  на этот раз  сухие
дрова, и они затрещали весело, распространяя по камере свежий березовый дух.
     Следователей было двое. Один  сухой, чернявый, горячий, весь движение и
мерцание  -- глазом, жестом,  нервным подергиванием ног, обутых в  зеркально
начищенные сапоги, Никита мысленно назвал его Старый орел, второй  короткий,
плотный,  разумный,  этакий   комод.  Он  сел   за  стол,  разложил  бумаги,
непринужденным жестом,  словно  шляпу,  снял  парик.  Обнажившийся  лоб  был
огромный,  сократовский, словно из  пожелтелого мрамора изваянный,  и Никита
невольно  почувствовал уважение к этому  лбу, может быть,  под ним  водились
черные, но отнюдь не глупые мысли. Видимо, этот Комод и был старшим.
     -- Итак,--начал тот, умакнув перо в чернильницу,--ваше имя и звание.
     Какая-то соринка или волосок на кончике  пера привлекли его внимание, и
Никита тоже машинально уставился на перо, судорожно соображая, что ответить.
     --  Что  же  вы  молчите?--  вмешался Старый  орел и  нервно забегал по
комнате, стуча подковками на каблуках.
     Только тут  до Никиты дошло, что  допрос  ведется по-русски. Что это --
уловка или забывчивость? Арестовывали-то по-немецки.
     --  Я  вас  не  понимаю,--  произнес  Никита  с  хорошим  геттингенским
акцентом.
     -- Он не понимает,-- без раздражения отметил  Старый орел, ткнул острым
пальцем в бумагу, и Никита подумал, что, наверное, старший -- он.
     -- Так и запишем,--  согласился лысый, что-то нацарапал в угол-ке листа
и, легко передя на немецкий, спросил:
     -- Ваше имя и звание?
     -- Рыцарь Мальтийского ордена Сакромозо.
     Лысый удовлетворенно  кивнул.  Далее  разговор  шел только  по-немецки,
причем лысый Комод великолепно  справлялся с этим язы-ком, а  Орел мекал,  и
некоторые фразы ему приходилось переводить.
     -- Объясните, за какой надобностью прибыли в столицу нашу -- Петербург?
     -- Как частное лицо,-- быстро ответил Никита.
     -- Сколь  долго вы пребывали  в  нашей столице? "А,  черт... Понятия не
имею!"--  Никита   поднял  к  потолку  глаза  и   зашевелил  губами,  словно
подсчитывая.
     -- Не утруждайте себя,--  вмешался Старый  орел.--  Вы прибыли десятого
февраля сего года. Подтверждаете эту дату?
     -- О, конечно!-- с благодарностью улыбнулся Никита.-- Помню только, что
холод был собачий, чуть нос себе не отморозил, а дату запамятовал.
     Вопросов было много. Были ли у вас дипломатические пору-чения?-- Нет...
Были  ли секретные поручения?-- Нет... А  не  были ли вы  уполномочены своим
правительством изучать наш строй?-- Нет... Дела военные?-- Нет...
     Уже  два  листа исписаны мелким почерком,  а  Никита  все  твердил свое
"нет".
     -- Как долго вы намерены пребывать в столице нашей -- Петер-бурге?
     Тут  Никита словно опомнился. Ведь  по всем дипломатическим  законам он
вообще имеет право не отвечать и уж во всяком случае  потребовать, чтобы ему
объяснили,  по какому  праву дер-жат  в  тюрьме иностранного подданного?  Но
допрос уже слишком да-леко зашел, и вообще все текло как-то не  так, слишком
уж спокойно. Очевидно, Никита плохо играл роль Сакромозо.
     --  Я  думаю,  это  не  от меня  зависит!--крикнул  он  запальчиво. Оба
следователя словно не заметили, как изменился тон  заключен-ного,  последнюю
фразу вовсе  оставили без внимания, и тут был задан вопрос, который заставил
Никиту насторожиться. Можно было бы даже испугаться, если бы положение его и
так не было достаточно бедственным.
     -- В каких отношениях состоите вы  с прусским купцом  Хансом  Леонардом
Гольденбергом?
     "Так  он же убит!"--  хотелось крикнуть  Никите,  но он  опомнился,  не
крикнул, а принял независимый вид и ответил почти беспечно:
     --  Я  не  знаю  никакого  купца,  тем  более  прусского.  Старый  орел
немедленно взвился с места, затрещал пальцами, забряцал  подковками, а потом
обронил как-то светски:
     -- Смею вам не поверить. Распишитесь  вот здесь...--Он ткнул  пальцем в
бумагу.
     Никита  отрицательно  замотал  головой:   еще   не  хватало,  чтобы  он
расписывался за Сакромозо. К его удивлению, следователи не стали настаивать,
встали. Очевидно,  допрос кончился. Это произошло так  внезапно и  быстро --
бумаги в папку,  перо за ухо, чернильницу в руки и в дверь,-- что Никита так
и  не  успел  выкрикнуть  фразу,  которую  придумал  загодя:  "Протестую!  Я
иностранный подданный! По какому праву вы держите меня здесь?"
     Не  спросил  сегодня, спросит  завтра.  Следующий день  побежал как  бы
резвее, Никита все  прислушивался. Теперь  на  допросе он  будет  вести себя
умнее. Главное, заставить их сбить темп.  И вообще надо молчать, и хорошо бы
их  разозлить, может,  сболтнут  лишнее.  Кроме  как  от  следователей,  ему
неоткуда получить подсказку, как вести себя дальше.
     Почему они спросили о  Гольденберге? А  не есть ли  этот Сакро-мозо тот
самый спутник купца, с которым он  вышел из поломанной кареты? Интересно  бы
знать,  в  каких они  были  отношениях. А  вдруг  Сакромозо  и  есть  убийца
Гольденберга? При этой мысли  мурашки пробежали у него по спине.  Не приведи
Господь...
     Три, а может,  четыре дня  Никита общался только  со  служителем,  если
можно назвать общением молчаливое созерцание его  долговязой фигуры.  Никите
уже  стало  казаться, что его вдруг  забурлившая  арестантская жизнь вошла в
старые берега.  Будь проклят тот день, в который ничего не происходит! Можно
перенести  страх,  обиду,   го-ре,  болезнь,  прибавьте  к  этому  еще  кучу
отвратительных понятий,  а в  конце припишите слово "скука", и оно перетянет
все  предыдущие. Потому что  страх,  обида и прочее --  это от  Бога, и  это
Испытание,  а  скука -- от дьявола. Она не испытание, она  Возмездие.  Можно
спросить  с жаром: "За что. Господи, за  что?" Можно помолиться,  поплакать,
разбить лоб  об пол, проклиная свою глупость и  довер-чивость! Но не  смешно
ли, господа, продолжать твердить с глупым упрямством, что он Сакромозо? Нет,
не смешно, потому что скучно. И  молиться  он не хочет. Ничего он не  хочет.
Кто больший враг человеку, чем он сам?
     Примерно такие мысли  возились в  голове у  Никиты,  когда  в ка-мере в
неурочный час,  к вечеру, как-то незаметно появился чело-век  без примет. То
есть у него была примета и весьма существен-ная, он хромал, но менее всего к
этому человеку  подходила клич-ка  "хромой".  В нем не  только  не ощущалось
никакой ущербности, но  как-то даже неудобно было ее замечать. Страж закона!
"Гос-подин  Страж, так  и  будем  его  называть,--  подсказал себе Никита  и
усмехнулся.-- Дьявол, носитель вселенской скуки, тоже припадал на одну ногу.
Но носил ли  он  такой  ботинок?  И как цепко когтит  он набалдашник трости!
Словно  этот  костяной  шар не  менее как держава, а  он  -- орел, венчающий
русский герб".
     Служитель  вместо коптилки запалил свечу. Господин Страж  сел  за стол,
развернул папку с исписанными давеча листами и, грустно, почти любовно глядя
Никите в глаза, спросил по-русски:
     -- Так вы продолжаете утверждать, что ваше имя Сакромозо?
     У следователя  не было  ни  малейшего сомнения,  что он будет понят,  и
Никита явственно услышал, словно кто-то в ухо ему дыхнул:
     разоблачен!  Почему-то совершенно очевидно было, что с теми,  первы-ми,
можно было  ломать комедию,  а с этим не  то,  чтобы  стыдно, опять-таки  --
скучно...
     -- Ничего я не скажу,-- ответил Никита по-русски и  разлегся на топчане
с таким видом, словно он был один в комнате.
     -- Вы раздражены, я понимаю,-- участливо произнес следова-тель.-- Но вы
сами во всем виноваты. Согласитесь...
     Дементий  Палыч умолк, ожидая реплики или хотя бы вздоха арестованного,
но с  топчана не доносилось ни звука. И  вдруг  явственно и громко  в камеру
вошел  гул   моря.   Дементию  Палычу   да-же  показалось,  что  дом  слегка
раскачивается на волнах. Он потряс головой, будто отгоняя дурноту или хмель,
хотя никогда не был он столь трезв, как сейчас. Раздражало только, что он не
видит лица арестованного.
     -- Начнем сначала,-- бодро сказал Дементий Палыч.-- Ваше имя и звание?
     Никита  внезапно сел,  почесал  руки: их словно  судорогой сводило.  От
следователя на  стену  падала большая  носатая тень,  перо  в  руке казалось
кинжалом.
     -- Я, пожалуй, останусь Сакромозо,-- сказал Никита.
     --  Вы ведете игру, мне  не понятную... пока.  Очевидно, кто-то  ве-лел
присвоить вам чужое имя? Очевидно, за деньги... или под честное слово?
     Никита молча, чуть покачиваясь, смотрел на следователя.
     --   Я  помогу   вам,--продолжал   Дементий  Палыч,--вы  князь  Ни-кита
Григорьевич Оленев.  Вас  арестовали в покоях великой  княгини. Как вы  туда
попали?
     Никита задумался ненадолго, потом коротко бросил:
     -- Не скажу!
     -- Перестаньте дурачиться, юноша.  Неужели вы решили водить за нос  всю
Тайную канцелярию? Но зачем -- вот главный вопрос. Когда будет получен ответ
на него, тогда и все прочие вопросы об-заведутся ответами. И беседовать мы с
вами  будем до тех  пор, пока  вы не ответите мне внятно: зачем вы назвались
именем Сакромозо?
     "Это тупик,-- думал Никита, рассеянно скользя глазами по ком-нате.-- На
эту тему мы  можем беседовать годы.  Неужели  в этих стенах пройдет вся  моя
жизнь?-- Взгляд его уперся в  фигуру Дементия  Палыча.-- Хромой черт! Нет, я
здесь жить не буду. Сбегу - или руки на себя наложу".
     Меньше всего он в этот момент думал о Екатерине. "Не впуты-вать  ее!"--
это  было столь однозначно,  что  не  стоило отдельной мысли.  Сказать этому
Стражу,  мол,  она приказала, также невозмож-но, как перепилить себя пилой в
надежде, что каждая часть тела выйдет на свободу.
     Дементий  Палыч  не  мог  угадать   мыслей  арестованного.   Он   видел
бородатого,  тоскующего  человека,  который слегка повредился  в уме,  иначе
зачем бы он так тупо  и сосредоточенно рассматривал комнату,  которую  видит
каждый день? И  уж совсем  непереносимо,  когда  вы являетесь объектом этого
угрюмого,  бессмысленного взгляда, кото-рый  украсился  вдруг оскорбительной
усмешкой.  Дементий Палыч  знал этот взгляд. Он быстро спрятал свой немецкий
башмак  под стол  и люто обозлился  на князя, что  тот вынудил  его к  этому
воро-ватому жесту. В довершение всего Оленев опять лег, как бы давая понять,
что считает допрос оконченным.  "Пащенок, а туда  же..."--  подумал Дементий
Палыч злобно и вдруг крикнул фальцетом:
     -- Извольте встать!
     Для  убедительности  он  стукнул по столу  с  такой  силой, что  све-ча
выскочила из шандала и погасла. Они очутились в полной темноте.
     -- Ты  на меня не ори,-- спокойно сказал Никита, у него  вдруг возникло
ощущение, что он один в камере и  беседует  не с колчено-гим Стражем,  а сам
собой.-- Говорить мне с тобой не о чем, но одно слово подарю: "Случайность".
И ты уж сам шевели мозгами, тебе их хватит.
     Дементий  Палыч нащупал  наконец огниво, чиркнул  палочкой по  насечке.
Свеча неохотно  загорелась. Вот  ведь чертовщина какая -- руки у следователя
тряслись. Оленев удобно  сидел на  топчане, прива-лившись спиной к  стене, а
насмешливый  взгляд  его  опять  шарил под  столом,  там, где  прятал  Страж
немецкий ботинок.
     -- Ах,  случайность?-- повторил следователь ехидно.-- И с Гольденбергом
ты случайно знакомство водил?
     -- Вы что-то путаете, милейший!
     "Щенок  спесивый!  Князя  из себя корчит!-- мысленно  возопил  Дементий
Палыч.-- Я  тебе покажу князя! Я тебя на место задвину, ты у меня по темнице
своей  ходко  забегаешь! Завоешь,  мерзавец,  слезно...  Соплями весь топчан
извозишь!"
     Он набрал воздуха в легкие:
     -- И сведения тайные  в коллегии  Иностранной  по крупицам  собирали --
тоже случайно! И цифры Гольденбергу носил, сам зна-ешь какие, тоже случайно?
     Кончив кричать, следователь перевел дух и только тут заметил, что тоску
с князя,  как  рукой сняло.  Перед  ним сидел до крайности удив