око в небе.
Найл сидел,  расслабившись и  настроившись на  восприятие,  когда ощутил
позыв встать и скинуть обувь.  Будь он животным,  он и не заподозрил бы,
что решение исходит не  от  него самого.  Но,  поскольку он был человек,
некая его часть смотрела как бы сверху с  бесстрастной созерцательностью
на животное, подчиняющееся этому позыву.
     Скинув башмаки, Найл снял с шеи медальон и положил его возле. Туда же
легла и вынутая из кармана раздвижная трубка. Доггинз спал, раскинувшись
на спине.  Лицо в свете луны казалось мертвенно-бледным, но уже не таким
ужасно опухшим.  Он  чуть постанывал при  дыхании.  Найл прикрыл спящего
металлической одежиной,  подоткнув ее  под  его подбородок.  Затем,  все
также повинуясь неизреченному приказу, двинулся вдоль берега.
     Он  твердо ступал по спекшейся в  корку глинистой полосе.  Прошел уже
примерно  милю.  Стволы  деревьев по  левую  руку  выглядели так,  будто
сделаны были  из  железа.  Их  ветви  на  слабом ветру  были  совершенно
недвижны и  не  издавали ни  звука.  По другую руку текла величаво река.
Время  от  времени  с  тяжелым всплеском наружу  появлялось какое-нибудь
существо -  крупное - и тотчас скрывалось под водой. Он разглядел толком
только одно: большого каймана, который не плыл, а, скорее, сплавлялся по
течению,  выставив ноздри над  поверхностью.  Животное проводило идущего
мимо двуногого злобным взглядом, но опасности Найл не почувствовал.
     Он  дошел  до  места,  где  река  становилась шире  и  была  частично
перегорожена листвой  и  сучьями.  Найл  без  колебаний вступил в  воду.
Ступни сантиметров на пятнадцать погрузились в  вязкий ил,,  затем пошла
твердая галька.  Чувствовалось,  как  возле  самых  ног  юркают какие-то
шустрые создания,  Найл не спеша брел,  подавшись корпусом вперед,  пока
вода не оказалась выше пояса.  Из-под ноги вывернулась и остро царапнула
голень ветка. Сердце екнуло: снизу по ноге мимолетно скользнуло какое-то
гибкое мягкотелое существо.  Найл осторожно,  посту пью двигался вперед,
пока вода не пошла,  наконец,  на убыль и он,  наконец,  выбрался на тот
берег.
     Повинуясь тому же  безотчетному позыву,  он опять повернул на север и
пошел в  обратном направлении.  По эту сторону реки растительность росла
гуще  и  во  многих  местах  подступала к  берегу вплотную.  В  глубоких
затемнениях -  контрастах лунного света - двигаться приходилось с особой
осторожностью.  Из  куста  выпорхнула  испуганная  птица  и,  стрекотнув
крыльями,  забилась в  гущу  древесной поросли.  Низом  через прибрежный
кустарник с  треском  пробиралось какое-то  тяжелое  животное.  Найл  не
обратил на  это внимание.  Поравнявшись с  Доггинзом,  спящим под лунным
светом на том берегу, он почувствовал безмолвный приказ повернуть налево
в  чащобу.  Лунный свет сюда не  пробивался,  и  идти приходилось только
поступью, но, как ни странно, двигался Найл почти с той же уверенностью,
что и  на  свету.  Словно некое шестое чувство остерегало его,  когда на
пути встречался торчащий из земли корень или куст.
     Из затенения он вышел неожиданно для себя,  и  также неожиданно земля
под ногами сделалась столь же твердой,  что и  спекшаяся глинистая корка
речного берега.  Начался подъем.  Через  несколько минут  залитые лунным
светом река и  верхушки деревьев уже  остались внизу.  Найл находился на
середине южного склона холма.  По  другую его сторону щетинилась густая,
непроходимая на вид, спутанная поросль. Вскоре, однако, осталась внизу и
она,  и  стало видно реку,  огибающую холм с запада.  Она была шире той,
которую  он   недавно  пересек  и,   судя  по  переливчатой  серебристой
поверхности, быстрее.
     Склон становился все круче;  взбираться теперь приходилось,  хватаясь
за кусты и пучки травы.  Через полчаса, уже неподалеку от вершины, склон
мало чем отличался от  вертикальной стены,  и  Найл решил поискать более
сподручный подъем.  Он  стал осторожно смещаться вбок,  пока не  отыскал
место,  где  растительность была достаточно густа,  так  что  можно было
затвердиться руками  и  ногами.  Конечный отрезок  пути,  протяженностью
около двадцати метров,  оказался крут настолько, что, когда Найл мельком
оглянулся,  у него закружилась голова и проснулась боязнь:  сейчас в два
счета  можно сыграть вниз  и  свернуть себе  шею,  никакая сила  тут  не
поможет.
     Но вот,  перевалив через отвесный край, он уже стоит на самом верху -
ровная площадка,  в  центре возвышается предмет,  который он  по  ошибке
принимал за башню.  Теперь было ясно,  что это не башня,  и не сломанное
дерево.  Не  видно ни корней,  ни четкого разграничения между выступом и
самой площадкой.  Ствол состоял из какого-то серого и, похоже, пористого
материала. Проведя рукой по его купающейся в лунном свете боковине, Найл
ощутил,  что длинная полоса "коры" оторвана и  свита у  подножия выступа
кольцом.  Глубокая борозда,  от которой она отщеплена,  напоминает рану.
Безусловно,  это отметина оставлена молнией. Глубокие рубцы на верхушке,
метрах в пяти у Найла над головой, по краям тоже будто опалены.
     Далеко внизу,  с  северной стороны,  виднелось слияние двух рек.  Тот
склон,  что  издали напоминает человеческий профиль,  был  гораздо круче
того,  по  которому Найл поднимался,  так что на  изгиб реки он  смотрел
почти вертикально.  Отсюда взор охватывал почти все ее течение:  вот она
петляет через болота к морю, то и дело теряясь среди высокого тростника.
К югу, плавно восходя к проему между холмами, лежала сельва, удивительно
мирная на  вид,  в  сиянии луны.  Но  не успел он и  глаз отвести,  как,
мелькнув  невдалеке,   в  ночи  растворилось  похожее  на  летучую  мышь
создание,  размером во  много раз крупнее птицы,  и  со  странным резким
криком нырнуло в лесную чащобу. Спустя пару секунд из ее глубины донесся
неистовый страдальческий крик какого-то существа.
     Вдали,  в проеме между холмами, угадывалась серебристо серая пустыня;
именно по  ней Найл возвращался из города Каззака.  Найла вдруг пронизал
ошеломляющий  по   остроте   приступ  ностальгии.   Кстати,   интересно:
показалось,  что  рядом  стоит отец.  Не  продержавшись и  пару  секунд,
видение исчезло, оставив после себя чувство опустошенности.
     Вот вроде бы  и  конечная точка.  Всплеск душевных сил сошел на  нет.
Весь  последний  час  Найл  пассивно  следовал  направляющему  импульсу,
который передвигал ему ноги,  помыкал волей - будто ветер, несущий сухой
листик.  Теперь импульс канул.  Найл все  так  же  оставался пассивным и
открытым  для  восприятия,   ожидая  дальнейших  приказаний,  но  их  не
следовало.  Заняться было больше нечем, и Найл двинулся вокруг основания
выступа,  внимательно его изучая.  Основание, плавно загибаясь уходило в
грунт,  словно ствол большого дерева, но иных мест, где бы оно сходилось
с  землей,  заметно не  было.  Грунт под ногами был в  точности таким же
жестким и  серым,  как  и  текстура самого выступа.  Догадка переросла в
уверенность:  он стоит не на холме,  а  на верхушке некоего исполинского
растения.  На  боковинах  выступа  не  наблюдалось каких-либо  наростов,
намекающих, что здесь когда-то была листва: если и имелась, то давно уже
облетела. Найл сел у основания выступа и вперился отсутствующим взором в
сторону моря.  Через полчаса (луна проделала полпути по небу) он зевнул.
От  неудержимо зовущего чувства не  осталось и  следа,  и  Найл  начал с
удивлением подумывать,  уж не по ошибке ли посчитал, что его влечет сюда
какая-то цель.  Может, восхождение на холм было жестом чисто ритуальным,
вроде  обряда  почтения  и   доверительности.   В  таком  случае  задача
выполнена,  и  остается только возвратиться.  Он подошел к краю,  глянул
вниз  и  решил:  нет,  уж  лучше утром,  когда развиднеется.  Ютиться на
основании выступа было не особенно удобно:  оно загибалось в сторону,  и
сидеть  приходилось,  согнувшись вперед.  А  когда  Найл  подался спиной
назад,  то обнаружил,  что изогнутая часть,  оказывается -  великолепная
лежанка,  есть даже небольшая выемка под затылок. Изнеможденно вздохнув,
Найл закрыл глаза.  Едва он это сделал, как через все тело, от темени до
пяток,  пробежала волна умиротворения.  Руки и босые ноги,  основательно
продрогшие,  начали теперь лучиться теплом. Он вновь ощутил, что над ним
довлеет  нечто,  только  теперь  неведомая  сила  настаивает,  чтобы  он
расслабился.
     Первое,  что ощутил,  погрузившись на  дно безмолвия,  это отсутствие
волнообразного  движения  силы.   Какой-то   момент   Найл   пребывал  в
растерянности,  затем сообразил,  что находится в  центре,  от  которого
расходятся волны, а сам центр незыблем.
     Довольно странно,  но усталости теперь не чувствовалось.  Собственное
тело воспринималось,  как средоточие благостного света, и сонливости как
не  бывало.   Наоборот,   всей  его  сущностью  владело  чуткое,  слегка
приглушенное  возбуждение.  Он  со  всей  чуткостью  осознал,  насколько
тяжесть  тела  ограничивает свободу  ума.  Сознание  сделалось  ярким  и
четким,   словно  спокойное  летнее  утро,   и  он  как  будто  созерцал
собственную жизнь и жизнь всех людей с огромной высоты.  Тело,  вместе с
тем,  все  больше раскрепощалось,  и  вскоре была  достигнута точка,  на
которой сознание стало переплавляться в туманные образы и сновидения. Он
словно  стоял  на  пороге  некоей  авансцены подсознательного;  голоса и
образы,  над которыми он был не властен,  пошли наводнять его личностную
сущность.  Но,  не давая пока втянуть себя через этот порог,  он все еще
мог возвратиться в свое обычное сознание.
     Способность произвольно ограждать себя от перехода в сон удивляла;  к
самообладанию это  не  имело никакого отношения.  Такой организованности
его ум  еще не  достиг;  надзор сейчас обеспечивала сила,  приведшая его
сюда.  Ошеломляло то, что сила эта не манипулировала, не давила на него,
но обращалась как с равным, уважая индивидуальность.
     Вскоре его втянуло в мир живых образов,  что так часто встречаются на
границе между сном и  бодрствованием.  Это был мир грез,  куда он входил
каждую ночь,  начиная с рождения,  и все здесь было так же знакомо,  как
пейзаж  вокруг  родной пещеры.  Вместе с  тем,  он  впервые наблюдал это
бодрствующим сознанием.  Всегдашняя завеса забвения,  разделяющая сон  и
бодрствование,  раздвинулась,  и  он начал сознавать внутренние пейзажи,
которые,  несмотря на перемежающуюся дремотную дымчатость, были столь же
достоверны и постоянны, как мир внешней образности.
     Одновременно с тем, как призрачные образы стали, выцветая, истаивать,
Найл осознал,  для чего ему надо задержаться в  этом переходе меж сном и
бодрствованием.  Это был уровень сознания,  пытающийся выйти на  связь с
его  собственным.  Творение,  которому  пауки  поклонялись,  как  богине
Дельты,  существовало,  не выдвигаясь на уровень,  именуемый среди людей
сознательным.  Вот почему оно не способно было выйти на связь, пока Найл
бодрствовал;  в таком состоянии он бы уяснил из речи "богини" не больше,
чем из шума бьющихся о берег волн.
     В  полудреме же  всякий оттенок мысли был  так же  ясен,  как если бы
звучала живая речь.  Но это был язык без слов.  Напоминало чем-то первый
"диалог" с  Хозяином,  когда тот обратился к нему напрямую.  Призрачного
"голоса" в  грудной клетке  не  слышалось,  было  лишь  ощущение прямого
контакта.  Смысловая картина стала  теперь совершенно отчетлива.  Богиня
предлагала задавать любые вопросы - ни один не останется без ответа.
     Вначале Найл просто онемел:  казалось каким-то богохульством задавать
вопросы божеству.  Но  даже  первый  его  срыв  вызвал  незамедлительный
отклик.  В образах,  таких же красноречивых, как слова, до него донесли,
что от богини в нем не больше, чем от бога. Создание фактически не имело
рода.  На планете, откуда оно произошло, не было различия полов. Планета
эта,  известная астрономам конца двадцатого века как АЛ  (Альфа-Лира)-3,
была третьей по  величине в  системе голубой звезды под  названием Вега,
что в  созвездии Лира.  Будучи крупнее здешнего солнца,  АЛ-3  нагнетает
силу тяготения в сотни раз больше,  чем Земля, так что человек там весил
бы  десяток тон  и  не  мог  бы  шевельнуть даже собственными ресницами.
Типичное  для   Земли  воспроизводство  потомства  там,   следовательно,
невозможно,   поэтому  жизнь  на   планете  поддерживается  своего  рода
самовоспроизводством.
     Из-за  колоссальной силы  тяготения жизнь на  АЛ-3  утверждалась куда
медленнее, чем на Земле. Она зародилась на планете около пяти миллиардов
лет  назад,  в  отличие от  Земли,  где  жизнь насчитывает каких-то  три
миллиарда лет.  Через три с  половиной миллиарда лет АЛ-3  выродила свою
первую разумную форму жизни.  На  Земле их  и  не восприняли бы за живых
существ,  поскольку видом они  напоминали земные горы.  На  Земле минует
срок,  равный человеческой жизни,  прежде чем у одной такой особи начнет
вызревать разум.
     Еще  полмиллиарда лет,  и  эволюция  ознаменовалась наивысшим  покуда
своим воплощением - созданиями, одним из которых является и "богиня".
     По  земным меркам,  эти  гигантские шарообразные создания ближе всего
стоят  к  овощам.   В  отличие  от  "гор",  "овощи"  выработали  в  себе
определенные  индивидуальные  черты  (хотя  на  взгляд  Найла,  ему  что
"богиня",   что  море  одинаково  безлики).  Более  того,  каждая  особь
находилась в  мысленном контакте со  всеми другими своими сородичами,  и
имела доступ к памяти всех своих предков.
     В ответ на безмолвный вопрос Найла ему была предъявлена картина жизни
на  поверхности АЛ-3.  Прежде всего поражало обилие света.  С  огромной,
полыхающей в  небесах голубой звездой -  в  полсотни раз крупнее земного
солнца -  простор планеты выглядел так,  будто над  ним сияет негаснущая
молния.  В  слепящем этом  свете  бескрайняя плоскость равнины  уходила,
казалось,  в бесконечность. Действительно, АЛ-3 настолько крупнее Земли,
что  горизонты там смотрятся поистине бескрайними.  Земля в  сравнении с
этой  планетой казалась до  нелепости крохотной.  Местами  над  равниной
вздымались горы,  в  тысячу раз  выше  земных,  напоминающие заостренные
пирамиды.  А  на  переднем  плане  монотонность  слепящей  этой  равнины
нарушалась единственно наличием  нескольких десятков растений-полушарий.
Каждое из них венчал стебель -  несравнимо выше того,  на котором сейчас
откинулся Найл; стебель служил средством для связи с сородичами.
     Сто  пятьдесят  миллионов  лет  назад  под  этой  плоской  неизменной
равниной   грянул   взрыв,   образовавший  невиданных  размеров  кратер.
Выброшенного в  космос хватило бы,  чтобы вылепить еще  одну планетарную
систему,   эквивалентную  Солнечной.   Взрыв   был   вызван   притянутым
астероидом,  исторгнутым расширяющейся галактикой.  Кое-какой  материал,
заключенный в  "хвост" этого  напоминающего комету осколка кочевал через
космос тысячи и тысячи лет. На протяжении всего этого времени упрятанная
в  хвост  жизнь  в  форме  микроскопических клеток томилась ни  жива  ни
мертва,  контуженная шоком,  скованная  ледяным  холодом  космоса.  Едва
выжив,  семена жизни оказались ввергнуты в  хвост другой кометы,  на сей
раз не астероида,  а  газового шара в пятьдесят тысяч миль диаметром,  и
понеслись в  направлении Солнечной Системы.  В  то  время,  когда  взрыв
швырнул те  споры  жизни в  космос,  на  Земле господствовали гигантские
ящеры юрского периода.  Когда голубую планету опахнул хвост кометы Опик,
сронив  некоторые из  спор  в  атмосферу,  человечество в  основном  уже
эвакуировалось   с   Земли   в   гигантских   космических   транспортах,
отправившись в долгое странствие в звездную систему Центавра, к планете,
нареченной Новой Землей.  Большинство спор упало в океан и погибло, иные
приземлились в пустынях или возле полярных шапок, впав по этой причине в
защитную спячку цисты.  Прорасти посчастливилось только пятерым: двоим в
Центральной Африке,  одному в  Южном  Китае,  одному на  острове Борнео,
одному в Великой Дельте.
     Даже для  этих,  выживших,  жизнь была сплошной мукой.  Они  привыкли
развиваться не спеша,  размеренно, тысячелетие за тысячелетием, но такое
развитие неизбежно зависит от  гравитационного поля.  В  условиях низкой
земной  гравитации,  все  их  молекулярные процессы понеслись с  бешеной
скоростью, и они раздувались словно шары, собираясь уже лопнуть. Ни один
земной организм при  аналогичных обстоятельствах не  выдержал бы.  Людям
это покажется чудом,  но у исполинов-растений был в такой степени развит
самоконтроль,  что они приспособились к земным условиям (хотя вымахали в
десяток раз крупнее,  чем собратья на родной планете).  Питаясь энергией
земной атмосферы,  они за  несколько лет достигли того,  на  что на АЛ-3
ушли бы века.
     Итак,  пяток  шарообразных растений  оказался ввергнут в  малюсенькую
зеленую планету в  девяносто трех миллионах миль от  неприметной звезды,
именуемой Солнцем. Борьба за выживание выработала у них уровень сознания
гораздо более  высокий,  чем  у  тех,  что  остались на  родной планете.
Пришельцы усвоили,  что,  в  сравнении с прочими обитателями Земли,  они
находятся  в   ужасно  проигрышном  положении.   Передвижение  в  низком
гравитационном поле  Земли  давалось настолько легко,  что  двигаться не
могли разве что только растения.  Плоть проклюнувшихся на  Земле пятерых
растений была  нежной  и  изысканной,  и  многим  разновидностям птиц  и
насекомых казалась бы лакомой.  Пришельцам оставался единственный способ
защититься:  используя силу  телепатии,  установить прямой  контроль над
умами хищников.  Таким образом,  микроскопическая поначалу спора,  пав в
мягкую грязь Дельты,  постепенно сделалась ее властительницей, полностью
контролируя все тамошние формы жизни.
     До  этой поры рассказ воспринимался без особого труда;  доходя серией
образов,  незамысловатых,  словно книжка с  картинками.  Но теперь Найлу
захотелось  узнать,  почему  растения-властители сочли  нужным  сообщать
волны  жизненной  силы  существам -  то,  что  дало  паукам  возможность
воцарится на  планете -  и  вот это уяснить оказалось не  так-то просто.
Напрашивавшийся  было  ответ  -   пришельцам,   мол,   Земля  показалась
недостаточно обильной -  звучал  абсурдно:  у  самих-то  планета скучнее
некуда. Но понемногу начало проясняться. У себя на планете растения были
привязаны к  одному месту,  и,  вместе с  тем,  их  сознание было вольно
блуждать где угодно,  контактируя с  сородичами.  У них и эволюция шла с
таким размахом потому,  что  они  действовали скопом,  играя каждый свою
роль.  Именно по  этой,  кстати,  причине зашла в  тупик их  эволюция на
Земле.  Они слишком малы были числом,  и  не  могли нагнетать ментальное
давление нужной силы.
     Не  стоило пояснять -  и  без  того ясно,  что  существовал лишь один
выход: для полноценного развития растениям требовалось сообщество других
сверхсуществ,  им подобных.  Если таковых нет,  их необходимо создать. И
вот  животные,  птицы,  даже деревья и  цветы начинают каким-то  образом
исподволь подпитываться дополнительной жизненной силой.
     Задача,  казалось бы,  поистине неосуществимая.  Но  растения владели
бесконечным терпением и  упорством.  Поскольку в них уже изначально были
заложены способности к  телепатии,  оставалось лишь  усилить давление на
земные  формы   жизни,   создать  своего  рода   ауру   жизненной  силы.
Растения-властители  и  им  подобные  переродились в  эдакие  невиданные
станции-передатчики.
     Все  существа,  способные так  или  иначе  воспринимать их  вибрацию,
начали  развиваться  ускоренными  темпами.   К  сожалению,  все  это  не
распространилось на человека;  интеллект у него уже был развит более чем
достаточно  и  не  нуждался  в  дополнительной подпитке  неосмысленной в
общем-то  жизненной энергией.  А  вот  прочие  существа охотно впитывали
нагнетаемую безудержную энергию,  зачастую такую не