итриса
скорее интуитивно  почувствовала,  чем услышала, что  он  направляется  в ее
сторону.  Она  не  успела вскочить на ноги, как  увидела над  ширмой  улыбку
ювелира Бернарди. То  есть вначале это  была не улыбка, увидев окуляры очков
над  книгой,  он   обомлел,   но  тут  же  нашелся,  заулыбался   лучезарно,
одновременно -- юноша влюбленный и старец.
     --  -- Мадемуазель  Мелитриса, как я  рад, что застал вас здесь. Сейчас
ведь время обеда.
     -- Вот  именно,  --  выразительно  сказала  Мелитриса. -- У меня  горло
побаливает, поэтому я не пошла обедать.
     Бернарди приободрился.
     -- А мы ваше горлышко сейчас полечим. Я зашел, чтобы обмерить  шейку- и
договориться  о материале.  Грамотно подобранные украшения лечат заболевания
горла.
     -- Ка-ак? -- изумилась Мелитриса. -- Значит,  мой опекун решил все-таки
заказать для меня драгоценный убор?
     -- Опекун? Очень  может быть. Правда, о  сроках мы  пока  не  говорили.
Какие камни вы предпочитаете? Девицы вашего склада, я знаю, любят алмазы
     --  Какого  еще  склада?  --  подозрительно  переспросила Мелитриса. --
Алмазы -- это очень дорого. Посему надо говорить не со мной, а с князем...
     Бернарди моментально согласился.
     --  Ну что  ж, ну  что ж...  Я  зайду  к вам в  другой  раз.  Позвольте
откланяться, -- и исчез, словно вихрем его, перекати-поле, сдуло.
     Мелитриса  вернулась к тетради,  но в голову никак не  шли перечисления
настольных украшений из различных сервизов Ее Императорского Величества. Все
ее  мысли  были заняты  визитом  Бернарди: "Если ювелир  знал, что  я должна
обедать, то какого лешего явился?" Дальше этого криминалистические  мысли не
пошли, очень уж не хотелось думать, что Бернарди все  выдумал про Оленева  и
драгоценный убор.
     "Пожалуй, надо написать князю Никите", -- нерешительно то ли приказала,
то ли посоветовала себе Мелитриса. Она не писала ему с самого Рождества.  Ни
строчки. Потому  что обиделась. После  их замечательного  свидания осенью  в
Царском,  когда он был так добр и  откровенен, что рассказал о своей прошлой
любви (давно умершей  любви, глупо ревновать!), пришли другие  отношения  --
земные.
     Никита приехал во дворец  в декабре, чтобы сказать, что  его опекунские
обязанности оформлены некой  бумагой --  И  словно стена между  ними встала.
Опекун,  значит,  должен быть сух, назидателен, не  говорить, а  "ставить  в
известность", не улыбаться, а как-то щуриться по-дурацки. В довершение всего
он  вынул  лист,  испещренный  пометками, и  далее  вел разговор,  поминутно
справляясь  с  этим  списком. Стоит  привести здесь,  хотя  бы  частично, их
разговор, чтобы понять, из какого материала он строил барьер между ними.
     --  Мелитриса,  вы уже  взрослая девица,  и я  должен  поставить вас  в
известность относительно вашего имущества.
     -- Лучше не ставьте. Я и так знаю, что бедна
     -- У вас есть деревня.
     -- Это не деревня. Это пять домов. Ну, может быть, семь. И все эти дома
вместе с людьми принадлежат тетке.
     -- Ирине Ильинишне?
     --  Что  вы?  --  повысила  голос  Мелитриса.  -- Она  мне  никто!  Они
принадлежат тетке Полине.
     --  Эти  десять домов  имеют название... --  он посмотрел в бумагу.  --
Пегие Воробьи.  Уже  хотя бы  поэтому они должны  называться деревней. Какое
странное название!
     -- Просто Воробьи, -- мягко сказала Мелитриса. -- Это папенька придумал
-- Усадьбу за ветхостью разобрали. Я там была ребенком.
     --  А  принадлежали  эти  Воробьи вашей  матери,  --  продолжал Никита,
раздражаясь. -- И потому сейчас они ваши, а не теткины.
     -- Ах, это  совершенно неважно. Тетка Полина -- маме была теткой, а мне
бабушкой.  Она меня воспитала, она меня любила. А сейчас от старости  ничего
не помнит. У нее голова дрожит и руки. Из Воробьев возят битых гусей и уток,
масло, грибы сухие. Почему-то считается,  что  под Москвой  и  птица и масло
лучше. И не будем больше об этом!
     -- То есть как это --  не  будем? -- вскричал  Никита. -- Через полгода
ваше совершеннолетие, и я должен буду отчитаться перед опекунским советом за
ваше имущество. Еще не хватало, чтобы меня обвинили в растрате!
     Мелитриса низко склонила голову, роясь в  сумке. Она понимала, что очки
ее  не  красят,  но  зато  они  позволяют  скрыть  вдруг  вскипающие  слезы.
Удивительно, как молод и глуп бывает князь Никита в некоторых вопросах. Очки
были найдены, и, чувствуя себя защищенной, Мелитриса сказала:
     -- Ах, князь, зачем  вы говорите такие страшные слова? Вы имеете полное
право  распоряжаться моим имуществом.  Я сама  присутствовала  на заседаниях
опекунского совета и знаю... Вы должны отчитываться
     перед ними только в том случае, если кто-то подаст иск. Этот иск  никто
не подаст. До меня  никому дела нет. Вот если бы я была богата, тогда у меня
могло  быть  много опекунов. Но папенька не  оставил завещания.  Завещать-то
было  нечего. -- == Но он сам мог  назначить  опекуна. Понимаете? Они там не
стеснялись, говорили все  это прямо при  мне. И, пожалуйста, любезный Никита
Григорьевич, не будем больше говорить об этом.
     На  этот раз  Мелитрисе удалось столкнуть его с темы об опеке.  У  него
даже улетучилось  раздражение на Ирину Ильинишну, на опекунский  совет и  на
эту очкастую, бестолковую, но в общем милую девицу.
     -- Ну что нового в вашей придворной жизни? -- спросил он миролюбиво.
     -- Я познакомилась с очень милой девушкой Анной Фросс.
     И   тут   на  глазах  с  Оленевым   произошла   метаморфоза,  лицо  его
разгладилось, глаза  засияли, и  глупейшая,  счастливая улыбка украсила  его
лицо. Мелитриса даже могла поклясться, что он смутился, как мальчишка.
     Это  было  последней  каплей.  Князь  еще  немного поговорил про опеку,
Мелитриса  не   возражала,  просто  слушала.   Расстались  они  сухо.  Перед
Рождеством послала ему маленькую записочку, мол,  здорова,  желаю счастья  и
поздравляю с Рождеством Христовым. Через неделю  пришел ответ. Князь не стал
напрягать  мозги, а просто  переписал  ее записки  с некоторыми купюрами. Он
сообщил, что здоров,  поздравлял ее с приходом праздника  Рождества и  желал
вечного счастья.
     Конечно,  она  обиделась, все ее  мысли  были заняты одним -- как бы ей
забыть  князя  Никиту.  В  конце  концов  сама государыня  стала  сейчас  ее
опекуншей. Но он хочет  подарить  ей убор! Этот странный князь  Оленев хочет
заказать ей к дню ангела алмазное ожерелье и серьги. Да ей просто необходимо
поблагодарить его за это.
     Мелитриса кинулась  к  сундуку за  письменными  принадлежностями, но ее
позвала  горничная принцессы  Курляндской.  Пришлось идти в ее  покои, чтобы
отчитаться  за  ордена:  Святой  Екатерины,  Андрея  Первозванного,  Святого
Александра  Невского,  и всех прочих,  в  тетрадке по орденам  было исписано
тридцать страниц. После экзамена, кстати успешного, был ужин.
     Словом,  вернулась  она в  свои покои  уже  в  полной  темноте. Как  ни
хотелось ей написать князю, она решила  отложить это  на утро. Стола-то нет!
Можно  приткнуться со свечой  и бумагой на  подоконнике, но там немилосердно
дует!  А днем,  когда  светло, все пишут  на  коленях,  подложат  что-нибудь
жесткое, дощечку  или книгу, и хоть  стихи  сочиняй. Засыпая, она  придумала
тест. Все  должно  быть лаконично,  вежливо, доброжелательно,  но ни  в коем
случае не навязываться!
     Утром после  умывания и туалета  она  полезла  в  сундук  за  отцовским
ларцом. В нем хранились  письменные  принадлежности. Ларец стоял не на своем
месте  (сбоку,  под  носовыми платками),  а посередине,  прямо на  кружевном
вороте платья, даже примял его. Щелкнул замочек, крышка отскочила в сторону.
В глаза  сразу  бросились лежащие на дне пистолеты.  Чернильница, более  чем
скромные драгоценности, коробочка с локоном  лежали на месте, не было бумаги
и писем. То есть ни одного! Кому могла понадобиться ее переписка с отцом?
     Мелитриса сжала виски руками. Может быть, она сама как-нибудь ненароком
переложила письма в другое место?
     В привезенном из дома большом сундуке хранились  платья, обувь, одежда,
книги. Она аккуратно вынимала каждую вещь и клала на пол. Скоро добралась до
дна  сундука.  После этого она сложила вещи на прежнее место, закрыла сундук
на ключ, села на кровать и в задумчивости уставилась в окно.
     Жаль, что Верочка упорхнула по своим, весьма разнообразным делам. Можно
было --бы  спросить у  нее -- вдруг  она  взяла письма? Но так спрашивать --
смертельно обидеть. Как она может достать их из-под двух замков? Но с кем-то
надо обсудить эту нелепицу?
     Ей пришла в голову  новая мысль. Она бросилась к  сундуку, опять вынула
ларец, опрокинув его, высыпала  на кровать  содержимое,  поймав в  последнюю
минуту  чернильницу-непроливайку.  Затем,  растопырив  пальчики,  нажала  на
стенку ларца  в нужном месте. В тайнике  по-прежнему лежали два  письма. Она
сунула  их  в  карман  и  испуганно  осмотрелась.  Если кто-то  охотился  за
письмами, то искали, конечно, эти. Что же делать?
     В  тот  момент, когда  появилась Верочка, Мелитриса ходила по комнате и
разговаривала сама с собой.
     --  Сударыня, что вы себе  позволяете? Еще не одеты!..  Большой выход к
литургии!
     Девушки бросились к сундукам --  переодеваться. Мелитриса закрыла ларец
на ключ, поставила его на прежнее место. Юбку на малых фижменах она не стала
переодевать,  только  влезла  в  тесное,  парадное, золотистое  платье-робу.
Фрейлинская наполнилась голосами, все одевались, торопились, кто-то сетовал,
что нет утюга, впору самой гладить ленты, горничная совсем неумеха!
     Потом  гомон  разом  стих  и прибранные,  несколько чопорные,  фрейлины
попарно двинулись в большую приемную, где их уже ждали статс-дамы,  кавалеры
и прочая свита.
     Мелитриса  ничего  не  сказала  Верочке  про письма.  И не  потому, что
опасалась ее обидеть  и что момент  был упущен, а потому, что Мелитриса была
смертельно напугана. Ее томили предчувствия.


        Кенигсберг

     Как  только Фермор  принял  командование  русской  армией,  он тут  же,
несмотря  на  зиму,   начал   готовиться  к  прусскому  походу.  Фельдмаршал
руководствовался  приказом  императрицы,  а  так  же  доносами наших  тайных
агентов. Последние сообщили: Фридрих II, узнав, что русские встали на зимние
квартиры, затеял  войну со  Швецией, для чего увел свои войска  в Померанию.
Путь на Кенигсберг был открыт.
     Русское  войско  вступило  в Пруссию, пятью колоннами  под  начальством
генерала Салтыкова, 2-го Рязанова, принца Любомирского, Панина,  Леонтьева и
графа Румянцева --  Последний  шел со  стороны Польши,  в его армии выступал
Александр   Белов.  Графу  Румянцеву  надлежало  завладеть  Тильзитом.   Сам
фельдмаршал Фермор в последних числах декабря приехал из Либавы в Мемель. Из
этого  портового  града  он намеревался  провести  по  льду  Курского  гафа,
отделенного от моря узкой полоской земли, наступавшую русскую армию. Курский
гаф тянется, как  известно, до  местечка  Лабио, а  там  уже рукой подать до
Кенигсберга. Каждый день с  утра Фермеру  привозили выпиленный  кусок льда и
приносили в  его  комнату на  обширном  оловянном  подносе.  Очень чистый, с
бирюзовым оттенком  лед начинал немедленно  таять. Военные  инженеры  мерили
линейкой толщину льда, кололи его спицей, потом делали расчет -- выдержит ли
сей ледовый покров артиллерию или следует еще подождать грядущих морозов.
     Поход  Фермера был стремительным. Расчеты оказались верными. Его корпус
благополучно прошел по льду  до острова Руса. Румянцев в  свою очередь почти
без  боя занял  3  января  Тильзит,  о  чем было послано в Петербург срочное
сообщение. Это была не война, а переброска  войска или зимняя прогулка, если
хотите. Прусские  гарнизоны,  кое-где  оставленные  Фридрихом,  прослышав  о
наступлении  русских,  уходили без боя, во всех  городах и  местечках жители
добровольно приходили к присяге на верность русской императрице.
     Наконец все пять русских колонн объединились в городе Лабио.  10 января
к Фермеру  прибыли депутаты из Кенигсберга  с большим  ключом от  города  на
парчовой подушке и бумагой,  подписанной  лучшими людьми прусской столицы. В
бумаге  горожане  клялись  на   верность  императрице  Елизавете  и  просили
величайшего   покровительства  с  сохранением  привилегий.  Все  это  Фермор
милостиво обещал.
     На  другой  день  русское  войско  вступило в  Кенигсберг,  Фермор  был
назначен генерал-губернатором королевства Прусского.  Под бой колоколов, что
трезвонили на всех башнях, под медную  песнь труб и литавров Александр Белов
в  числе  прочих  прошел  по  улицам завоеванного  города. Народу  собралось
великое множество, обочь мостовых стояли  ряженые  мещане и  отдавали  честь
ружьями. Кроме  того, все окна,  балконы, галереи,  несмотря на  зиму,  были
полны людей. Всем хотелось посмотреть на странную азиатскую армию.
     Сейчас,  в  XX  веке,  читая  о русской  старинной  армии, мы  мысленно
присваиваем  ей европейский  вид, а  ведь она была  совсем не такая. Главной
силой ее были казаки и калмыки. Первые в папахах ехали верхами с длиннейшими
пиками, узкоглазые "калмыки" (под этим названием скрывались многие азиатские
народы,  проживающие на территории  великой империи)  ехали  на низкорослых,
мохнатых  лошадках,  примитивное  их  вооружение -- луки  и стрелы, доводили
аборигенов  до  оторопи.  Мало  того, с  армией важно  шествовали  верблюды,
высокомерные, богато украшенные,  они  презрительно  смотрели поверх уличной
пестряди, а иногда плевались, вызывая пронзительные крики  зрителей. А далее
знамена,  штандарты, вымпелы,  блеск оружия и генеральских мундиров. Слонов,
правда, не было, хоть, наверное, уже бытовала злая шутка: "Россия  -- родина
слонов".
     Офицеры в гренадерском  полку подобрались замечательные, и солдаты были
молодцы,   трудность   состояла  только  в   том,   чтоб   подобрать  новому
подполковнику  подобающее  обмундирование.  Интендант постарался,  и  теперь
Белов  шагал  во  главе  полка  в  кожаной  гренадерской  шапке  с  перьями,
напоминающей древне-римский шлем, грудь его украшала шитая золотом перевязь,
словом,  он  ощущал  себя  кем-то  ненатуральным,  ряженым,  вроде  оперного
баритона, который сейчас выкинет руку,  дождется, пока барабаны приумолкнут,
и запоет на весь этот чужой, шумный и красивый город.
     Квартира  для Белова  была  уже подыскана, небольшая,  во  втором этаже
чистенького домика, домик был недалеко от центра и имел собственную конюшню.
Последнее было  очень кстати, потому что в местечке К.  Александр, по обычаю
русских офицеров,  обзавелся великолепным возком на новых полозьях. Лошади у
него тоже  как-то  образовались,  целых три, двое  гнедых в упряжку, а серый
жеребец- великолепный! -- верховой.
     Первые сутки своей кенигсбергской жизни Белов  просто спал под  пуховой
периной на  огромной кровати  с  точеными столбиками.  Просыпаясь, он  видел
литографии  на стенах,  вышитых бабочек в  рюмочках, право слово, целая стая
бабочек, и большой инкрустированный перламутром крест  в изголовье. Засыпая,
он  видел  во  сне тех же  синих бабочек,  они порхали вокруг  под нежнейшую
музыку- прекрасный сон для солдата, не правда ли?
     И  потекла  жизнь  оккупанта... Ее смело  можно  было назвать отличной.
Может, это и грех давать подобное определение, война-то еще не кончилась! Но
Белов и все его окружение не знали тогда, что они воюют Семилетнюю войну. Он
вполне  мог  предположить, что  и делал,  что  победа не за  горами, а  если
завоевана  столица. -- место  коронации королей  прусских, -- то куда дальше
статься?
     Необычайно приятно было гулять по городу, не  верхами  -- пешком. Центр
Кенигсберга имел вид  величественный. На крутом холме высился замок прусских
герцогов, на примыкающей к  нему длинной и толстой башне бился  разноцветный
флаг. Собор,  возраст которого  перевалил  за  четыреста зим, весь устремлен
ввысь,  к Богу.  Ратуша, университетские  здания- все чистенькое, ухоженное.
Веселая речка Прегель,  разбившись на многие рукава, придавала городу особую
живописность. Синий  лед  у берегов зеркально гладок,  пушистые  от инея ивы
выглядят счастливыми и  непорочными,  словно невесты перед венцом,  когда за
любимого идут... Над прорубями искрится туман.
     Кенигсберг лежит в семидесяти верстах от моря.  Река Прегель впадает  в
узкий и длинный  залив, называемый Фрижским гафом. Говорят, морские торговые
суда  доходят  до  самой  пристани. Надо  полагать,  летом  город  украсится
парусами  и вымпелами самых разных стран, а сейчас  дети на санках катаются,
по улицам ходят трудолюбивые трубочисты с обязательной лестницей и свернутой
в кольца веревкой. У  прохожих нарядная одежда, доброжелательные лица, нищих
нет даже на паперти...
     Гуляя по улицам, заглядывая в окна, Александр неторопливо размышлял  на
эту тему:  почему у  немцев чисто,  а у русских  грязно? Кажется, и  вопросы
такие задавать  унизительно, но ведь  сами  в  голову лезут. Видно, немецкая
чистота  начинается  с  кухни  и  спален.  Белов   вспоминая  свое  детство,
родительский дом, соображая, какую из тех убогих, нищенских комнатенок можно
было бы назвать кухней, а какую спальней.
     Мысли о  немецкой  аккуратности  перемежались с  размышлениями, которые
Александр условно называл "великодержавными", слегка подсмеиваясь над "ними.
Поначалу  его.  несказанно  удивило:   пруссаки,  хоть  и  были   побеждены,
относились к  победителям не то чтоб свысока, это было небезопасно, но уж во
всяком случае, как  к равным. Он, Александр  Белов, живет  в стране, которая
занимает  шестую часть суши, а  какой-то немец,  чью страну на карте монетой
можно закрыть,  да и ту мы  завоевали, ведет себя так, словно ему  тоже есть
чем гордиться.
     Батюшка Петр Великий  протоптал нам  тропинку в  Европу  и приказал  их
уважать. Мы ли не уважаем? И правильно делаем... Например, их университет...
На здании висит табличка, мол, основан в 1544 году  маркграфом Альбрехтом I.
Нам в те времена было не до университетов, мы тогда с Иваном Грозным  Казань
брали. Так понимай подоплеку этого  дела, не будь спесив! Хорошо университет
строить и философией  заниматься,  когда русские  вас  от  Чингиз-хана собой
прикрыли!
     Остро хотелось видеть Алешку  или Никиту,  с ними  бы поговорить на эту
тему.  Первый бы поддержал по всем  пунктам:  русский народ  самый духовный,
чистый,  жертвенный,  терпеливый, добрый,  он  самый лучший в мире воин... и
обязательно  это  едкое  словечко   "самый"...  А  Никита,  конечно,  примет
рейнского -- бургундского, потом будет ржать,  как конь, и вторить:  "...  а
также самый ленивый, вороватый, беспечный..." -- "Это почему же  "самый"? --
взорвется Алешка. -- Ленивей нас, что  ли, на  свете нет?.."- и, может быть,
даже обидится всерьез и  захочет призвать Никиту к ответу.  А Никита скажет:
"Ты десницу-то * убери! -- и  скинет Алешкину  руку  с плеча. -- Головкой-то
подумай!  Тебя послушать, так  один ты знаешь, как Россию любить!" Александр
улыбался, представляя в подробностях эту сцену.

     * Десница -- рука (ст.).
     _______________

     Немцы  помешаны  на философии, смысла жизни ищут.  Но мы тоже не  лыком
шиты!  Белов  сходил  на  лекцию  по  философии, попал к некому Канту, очень
модному в  Кенигсберге преподавателю:  его ровесник, небольшого  роста,  без
профессорской мантии -- в обычном камзоле, говорит бойко, студентов и прочих
слушателей полная зала. Александр мало чего понял из этой лекции, но  утешил
себя  тем,  что  как  ни   бегло  говорит  по-немецки,  все-таки  знает  его
недостаточно,  чтобы понять суть спора вольфианцев с каким-то  ортодоксом по
имени Христиан Крузий. Несколько утешало, что Бамберг -- его новый приятель,
банкир, уроженец Кенигсберга, тоже ни бельмеса не понял в рассуждениях Канта
и,  чтобы  скрыть  свою бестолковость,  всю  обратную дорогу  с  умным видом
разглагольст