в мягких домашних туфлях на босу ногу.
В руке он держал канделябр и пытливо всматривался  в приехавших, словно тоже
надеялся узнать их.
     -- Здравствуйте, сударь!  Разрешите  представиться, --  Бергер  щелкнул
каблуками, -- поручик лейб-кирасирского полка Карл Бергер к вашим услугам, а
этот молодой  человек, мой сопровождающий... --  он вдруг  сообразил, что не
знает его имени.
     -- Белов, -- негромко подсказал Саша.
     -- Вот именно -- Белов. Садитесь, шевалье, выпейте водки.
     -- Вы меня  угощаете?  -- Француз насмешливо прищурился, однако сел  за
стол, плеснул в бокал водки и повторил настойчиво: -- Вы привезли паспорт?
     --  Нет,  -- важно сказал Бергер  и  вдруг зачастил скороговоркой. -- В
связи с чрезвычайным положением  в  столице  на паспорте должна стоять  виза
самого вице-канцлера, а он отказался завизировать ваши документы.
     -- Вот как? Я пленник России?
     --  Ну   что   вы,   шевалье?   Ваш   отъезд  домой   только  несколько
задерживается... до выяснения неких  сложных  отношений  при дворе.  Вы меня
понимаете? Вам надлежит ехать в Петербург.
     -- Что значит "мне надлежит"? Кто мне может приказывать? Лесток?
     Бергер понял, что переборщил и быстро поправился:
     -- Вы  вольны поступать, как вам заблагорассудится и ехать куда угодно,
кроме как за пределы России.
     -- В Париже меня ждет Шетарди.
     Де  Брильи  говорил   спокойно   и   сдержанно,  но   легкая   усмешка,
проскользнувшая  в начале разговора,  опять появилась  на его губах и  стала
ширмой, за которой он прятал закипающий гнев. Под этой усмешкой Бергер вдруг
съежился,  словно  из  потаенного  нутра души  своей,  если  была  таковая у
Бергера,  он  получил четкое  указание, что этот носатый старше его  чином в
иерархии человеческих характеров, и сразу сменил привычное амплуа хозяина на
роль просителя.
     -- Нам  стало  известно, сударь,  -- Бергер выдавил  из  голоса  легкую
дребезжинку, -- что маркиз де ла Шетарди находится в дороге в Петербург.
     Это была ложь. При русском дворе поговаривали,  что государыня простила
маркизу чрезмерное усердие в  ее делах  и  опять  готова  принять Шетарди --
более приятного  собеседника  было  не сыскать  во всей  Европе. Но  то, что
Шетарди  решил воспользоваться  милостивым прощением,  было чистым вымыслом.
Лесток посоветовал Бергеру бросить пробный камень, чтобы по реакции француза
определить, общается ли тот с Шетарди в обход его, Лестока.
     -- Это приятная весть  для меня, --  произнес де Брильи  угрюмо. Бергер
понял,  что  француз не верит ни одному его слову.  Де Брильи  явно не хотел
брать  инициативу  в разговоре.  Он  сидел, мрачно  рассматривая свои  худые
вытянутые ноги, и молчал.  Бергер выпил водки на чесноке и с хрустом закусил
огурцом.
     -- Я могу вам сказать, почему вас не выпускают из России, -- сказал он,
наконец, стараясь придать голосу некоторую интимность.
     -- Только ради бога, не надо одолжений, -- де Брильи поморщился.
     -- Вы ввязались в  чужую игру, -- продолжал Бергер, словно  не  замечая
пренебрежительного тона, -- и у вас могут быть более серьезные неприятности,
чем эта временная задержка. -- Он молчал, ожидая вопроса,  но де Брильи  был
безучастен: -- Заговор, следственная комиссия  ведет  доследование, работает
днем и ночью, и вдруг становится известным, что вы похищаете девицу, имеющую
прямое отношение к делам заговорщиков.
     Де  Брильи  оторвался  от  созерцания  собственных  ног  и  внимательно
посмотрел на Бергера.
     -- Кому становится известно?
     --  К нашему счастью, об этом не знают ни  Ушаков, ни князь  Трубецкой.
Лесток готов  помогать вам, --  Бергер так и подался вперед, -- но вы должны
отдать бумаги, которые везете в Париж!
     -- А... --  де  Брильи  неожиданно  рассмеялся. --  С этого и надо было
начинать. У  Лестока неплохие  ищейки.  Отдать бумаги? -- закричал он вдруг,
стиснув подлокотники  кресла так,  что пальцы  побелели: --  Может,  Лестоку
отдать и шпагу впридачу? Или подарить мой родовой замок?
     --  Отдайте  бумаги, и  вы получите паспорт, -- почти умоляюще выдохнул
Бергер. -- И можете ехать в Париж со своей красавицей. Или вы не собираетесь
везти  ее с  собой? -- неожиданно для себя курляндец  хихикнул.  Он не хотел
придать своим словам игривого оттенка, боже избавь, но этот нервный  всхлип,
фамильярный,  как подмигивание, сообщил его словам именно тот оттенок, и  де
Брильи, задохнувшись от ненависти, вскочил с кресла.
     --  Убирайтесь, -- прошипел он. -- Передайте  вашему Лестоку, что он не
получит от меня ничего.
     Бергер тяжело  повел шеей, пытаясь поймать взгляд  Белова и  подать ему
оговоренный  и  чуть  ли  не  прорепетированный  в   дороге  знак.  Но  Саша
сосредоточил все свое внимание на горящих в камине поленьях. Когда курляндец
опять  посмотрел  на  Брильи,  тот  стоял  в  дверях, держа в руке бронзовый
канделябр и с угрозой шептал французские ругательства.
     -- Ax ты! --  крикнул фальцетом  Бергер и, добавив Белову: -- Навались!
-- метнулся к французу, обхватил его  колени и  рывком дернул на себя. Прием
этот был неожиданным для Брильи, но падая, он все-таки успел ударить Бергера
по выпирающим лопаткам.
     -- Ну же, курсант! -- Бергер дергался, пытаясь сбросить с себя выпавшие
из канделябра свечи, но ноги француза держал  крепко. -- Я же  заживо сгорю!
Белов!
     Рука француза  замахнулась  для нового удара. Миг, и Саша придавил тело
Брильи к полу.
     -- Скажите,  где  Ягужинская,  и  я помогу вам,  --  шептал  он  в  ухо
французу. Тот извивался под тяжестью двух тел.
     --  Руки  вяжи  ему,  руки,  --  хрипел  Бергер.  --  Веревку  бы надо!
Калистрат, где ты, каторжник? Веревку!
     -- Скажите, где Анастасия, -- твердил Саша.  -- Ради всего святого, где
Ягужинская?
     -- Зачем это я вам понадобилась?
     Перед Сашиными глазами мелькнула золоченая туфелька, наступила каблуком
на дымящие фитили свечей и скрылась под зеленой оборкой.  Затканная серебром
ткань царапнула щеку.
     "Она! "-  произнес внутри  Саши  ликующий  голос. Тело  его обмякло,  и
Брильи  скинул  его  с себя,  как тяжелый куль. Вложенная  Анастасией в руку
француза шпага ткнулась острием в налитую кровью шею Бергера.
     -- Защищайся, негодяй! -- гаркнул француз.
     Бергер вскочил на ноги и выхватил шпагу.
     Они  носились  по  комнате,   падали  перевернутые  кресла,  со  звоном
разбивалась  посуда, закатив глаза от ужаса, маячил в дверях сторож, а Белов
стоял на  коленях перед Анастасией, не в  силах пошевелиться  под ее  рукой,
словно не кружева украшали эту ручку, а тяжелые доспехи. Она посвящала его в
рыцари, забирала в пожизненный полон и  даже не знала об этом. Ей и  дела не
было до застывшего в нелепой позе молодого человека,  с веселым любопытством
она  наблюдала,  как метался  по комнате,  потерявший  в пылу  битвы  туфли,
Брильи, как победно развивались полы халата у его крепких, поджарых ног, как
Бергер, втянув голову в плечи, отражал удары француза.
     Курляндец уже  понял, что его игра  проиграна, и теперь боялся потерять
большее, чем расположение Лестока и обещанное богатство. "Господи, только бы
не убил, проклятый!  --  молился  Бергер. -- Только  бы не  убил... Ишь, как
глаза  горят!  Каторжник!  Ну  пырни  куданибудь  несмертельно,  каналья,  и
проваливай ко всем чертям! О, Господи... "
     Всевышний внял  жалостливой  молитве, шпага  де Брильи пропорола правое
плечо курляндца, и он рухнул на пол, зажимая пальцем рану.
     В комнату тут же вбежали сторож и Устинья Тихоновна.
     --  Серный  запах нюхала,  анчоусы  ела  --  к несчастью!  -- загадочно
причитала бедная женщина.  --Лань, бегущая и прыгающая, -- обманчивая мечта.
Все не к добру, все...
     -- Да вы живы ли, сударь? --лепетал сторож, пытаясь поднять Бергера.
     Брильи стоял рядом, широко расставив босые ноги, и тяжело дышал.
     -- Не трогайте меня, я жив, -- произнес Бергер, неуклюже поднялся и тут
же упал в объятия сторожа.  Калистрат Иванович натужно крякнул, супруга его,
ласково  твердя про  "лань, бегущую и  прыгающую",  словно призывая  Бергера
перейти на аллюр  изящного зверя, обхватила  курляндца за талию,  и  вся эта
живописная группа повлеклась в верхние апартаменты делать перевязку.
     -- Теперь этого. -- Анастасия сняла  руку с плеча Александра. Де Брильи
вытер салфеткой окровавленную шпагу.
     --  Вы опять меня не  узнали, мадемуазель, -- прошептал Саша и  встал с
колен. -- Я приехал сюда в надежде помочь вам...
     --  Вот  как?? -- Она  махнула  рукой  французу.  -- Погоди, Сережа, не
петушись. Подними кресло и поставь к камину.
     Анастасия  села в кресло, откинула голову на жесткую  спинку и с минуту
внимательно рассматривала юношу. Потом сказала нерешительно:
     -- Да, я тебя видела...
     -- Я был представлен вам в доме госпожи Рейгель.
     -- Веры Дмитриевны? А... вспомнила. Ты курсант навигацкой школы. -- Она
звонко расхохоталась.  --  А  нынче урожайный  месяц  на курсантов.  Сережа,
сознайся, ты случайно не курсант навигацкой школы?
     -- Тебя никогда совершенно  нельзя понять, звезда моя, --  проворчал де
Брильи, разыскивая свои туфли.
     -- Чем же ты можешь мне помочь, курсант?
     -- Вся моя жизнь принадлежит вам! -- пылко воскликнул Саша.
     -- Щедро... А что мне с ней  делать, юноша? Скажи лучше, этот... Бергер
привез паспорт для шевалье?
     -- Да. Выездной паспорт в его камзоле во внутреннем кармане.
     --  Сережа,  пойди  поищи  в  тряпках  этого...  Де   Брильи  брезгливо
поморщился, но тем не менее пошел наверх.
     -- Садись, курсант, поговорим...
     Саша  сел  на пол,  обхватив колени  руками. Его  не  оставляло чувство
неправдоподобности всего происходящего. Эта  гостиная с опрокинутой мебелью,
битой   посудой,   с   раздавленной   каблуками  жареной   рыбой,  огурцами,
пронзительным запахом чесночной настойки  -- разве это  место  для НЕЕ? И он
сам  --  только  очевидец,  но  никак не  действующее лицо.  Все  дальнейшее
происходило для Саши словно во сне -- в том нереальном состоянии, когда тело
легко может оторваться от пола и взмыть к  потолку, когда можно читать чужие
мысли, как  раскрытую книгу, и когда при всех этих щедрых знаниях ты со всей
отчетливостью понимаешь,  что ничего нельзя изменить  в книге судеб и никому
не нужны твои взлеты и понимание происходящего.
     -- Странно, -- сказала Анастасия, -- я не помню  твоего лица, но хорошо
помню фигуру и как ты стоишь -- руки опущены, голова чуть вбок. Где?..
     -- Под вашими окнами.
     -- Так это  был ты? И в  последнюю ночь?  -- Анастасия вдруг всхлипнула
по-детски. -- А я все думала -- кто же провожал меня в дальнюю дорогу?
     И  всматриваясь  в Сашины черты  и  узнавая  их,  Анастасия  не  просто
поверила  каждому  его  слову, а  растрогалась, вся озарилась  внутренне. Ей
казалось,  что еще  в  Москве в  толпе  безликих  вздыхателей  она  выделила
настоящий взгляд этот и потому только не откликнулась на него, что время еще
не пришло.  Сколько же надо было переплакать, перетерпеть,  чтобы понять  со
всей очевидностью, что время пришло...
     -- Что о матери моей знаешь? -- спросила она тихо.
     -- На дыбе висела...
     --  Ой, как люто... Как  люто! У тебя мать жива? Не дай бог дожить тебе
до такого часа. Ты мне все говори, не жалей меня. Что ее ждет, знаешь?
     Саша опустил глаза. Анастасия заплакала, заломила руки.
     --  Голубчик, но ведь  все знают, что  Елизавета обет  дала  не казнить
смертию...
     -- Помилует.
     -- Если помилует, то кнут.  В умелых руках он до кости тело рассечет, я
знаю, рассказывали. Все прахом...  Все надежды, вся  жизнь. Видел, как горит
мох  на болотах, быстро, ярко, только  потрескивает, вот так  и  моя душа...
Матушка моя, бедная моя матушка...
     Саша  хотел пододвинуться ближе, но Анастасия сама легко соскользнула с
кресла, села рядом и положила  к нему на грудь голову. От раскаленного,  как
кузнечный горн, камина несло нестерпимым жаром.
     -- Я люблю вас, -- прошептал Саша еле слышно.
     --  Вот  и славно,  мой милый. Люби  меня. Хорошо, что здесь на  родине
будет живая душа по мне тосковать и плакать. А я не умею... Француз говорит,
что я  холодная, студеная...  Тошно  мне, голубчик  мой, скучно.  Живу,  как
холопка, --  невенчанная. В  Париже  мне католичкой надобно  стать, чтоб под
венец идти. Дед мой был католик, но мать, отец, я сама -- все  православные,
воспитаны в вере истинной. Это не хорошо -- менять веру?
     -- Веру нельзя поменять. На то она и ВЕРА, -- прошептал Саша отрешенно.
     Анастасия  чуть  отстранилась, вглядываясь  в его лицо, словно пыталась
запомнить навеки.
     -- Как тебя зовут?
     -- Александр, -- выдохнул он, -- Белов.
     --  Са-аша,  --ласково  протянула  Анастасия  и   осторожно,  пальчиком
погладила его брови. -- Красивый, грустный... Са-а-шенька...
     Радостный  де  Брильи   ворвался  в  комнату,  размахивая  над  головой
паспортом.
     -- Звезда моя, все отлично! Через неделю мы будем в Париже! -- И тут же
осекся,  взглянув  в  красное,  раскаленное от каминного жара  и слез,  лицо
Анастасии: --  Что это значит?  Ваше поведение... Почему вы сидите на полу и
обнимаетесь с этим?..
     --  Этот мальчик последний русский, с которым я говорю,  --  запальчиво
сказала Анастасия и  еще  теснее  прижалась к  Саше. -- Он  меня  понимает и
жалеет. -- И, видя, что удивление де Брильи близко к шоку, добавила: -- Я же
еду с тобой, что же ты еще хочешь? Иди, упаковывай сундуки!
     -- Да как  вы смеете  так..? -- Француз оторвал  Анастасию  от Саши  и,
словно куклу, бросил ее в кресло.
     -- Не  прикасайтесь к  ней, сударь! -- Саша не помнил,  как очутился на
ногах,  как  выхватил шпагу. Он готов был биться со  всей Францией, со  всей
Курляндией, со всем светом, но Брильи отмахнулся от него с досадой.
     Анастасия вдруг вскочила и выбежала из комнаты. Де Брильи последовал за
ней.
     Саша сидел у камина до тех пор, пока последний уголек, исходя остатками
тепла, не вспыхнул  алым пламенем, чтобы сразу потускнеть и погаснуть. Тогда
он встал и пошел к Бергеру.
     Курляндец лежал  на высокой  кровати  с  выцветшим,  когда-то  розовым,
балдахином  и надрывно стонал.  Добрые руки Устиньи Тихоновны запеленали его
бинтами до самой шеи, подсунули тугой валик под  раненое плечо. Услышав, что
кто-то  вошел, он осторожно сдвинул  мокрую  тряпку со лба и  поднял на Сашу
мутные от боли глаза.
     "Ловко пырнул его француз", -- подумал Саша. Лицо Бергера посерело, нос
заострился, как у покойника, веки набрякли.
     --  Какие будут распоряжения? --  Саша  нагнулся  к  его  лицу.  -- Мне
находиться при вас?
     -- Нет... -- Бергер пожевал губами. -- Скачи в Петербург.
     -- Что сказать Лестоку?
     Бергер опять надолго замолчал, рассматривая пыльный полог над кроватью,
изъеденные древесным жучком резные столбики.
     --  Скажи, что  ты  ничего не видел  и не слышал, -- сказал  он наконец
громко и зло: -- Опознал, мол, и ушел. И еще скажи, что француз-каналья чуть
меня жизни не лишил. А лишнее скажешь, то, как вернусь в Петербург, такого о
тебе расскажу, что Сибирь станет твоей родиной и кладбищем.
     "А  еще  говорят  -- страдание облагораживает", -- подумал Саша и ушел,
хлопнув дерью.
     Светало... В  доме  царила  предотъездная суета.  Саша  бесцельно мерил
шагами  гостиную,  спотыкаясь о сундуки и чемоданы, он  старался ни о чем не
думать: "Горевать будем потом, когда она уедет... "
     -- Вас  барышня  кличут. -- Маленькая горничная  выглянула  из  двери и
поманила Сашу пальцем.
     --  Куда идти? -- прошептал он непослушными  губами. Анастасия, в белом
утреннем  платье,  исплаканная,  бледная,  словно  не  ходила,  а  плавала в
утренней полутьме.
     --  Исполни, Саша, мою последнюю волю. --  И, словно испугавшись своего
высокопарного тона, она испытующе заглянула  ему в лицо. -- Передай это моей
матери.
     Саша  послушно раскрыл  ладонь,  и  на  нее  лег четвероконечный,  ярко
сияющий крест.  В середине -- тело спасителя взметнулось  в последней  муке,
крупные алмазы украшали перекрестия, а в оглавии, в финифтяной рамке, матово
поблескивал гладкий, выпуклый изумруд.
     -- Анне Гавриловне в крепость? -- растерянно прошептал Саша.
     -- Да, сделай доброе дело.
     -- Я передам.
     -- Что бы ни присудили ей  -- смерть или кнут, казнь будет всенародной.
Ты пойди туда, донеси до нее мои молитвы.
     -- Донесу.
     -- Обо  всем, что с ней будет на эшафоте, об ее  последнем слове, знаке
ли, о том, как  примет  муку,  напиши мне. Дай  срок, я  человека  пришлю из
Парижа, ему и отдашь письмо. Скажи только, как тебя найти?
     Саша  назвал дом Лукьяна  Петровича  Друбарева.. Анастасия  хотела  еще
что-то сказать, но смутилась, отвела
     глаза, глядя на еловые ветки за окном, их раскачивал ветер и сыпал
     обильную росу.
     -- Что на память тебе дать? -- спросила она вдруг.
     -- Вот  эту ленту, -- глухо сказал Саша. Анастасия тряхнула  головой, и
розовая лента, стягивающая волосы, упала к ней на колени.
     -- Нет, лента  -- это не то. -- Она с трудом стала отстегивать от пояса
сапфировую  брошь,  сделанную в виде букетика фиалок.  --  Коли  попадешь  в
Париж, это будет твоя визитная карточка. Вот и все...
     Через полчаса Анастасия спустилась в гостиную уже  в  дорожном платье и
больше не отпускала от себя Сашу до тех пор, пока не села в карету.
     -- Прощай, Саша, -- она протянула ему руку. -- Прощай, голубчик.
     Де Брильи окинул его недобрым, ревнивым взглядом, но ничего не сказал.
     "Мы еще свидимся...  " Впрямь ли она это шепнула или только почудилось?
Колеса  тяжело повернулись, заскрипели, и карета покатила по усыпанной хвоей
дороге. Глядя ей вслед, Саша подошел к березе, погладил влажную кору.
     -- А правда ли, что русские делают нарезки  на березах, собирают  сок в
сосуды и потом из этого варят мед? -- очень  серьезно спросил у него шевалье
за  завтраком. --  У нас во  Франции мед собирают  пчелы... Кто поймет  этих
русских? -- добавил он словно про себя.
     -- А правда, кто их  поймет? -- сказал Саша. -- И почему  я не  умер? И
почему не бегу вслед  за каретой? -- И он заплакал, прижимая  к лицу жесткие
ветки березы.

        -27-

     Дошел, доскакал... Вот  он, Микешин скит. Кажется, рукой дотянешься  до
стены, саженей двадцать -- не больше, но  ближе  не подойдешь. Стоит скит на
острове, не только высокие стены, но и глубокая вода озера ограждает от мира
служительниц  божьих. Черные от времени, плотно сбитые бревна забора, ворота
с  фасонными накладками, а над всем этим двускатная тесовая кровля с крестом
и купол  колокольни, крытый свежими лемехами. Мужчине туда даже в монашеском
платье хода нет, а в камзоле да при шпаге -- он для них сатана, нежить!
     Игнат тоже спешился и суетился около коней, подтягивая подпруги.
     -- Вот что, Игнат. Отправляйся-ка в деревню да сыщи место  для ночлега.
Дня на три, а там видно будет.
     -- Уж лучше вместе, Алексей Иванович. Матушка наказывала, чтоб я от вас
ни на шаг...
     -- Полно тебе. Я не ребенок. Слушай, верстах  в пяти есть две  деревни.
Через  Кротово  мы проезжали.  Но нам  лучше  остановиться в  Хлюстово.  Эта
деревенька на острове стоит. И хорошо бы лодку достать.  Поговори в деревне,
разузнай  про  скит.  Скажи, мол,  барину надо  повидать одну из  стариц  по
семейному делу.  Может, найдешь кого  отнести письмо в скит. Много денег  не
сули...
     -- Посулю... как бы...
     --  Да  я  бы  все  отдал,  до последней  рубахи,  да  боюсь  излишнего
любопытства. Все дело может прогореть.
     --  Какое дело-то? Скажите,  барин, Христа ради. Мотаемся по дворам, по
чужим углам, а чего...
     -- Вечером с лошадьми приезжай в  это же место,  -- продолжал  Алексей,
словно не слыша причитаний кучера, -- но тихо, потаенно. Понял?
     "А то не  понял... Как бы...  --  подумал  Игн