да  карета промчалась  мимо, под деревьями уже никого не было. "А  может,
это и не Лядащев был? Темно ведь... А хоть бы и Лядащев... Что в  этом? " --
уговаривал себя Саша, но какое-то неприятное чувство бередило  душу.  Почему
ему всюду мерещится Лядащев?
     Сегодня  утром,  когда,  ссадив  Алешу  и   Гаврилу  на  задах  усадьбы
Черкасского,  они  с  Никитой  ехали  в  карете  к  Синему  мосту, ему  тоже
померещился  Лядащев. Правда, он видел его со спины,  а мало ли в Петербурге
рыжих париков да коричневых кафтанов с золотыми позументами?

        -19-

     В первоначальном, прикидочном варианте время свидания было назначено на
двенадцать  часов.  Полночь  как  бы  символизировала  единоборство Алеши со
всякой нечистью,  открывающей  в  этот  час вежды свои. Но  после  детальной
разработки всего  плана  уговорились встретиться в девять,  подчеркивая этим
менее  романтический,  но  более  деловой  характер  операции.  Для свидания
выбрали дальний уголок парка, там, где чугунная ограда сбегала прямо в  воды
Фонтанной речки. Место было глухое, болотистое, непроходимый кустарник тонул
в зарослях  дудника  и  крапивы.  Трудно  было сыскать более  таинственное и
неудобное место для встречи.
     Пароль, произнесенный срывающимся от волнения голосом:
     -- Жизнь Родине...
     -- Честь никому, -- прокричали в ответ Никита и Саша.
     -- Тише вы. -- Алеша просунул через решетку руку для пожатия.
     -- Как там Гаврила? Его не били?
     -- Только нам забот про Гаврилу справляться? -- проворчал Саша.
     Встреча была короткой. Нет, Гаврилу не тронули, он вообще сейчас первый
человек на половине  княгини. Дом, сэры,  странный, проще говоря --  дурной.
Все криком,  боем,  руганью... Вся  усадьба поделена невидимой чертой на две
части. У князя свои прислуга, кухня,  кареты, конюшня. Дворня княгини  носит
одежду  белого цвета, у князя все одеты в  синее. Белые и синие не то, чтобы
враждуют, но  не  общаются. Нет, Котова он не видел.  Отлучиться на свидание
было крайне трудно, потому что все друг за другом следят. Все, сэры, пока...
могут хватиться. Встретимся послезавтра в это же время...
     И Алеша скрылся за деревьями.
     -- Никита,  --  сказал  Саша  другу после ужина.  --  Я хочу  прочитать
бестужевские бумаги. Ты не составишь мне компанию?
     -- Нет. Я предпочитаю черпать знания из книг, а не из личной  переписки
вице-канцлера. Не обижайся. Я все равно ничего  не  пойму в этих бумагах. Да
мне и неинтересно.
     -- Как знаешь, -- согласился Саша.
     Бронзовый арап поднял правую руку, настороженно блеснул кофейно-желтыми
глазами, бронзовая собака  встала  на  задние  лапы, готовая нарушить тишину
библиотеки громким лаем -- часы били  двенадцать.  "Леди  Макбет", прошуршав
переплетом, послушно вылезла из своего  гнезда, и  неутомимый рыцарь интриги
принялся  за дело.  Сверток писем приятно тяжелил руку. Александр с трепетом
развязал ленту.
     Перлюстрация  писем...  В этом нет ничего постыдного! На изучении чужой
переписки держится великая наука -- дипломатия. Глаза обшаривают бумаги пока
торопливо, бессистемно. Письмо  на  немецком языке,  на  французском, цифры,
счета, долговая расписка английскому двору. А вот письмо на русском языке...
Бог мой, что это?
     Полночь  --  роковое  время.  Видно, и  впрямь вылезает  из  всех щелей
нечистая и носится в воздухе, заигрывая с бодрствующими  людьми. На твердой,
как пергамент, бумаге Александр с удивлением и  благоговением  перед великим
божеством -- СЛУЧАЕМ, прочитал знакомую фамилию, снабженную, чтобы не  могло
выйти  путаницы,  именем  и  отчеством,   и  подтвержденную  должностью   --
Смоленский губернатор. Внизу бумаги стояла дата-ноябрь 1733 года  и подпись.
Буква  "Ч" была  написана уверенно, с крутым  нажимом,  также явственно были
очерчены  первые буквы,  а потом  рука  словно  притомилась,  перо  вильнуло
вверх-вниз и, совсем  обессилев,  кончилось безвольной загогулиной. Сомнений
не  было  --  в  руках  у  Александра  было  собственноручное  письмо  князя
Черкасского к герцогу Голштинскому.
     Александр  пытался  сосредоточиться,  но  никак  не  мог прочитать  все
послание целиком, глаза выхватывали только отдельные фразы.
     "...  На Руси  нет  места  честному  человеку... пропадаем  все...  вся
смоленская  шляхта  присягает  сыну  Вашему  Петру,  а  Елизавете   Петровне
регентшей при нем сподручно быть... "
     На обороте бумаги четким острым почерком было написано:
     "Красный-Милашевич, бывший камер-паж Макленбургской герцогини Екатерины
Иоанновны,   преступные   действия   губернатора   смоленского   Черкасского
подтверждает". И подпись г-/Aлeкceй Бестужев.
     Неясный шорох  заставил Александра  прикрыть письмо  рукой и  испуганно
оглядеться.  Окна  библиотеки  смотрели в  сад,  круглый  месяц  с  радужным
венчиком  выбелил листву,  тени от  деревьев были черны  и четки --  никаких
следов злоумышленников.
     Что-то мягкое коснулось ноги.  Черт побери! --Черный кот неслышно вытек
из-под стола, мягко подпрыгнул и уселся на подоконник, обернув лапы хвостом.
     --  А, это  ты?  Знаешь, приятель,  десять лет  назад  наш  вицеканцлер
помешал Елизавете Петровне  взойти на  трон русский,  -- сказал Александр  и
прикрыл рот  ладонью. Кот  сидел  неподвижно, вперив в  Александра  зеленые,
светящиеся глаза.
     --  Шел  бы  ты отсюда,  приятель.  Я  не хочу оскорбить  тебя  гнусным
подозрением... Вряд ли ты шпион Тайной канцелярии, но мои откровения  не для
твоих ушей. Топай, топай...
     Александр растворил  окно,  и кот, вняв  доброму  совету,  спрыгнул  на
заштрихованную тенями землю.
     Вернувшись  к  столу,  Александр  уверенно  макнул  перо  в  чернила  и
приступил к  составлению  копий.  Только  под  утро  кончил он  свой труд и,
переписав все до буковки, вдруг усомнился в правильности своего поведения.
     Все  письма были серьезными  уликами  против Бестужева.  Выходило,  что
вице-канцлер обманщик,  вероотступник,  взяточник и...  много  всего такого,
чего лучше бы не знать скромному курсанту навигацкой школы. Александр понял,
что бремя лишних знаний лишит его покоя на многие годы. За одну ночь пропала
спасавшая  его наивная  уверенность в своей абсолютной правоте. Теперь он не
сможет без, боязненно смотреть в  глаза и  не удивится, если его арестуют --
есть за что...
     Александр почувствовал себя приобщенным к  некой  тайной  клике,  члены
которой по  виду  респектабельные  светские люди,  а на самом деле --  лихие
пираты  и разбойники. Излишнее любопытство,  может  быть, еще не сделало его
членом этой шайки,  но  это -- первый  шаг, и занесена уже нога  для другого
шага, и недалек тот час,  когда он выйдет на большую дорогу светских интриг,
сжимая в руке нож.

        -20-

     -- Ну, Алексей Иванович,  -- начал Гаврила мрачно, -- работы нам здесь,
как в холерном бараке. Не в барских прыщах дело. Здесь всех  надо  лечить от
душевного смятения. Никита Григорьевич  рассказывал, что есть такое место  в
Лондоне -- Бедлам. Так мне думается, что этот дом  тому Бедламу вполне может
дать сто очков вперед.
     Разговор  происходил  ночью,  когда  Алексей  вернулся  со  свидания  с
друзьями.
     -- Не знаю никакого Бедлама, -- сказал он, зевая. -- Давай спать.
     --  Лучшее  средство  против  истерик, бессонниц  и судороги  --  корни
валерьяны.  Но валерьяна  в  их  парке не  растет, а растет в больших  дозах
пустырник, иначе -- собачья крапива. Пустырник тоже отличное средство...
     -- Уймись, Гаврила. Поздно уже. Завтра поднимут ни свет ни заря.
     -- Спокойной ночи, Алексей Иванович.
     Но  не  тут-то было... Далекий гвалт родился  где-то  в  недрах второго
этажа, набирая силу покатился по лестнице и закончился под их дверью звонким
хоровым выкриком:
     -- Лекаря!
     -- По ночам спать надо, -- пробовал сопротивляться Гаврила.
     --  Вот именно  --  спать, --  разводили руками приживалки.  -- А у  их
сиятельства бессонница. Ведено лекарю находиться неотлучно.
     Гаврила  выругался, натянул рубаху  и  ощупью нашел "Салернский  кодекс
здоровья",  чтением  которого  он  развлекал  княгиню.   Как  только   дверь
отворилась, в Гаврилу вцепились  чьи-то  руки, сразу  поднялся невообразимый
галдеж,  который, постепенно  затихая, двинулся  назад  к  источнику  своего
зарождения.
     Княгиня  Аглая Назаровна была барыней  очень больной, очень  капризной,
вздорной и отходчивой. Паралич ног сделал ее навсегда пленницей собственного
дома, но кипучая  энергия, которой обременила судьба ее  бестелесную фигуру,
нашла  выход в  своем  обычном и  чрезвычайно утомительном для домочадцев  и
прислуге способе познания большого мира.
     Она решила создать в своем двухэтажном особняке, вернее в восточной его
половине,  некое микрогосударство. Приживалки,  шутихи, плаксивый  и вредный
паж-юнец, забытая родней француженка в должности косметички, управляющий, он
же дворецкий  и обер-камергер, прислуга и дворня -- пятьдесят человек мужчин
и женщин --  стали материалом для ее эксперимента. Жизнь  в этом государстве
виделась  княгине  полнокровной,  ангельски   доброй   и   сатанински  злой,
украшенной приключением  и  опасностью,  верностью  и  предательством. Пусть
подданные  ее живут щедро и  весело, а она, правительница,  ^дет следить  за
каждым их шагом и, если надо, судить, наказывать и миловать во имя торжества
справедливости и всеобщего счастья.
     Аглая  Назаровна умела  подчинить людей своей воле, завести, закрутить,
истовая страстность ее была заразительна. За несколько лет неустанной работы
ей удалось  создать  такую сложную  модель человеческих  отношений, что  без
всякого  урона  для "торжества  справедливости" можно  было  заменить  белые
одежды ее придворных (как правильно понял Гаврила) смирительными рубашками.
     Склоки, интриги, раздоры...  Бесконечные, какие-то ненатуральные драки,
в которых куда активнее работали голосовые связки, чем мускулы рук и ног. То
кто-то  бился на  заднем дворе кольями и... никаких телесных повреждений, то
приживалка, камер-фрау, поспорила с шутихой, камер-фрейлиной из-за нарядов и
обварили друг дружку кипятком -- и никаких ожогов, то отравили дворецкого, а
вот  он  --  жив-здоров...  Кухня  враждовала  с  конюшней,  шталмейстеры  и
подручные были  готовы в любой  момент идти врукопашную на лакеев.  Щедрая и
веселая была жизнь!
     А княгина судила и наказывала. Судилище происходило в большой  горнице,
прозванной   "тронной  залой".   Сама   того   не  ведая,   Аглая  Назаровна
предвосхитила  сложную  систему  судопроизводства  будущего.  По  учиненному
княгиней тестаменту опрашивались свидетели, был и обвинитель -- верзила-паж,
главный  ябедник  и  фискал,  роль  адвоката,  защитника  правых и виновных,
неизменно играла карлица Прошка, чуть ли не единственное в доме разумное, не
опаленное барским исступлением существо.
     Словно в  отместку, что судьба  обделила ее  обычной женской долей, где
счастье -- муж, семья, дети, синеглазая карлица была насмешницей, охальницей
и  веселой хулиганкой,  знала  множество  анекдотов,  загадок  и  прибауток,
которыми так и сыпала на забаву барыне, внося в нестройную картину  суда еще
большее   оживление.  Иногда  суд,  благодаря  карлице,   кончался  всеобщим
громоподобным  хохотом,   и   только   сама  Прошка   оставалась  при   этом
невозмутимой.
     На  суде каждый  имел право орать до одури, биться в истерике, падать в
обморок.  Гайдуки, игравшие  роль  полиции,  не поддерживали  даже видимости
порядка. После того, как свидетели,  истцы  и обвиняемые окончательно теряли
голос и глохли, Аглая Назаровна  оглашала приговор, и хоть приговоры княгини
не могли  соперничать  в  мудрости  с  решениями  царя  Соломона, надо  быть
справедливым,  она  никогда  не  присуждала ни  кнута, ни плетей, ни  розог.
Телесные наказания не были популярны в ее государстве.
     Дворня  вошла  во  вкус.  Ничто  так  не  жаждет  справедливости,   как
неиспорченное демократией русское сердце!
     Каждый  --  конюх,  мальчик-казачок, девка-скотница  --  могли написать
справедливый  донос, открытый или анонимный. Только поголовная неграмотность
подданных защитила шкафы Аглаи Назаровны  от богатого кляузного архива. Да и
то  ненадолго.  Сыскались  писари, готовые  за  плату  воссоздать  на бумаге
истинную картину событий  или  по желанию заказчика очернить и оболгать кого
угодно.  Наперекор  здравому  смыслу  выявились  феномены,  которые  во  имя
справедливости  (а  может,  скаредность, сыграла здесь не  последтою роль --
писари брали за донос сдельно, за каждую букву) выучились грамоте и строчили
кляузы собственноручно.
     Каждое   утро   Аглая   Назаровна  с  Прошкой   и  фавориткой  Августой
Максимовной, толстой, глухой  и ленивой  старухой,  разбирали многочисленную
корреспонденцию, сортировали и  не  откладывали в  папку  до тех пор, пока в
тронной зале не произойдет нелепая и страстная пародия на суд.
     Иногда  подданным справедливого государства  становилось тесно в  своих
границах,  и они пытались приобщить к правде "синих",  как называла прислуга
восточной половины  дома  прислугу западной его  части, но  вылазки на чужую
территорию не имели успеха  в сердце властительницы. По придворному  этикету
считалось зазорным не только вести перебранку с синими, но  даже судачить  о
жизни на западной половине. Невидимая стена, воздвигнутая в  доме, оберегала
достоинство и независимость княгини.
     Гаврила,  спокойный, немногословный, уверенный в себе, сразу нашел свое
место в доме.
     -- Тихо ты! -- не уставал он повторять. -- Хабэас тиби*, понял?
     -- Чего? -- почтительно замирая, спрашивал придворный.
     --  А то, что неча глотку  по-пустому  рвать, --  делал Гаврила вольный
перевод латыни. -- Замучили барыню, оглашенные...
     Работы было невпроворот.  У Аглаи Назаровны то озноб, то жар, то кашель
начнет рвать легкие, то главная  болезнь -- жажда деятельности -- доводит до
судорог.
     -- Ваше сиятельство,  оптимум  мэдикамэнтум квиэс  эст**,  --  увещевал
Гаврила. --Манэ ат ноктэ! ***
     Княгиню  очаровывали,  гипнотизировали непонятные слова, и она  покорно
ложилась в  постель, но,  как  деревянный  ванька-встанька, не  могла  долго
удержать свое тело в горизонтальном положении.
     Гаврила прибегнул к  крайней мере -- влил в хилое  тело Аглаи Назаровны
лошадиную дозу  настойки  пустырника и,  дабы  усилить  действие  лекарства,
принялся без устали  читать,  словно  отходную  молитву, "Салернский  кодекс
здоровья".
     Грудь очищает от флегмы  трава,  что  зовется  иссопом,  Легким полезен
иссоп,  если  он  с медом  отварен,  И, говорят, что лицу доставляет он цвет
превосходный.  Черную  желчь  изгоняет  с  полей,  с  вином  поглощенный,  И
застарелую, говорят, унимает подагру.
     Аглая  Назаровна  слушала  с радостным,  просветленным  лицом,  но даже
пустырник, даже мудрость Арнольда из  Виллановы оказались бессильными против
укоренившейся  привычки --  княгиня  дня  не  могла прожить  без скипетра  и
державы правосудия. Очередное судилище состоялось.
     В  тронной зале собралась вся дворня. Княгиня  в кресле на  возвышении,
Прошка  у  ног,  вокруг  статские  чины --  приживалки,  у  стен воинские --
гайдуки. Гаврила и Алексей  стояли позади  дворни,  как почетные иностранные
гости.

     _______________
     * Держи про себя (лат. ).
     ** Наилучшее лекарство -- покой (лат. ).
     *** Днем и ночью (лат. ).

     Паж,  тщедушный  и длинный, как  выросший в  тени подсолнух,  вышел  на
середину  залы  и  огласил  очередной справедливый донос. Минутная тишина...
потом общий гвалт. От стены отлепился высокий чернобровый гайдук и пал перед
барыней на колени, заголосила девка  в белом  вышитом сарафане, из-за  трона
выбежала француженка и театральным жестом стащила  с головы парик, явив миру
куцую  безволосую голову. Суть дела  состояла в том, что француженка  завела
бурный роман с  гайдуком, а невеста гайдука, не будь дура, повторила  подвиг
Далилы -- обстригла сонную француженку наголо. Кто был истец, кто обвиняемый
--  непонятно.  И  невеста,  и  француженка,  и гайдук  завели  нескончаемое
жалобное  трио,  словно  в опере, когда  все поют  страстно, никто никого не
слушает и каждый прав.
     -- Да  что же  это? -- причитал скорбно  Гаврила. --  Что они все воют?
Валериану  им надо пить, а не судиться. Еще  цветы ландыша помогают, и цветы
боярышника. Но самый золотой компонент -- пустырник. А барыню-красавицу надо
бромом накачать. Крепка...
     Тем временем  карлица  Прошка  начала  свою адвокатную  деятельность и,
поскольку  дело  касалось любви,  повела защиту  так прямо и забористо,  что
подданные  грохнули  хохотом,  а  Алексей покраснел  и хотел  было  оставить
помещение суда.  Но  его  удержали  чьи-то  руки:  "Не уходи. Придет и  твой
черед".
     "Какой еще черед? "  -- подумал недоуменно Алексей, сбрасывая  с  плеча
тяжелую руку.
     Княгиня решила дело просто: "Поскольку любовь лишь  Амуру  подвластна и
дело  сугубо интимное и только двух касаемое, то пусть француженка обстрижет
девке косы, но не наголо, поскольку девка под париком спрятаться не может. А
после этого пострижения пусть все сами разбираются. А если ничего путного не
выйдет -- пусть пишут, в справедливости не откажем".
     Принесли   ножницы,   и  француженка   с  важностью,  словно  игуменья,
совершающая великий постриг, вцепилась ножницами в тугую  необхватную  косу.
Девка молчала, ненавистно косясь на гайдука. А вокруг все бесновалось!
     --  Сейчас  мы ее  в  постельку,  --  потирал  руки Гаврила,  глядя  на
краснолицую, до предела возбужденную барыню. -- Хватит бедламного дела!
     Но суд, оказывается, не прекратил своей деятельности, а вступил в новую
фазу.  Опять на середину залы  вышел паж и принялся читать бумагу. Алексей с
ужасом  и удивлением  услышал, что героем очередного доноса является он сам.
Он  и представить  себе не мог,  что за три дня пребывания в доме Черкасских
успел натворить столько подсудных дел.
     --... у карлицы Прошки  спрашивал, где, мол, сейчас князь обретается. И
спрашивал пажа любопытно, когда, мол, их сиятельство из дома уезжает и когда
возвращается. У конюха Федота узнавал, кто, мол, ходит у синих за лошадьми и
не обретается ли у  них  учитель какой в  конной  езде. У Августы Максимовны
посмел интересоваться, есть  ли у  их сиятельства секретарь, а если есть, то
какой, мол, с виду.
     Судя  по  выразительности,  с  какой  паж  выкрикивал  одно  за  другим
обвинения, автором доноса  был он  сам.  Да,  Алексей  был  преступником. Он
интересовался  делами  синих, и  не только прислугой,  а  посягнул  в  своем
любопытстве на самого князя.
     Алексея  вытолкнули  к самому трону,  надавили больно  на  плечи, и  он
бухнулся на колени. Дело  было настолько необычным, что княгиня  пренебрегла
опросами свидетелей и приступила прямо к опросу обвиняемого.
     --  Зачем  тебе  надо  это  было знать?  -- Голос  Аглаи Назаровны  был
металлически тверд и хрустально чист.
     -- Да просто так. Интересовался... --лепетал Алексей.
     -- Как же ты, мелкий человек, посмел интересоваться князем?
     -- Да  я про  их сиятельство  не  спрашивал, --  пробовал выкручиваться
Алексей. -- Меня  их секретарь интересовал. Может статься, что знаком я с их
секретарем... или с берейтором...
     -- Как  же  зовут твоего  знакомого?  --  с усмешкой спросила  княгиня,
уверенная,  что  обнаружила  прямую ложь. Алексей  посмотрел в  ее  горящие,
темные глаза и неожиданно для себя негромко сказал:
     -- Котов его фамилия.
     Стало очень тихо. В этой непривычной, тяжелой, одуряющей тишине Алексею
стало  так плохо,  так  страшно,  что он совсем склонился долу, уткнув лоб в
ворсистый ковер.
     -- Дурень  ты дурень, -- тихонько прошептала карлица Прошка. -- Нашел о
ком любопытствовать.
     -- Котов? --спокойно переспросила княгиня. -- Ты говоришь