боками, она растворилась в толпе,
в е„ злой, сдавленной хлипкими барьерчиками энергии, выпл„скивающейся
время от времени выкриками, свистом.
  - В отставку!.. Под суд!.. Вся власть Советам! Советский Союз!
  Она вместе со всеми горланила - то со стадным болезненным наслаждением
сливаясь с толпой, отдаваясь е„ кипящей стихии, жаждущей выплеснуться
через заграждение и обрушиться на "тех" - "торгашей", "ублюдков",
"дерьмократов", "продажных интеллигентов"; то какого отреш„нно сознавая,
что, если это действительно произойд„т и толпа опрокинет заграждение,
первые ряды будут наверняка затоптаны. Так это и бывает - неудержимая сила
заставляла е„ вопреки инстинкту самосохранения пробираться вс„ ближе к
составленным вместе барьерам, туда, где также плечом к плечу стояли
омоновцы в камуфляже. Теперь она уже могла разглядеть в полутьме и
противника - много молод„жи, почти все поддатые, есть и пенсионеры, как
она. И тоже не боятся.
  - Коммуняк на свалку истории! Мумию из мавзолея!..
  - Господи, мы все больны, - думала она, - Бесноватые. Нас отчитывать надо,
"Петра Могилу" над нами читать... Ну хотя бы эта, в седых кудряшках -
е„-то какой свободой соблазнили? Сын-коммерсант? Внук в загранколледже?
Просто зомбирована сериалами?
  - Нонка с Пятницкой, - будто читая ее мысли, сообщил сосед, дыхнув смесью
перегара и лука, - "Роялем" торгует.
  - Каким роялем?
  - Да спиртом. Разбавляет и косит под водяру. Нары по ней плачут.
  - Ну ты, самогонщица! Поч„м Родину продала, тварь пахлатая?
  Та огрызнулась в ответ совсем уж нецензурным.
  - Ель-цин! Ель-цин! - скандировали белоголубые.
  - Ой, смотрите, Павка! - вдруг восторженно пискнула рядом т„тка, указывая
на группу телевизионщиков в проходе, - Павка Кольчугин! Павка, к нам!..
  Действительно, неизвестно откуда взявшийся Антон, постаревший, но вс„ ещ„
узнаваемый, спортивный, элегантный; фирменно упакованный, болтал со
знакомым оператором, попыхивая сигаретой.
  С каких небес он свалился? Иоанна невольно отвернулась. Тени прошлого,
зачем?.. Господи, как давно это было, совсем в иной жизни...
  Какой-то парень из "б„логолубых" перелез через барьер и, обнимая, тянул
Антона к своим, где махали приветственно ещ„ какие-то "крутые". Тот
упирался, пытался что-то записать в блокнот.
  - К нам, Павка! - снова закричала т„тка, - Народ, вот он, здесь! Эти -
предатели, иуды! К нам!..
  - Пав-ка!.. Пав-ка!.. - подхватили краснокоричневые. Для них он был
"Павкой Кольчугиным", символом силы, славы и правды прежней жизни, всего в
одночасье утерянного. Их Робином Гудом, последним защитником. Прошлым,
настоящим и будущим, спасением и надеждой, опорой и оправданием. Иоанна
разом осознала это и, затаив дыхание, следила за происходящим.
  Это было драматично; потрясающе и необычайно важно, в том числе и для не„.
Экзамен, проверка на прочность... Оправдание е„, их с Денисом долгих
споров, записей, мытарств по худсоветам и съ„мкам. И ещ„ чего-то очень
важного, чего она пока не могла сформулировать.
  - Антон, Кравченко! Сюда! - махали "белоголубые".
  - Пав-ка! Пав-ка! - ревели "товарищи".
  Одни звали акт„ра Кравченко, прилетевшего на пару недель в Москву. Другие
- былую славу, совесть и непобедимость распинаемой ныне Родины, залог е„
грядущего воскрешения. Бессмертного своего Павку.
  Антон, видимо, тоже смутно это осознавал и стоял, растерянно улыбаясь,
поглядывая то направо, то налево.
  - Пав-ка!.. Пав-ка! - ревела толпа. Это было так по-русски! Та самая
"рулетка"...
  Иоанна не знала его нынешних убеждений, никогда не говорила с ним об этом.
Ни прежде, ни потом, вообще ни о ч„м таком с ним не говорила, она лишь с
замиранием сердца наблюдала, как Павка, придуманный ею, побеждает акт„ра
Кравченко, клад„т на обе лопатки. Как заворож„нный, он медленно двинулся
навстречу жаждущей его толпе. Затем ко всеобщему восторгу л„гким тигриным
прыжком, как и подобает Павке, перемахнул через двойное заграждение и
оказался в объятиях ликующих "товарищей".
  - Ура-а!..
  Толпа заколыхалась, рванувшись к Антону. Иоанна нырнула в образовавшуюся
брешь и пошла прочь, совершенно счастливая. Значит, не только рукописи не
горят, но и телефильмы. Ради таких минут стоило жить.
  Они, е„ фантомы, продолжают бороться! Они борются! А эти переметнувшиеся
ныне к "Плохишу" и "буржуинам" - "Председатель" Михаила Ульянова, "Уля
Громова" Мордюковой... Элина Быстрицкая и прочие "Окуджавы" - "комиссары в
пыльных шлемах" - как бы они себя чувствовали, как вели, доведись им
пройти через горнило Васильевского спуска?
  Последнее, что она увидела - это взлетающие над толпой кравченковские ноги
в коричневых "саламандрах".
  Стояла ясная сказочная осень девяносто третьего. Она торговала на рынке
последними тепличными георгинами и первыми хризантемами, стараясь не
врубаться в надвигающуюся грозу у Белого Дома, уговаривая себя
спасительным: "Что мы можем?", как думало и большинство е„ покупателей.
  Она побывала "там". Передала милиционеру у входа охапку бордовых гвоздик
"для депутатов, чтоб держались", пожертвовала деньги в фонд защитников,
послушала трансляцию заседания Верховного Совета.
  Ш„л непрерывный митинг, регистрировали мужчин, имеющих право на оружие,
мелькали флаги - черно-ж„лтые монархические, андреевские, красные с серпом
и молотом, православные стяги, иконы. То тут, то там слышались песни - от
"Прощания славянки" и "Вставай, страна огромная" до "застойных" советских
и перестроечных бардов под гитару. Продавались и просто раздавались
всевозможные оппозиционные газеты, листовки; какие-то группы отправлялись
их тут же расклеивать... Стояла всеобщая истеричная эйфория. Опять русская
игра. Так было в семнадцатом, или иначе?
  Казалось, все жаждали столкновения, об опасности никто не думал.
Тридцатого на "Веру, Надежду, Любовь" шла бойкая торговля, потом Первого
октября - в день Учителя... А второго Иоанна не выдержала и снова
пробралась к Белому Дому, где уже было оцепление, за которое никого не
пускали. Ей удалось передать через кого-то из обслуживающего персонала все
заработанные за праздники деньги /хотя не знала, чем тут могли помочь
деньги/. Вон один мужик прив„з корзину вар„ных кур - это дело! Другие
передавали банки растворимого кофе, пачки чая, консервы, традиционные
бутылки, которые, правда, отвергались категорически.
  Ни коммунисткой, ни монархисткой, ни националисткой Иоанна никогда не
была. С Белым Домом она "дружила против", как обычно принято на Руси.
Против буржуинов и Плохиша, продавшего Тайну. Вот и вс„.
  Разобравшись, вроде бы, в себе, на следующий день в воскресенье она пошла
в Елоховский, куда привезли из Третьяковки на умиротворение враждующих -
Владимирскую икону Богоматери. В храм Иоанна не попала, стояла в толпе,
поджидающей на возвышении у главного входа, когда "Владимирскую" вынесут
чтобы хоть взглянуть. Прикладываться не разрешили, и вообще доставили лишь
на молебен. В желтой спецмашине, дежурившей туг же. Только "для
умирения"...
  Политические страсти, казалось, достигли апогея. Сообщили, что патриарх
пригрозил анафемой тем, кто дерзн„т пролить кровь. Шли какие-то
непрерывные совещания и переговоры. А Москва, в общем, жила обычной жизнью.
  Ждать пришлось долго, но вот толпа колыхнулась: - Несут! Несут!
  Иоанна поднялась на цыпочки. Темно, не разглядеть. И вдруг лик разом
высветился, вспыхнул в солнечных лучах, - в ч„рном, золотом, оранжевом
обрамлении, и Иоанна внутренне ахнула, - так Она была прекрасна! Иоанна
представляла себе аскетически суровый образ, ждала какого-то тайного знака
- нам„ка на грядущую милость к безумной заблудившейся своей стране, ждала
чуда... И чудо свершилось, - но не в причастности к каким-то земным
разборкам, а просто в явлении Красоты Небесной, ошеломляющей,
обезоруживающей... Перед которой хочется просто опуститься на колени, вс„
забыть и плакать от счастья.
  Казалось, и сама Дева, и прильнувший к ней младенец не имеют никакого
отношения к тревожным словам "переворот", "блокада", "конституционный
кризис"... Просто видение Красы Небесной явилось на миг над обезумевшей
Москвой и исчезло в отъезжающей спецмашине, как царевна за ставнями
неприступного терема. Осталось только это щемяще-краткое, нездешнее
прикосновение, светлый плач сердца. Захотелось поскорей уехать домой, в
Лужино, запереться, не включать "ящик" и ничего не видеть и не слышать,
кроме этого запечатленного в душе видения. Уговаривала себя, что вс„ будет
хорошо.

  Ещ„ минута, и во всей
Неизмеримости эфирной
Раздастся благовест всемирный
Победных солнечных лучей.
  И пред душой, тоской томимой,
Все тот же взор неотразимый.

  Вставай же, Русь! Уж близок час
Вставай Христовой службы ради!
  Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде?
  Раздайся, благовестный звон,
И весь Восток им огласися!
  Тебя зов„т и будит он, -
Вставай, мужайся, ополчися!

  В доспехи веры грудь одень,
И с Богом, исполин державный!..
  О Русь, велик грядущий день,
Вселенский день и православный.

  /Ф. Тютчев/

  А назавтра утром прибежала соседка и сказала, что по телевизору показывают
расстрел Дома Советов, а у не„ ветер повалил антенну, плохо видно, и
вообще телевизор ч„рнобелый, так что: "Включи, если можно, я у тебя
погляжу"...
  Иоанна не сразу осознала, что происходит. Происходило то, чего быть не
могло никогда. Шла вселенская на весь мир, трансляция - показательное
сожжение остатков царства Мальчиша-Кибальчиша, постаревшего, а может уже
погибшего на военном или трудовом фронте, или даже в лагере по ложному
навету набравших ныне силу, а тогда затаившихся в овечьих шкурах
буржуинов. Детского царства мечты с его неразгаданной Тайной и
захватившими власть Плохишами. Никто в этот страшный день не говорил о
Тайне, - в лучшем случае, о верности конституции, о нынешнем обнищании
масс, о правах народа... Шла в определ„нном житейском смысле разборка,
политическое шоу, но это был лишь внешний пласт, за которым скрывалось
именно эта временная победа Бочки над Тайной. Которую искали, прозревали
глубинами души, за которую погибали избранники Святой и Советской Руси.
  Конечно же, победа была временной, потому что уже не раз менялось
"первородство" на "похл„бку" и кричалось "Распни Его!" в жажде сытого
земного Иерусалима. Но Тайна всякий раз воскресала, на то она и Тайна, и
теперь именно из-за не„, глубинной, неразгаданной, интуитивно шли люди к
Дому Советов, многие на смерть, именно по ней палили из танковых орудий
слепые слуги Мамоны из Кантемировской дивизии, которым пообещали за это
квартиры и бабки.
  Неразгаданная Тайна никому не раскрыла, "что Она есть, что Она такое", но
раскрыла людям за несколько тысячелетий, что она "не есть". Что она "не
есть" ни "бочка варенья", ни отдельная квартира, ни конституция с "правами
и свободами", поскольку "закон - что дышло", придуман сильными мира сего.
"Недорого ценю я громкие слова", - вздохнул Пушкин. Люди знали одно сво„
выстраданное право - не наступать снова на грабли, которые в Евангелии
называются "служением Мамоне" и "сеянием в тлен", "смертью второй". То
есть, фараоновым рабством, омертвением души. Не возвращаться на путь,
отвергнутый Русью и омытый кровью тысяч мучеников. Не менять первородство
- великий дар стать бессмертными сынами Божьими - на жалкую земную похоть.
Власть, которую сейчас добивала взявшая реванш торжествующая буржуазность,
хоть и не ведала Тайны, но берегла худо-бедно заво„ванное право народа
/народа, а не стада/ отвергнуть "широкий путь, ведущий в погибель" и идти
своей дорогой.
  Дом Советов был последней корягой, препятствием на пути этого вдруг
девятым валом вздыбившегося грязного, неотвратимого селевого потока
властолюбия, алчности, вседозволенности - "семерых бесов", сдерживаемых
прежде всякими советскими моральными кодексами, цензурами, партсобраниями,
публикациями о "перерожденцах" и "проповедниках чуждой буржуазной
идеологии". А теперь отравляющих вс„ на своем пути с дьявольской энергией
взорвавшегося томного котла.
  Ужасны были даже не доблестные танки, молотящие хладнокровно по полному
людьми зданию - свои по своим, не этот ритуальный, на всю планету,
кровавый спектакль, - а восторженный р„в зрителей при каждом залпе...
Обнимающихся на мосту, курящих, перебрасывающихся хохмами, надувающих на
губах пузыри из жвачки - сатанинское зрелище, делающее весь мир
соучастниками массового убийства... И это сборище на мосту, уже не народ,
а "толпа", и каждого, сидящего сейчас у экрана, возбужденного необычным
зрелищем, - соблазненного "оком". Это она впервые поняла и почувствовала,
когда транслировали войну в Ираке, американскую "Бурю в пустыне". "Не
убий", - сказано нам, с этим, вроде бы, мир согласен. Но какая прекрасная
сатанинская идея - заставить все человечество скопом совершить убийство -
оком, слухом, сопереживанием, жаждой крови... А ведь сказано: если
взглянул на женщину с вожделением, - уже виновен. А на убийцу - с
восторгом, с солидарностью? Не сериал, не компьютерная игра - реальность.
"Молчанием преда„тся Бог". Как быстро нас приучили к преддверию ада, где
до геенны всего один шаг, и уже не разбер„шь, где кино, а где взаправду...
И называется вс„ это "свободой", от которой нас так придирчиво и
унизительно оберегали нехорошие цензоры "Империи зла".
  И вот сидим, балдеем... Да, неплохой улов для ада, если помножить на
количество зрителей... Отец Тихон так ей и сказал: "если смотришь
греховное и услаждаешься - участвуешь во грехе."
Иоанна предложила соседке кофе. - "Спасибо, с удовольствием". Налила себе,
сделала бутерброды. Кофе как кофе, сыр как сыр.
  В этой обыденности и заключалось самое страшное. Адаптация к аду,
мертвенность души - следствие духовной гангрены. Вот так же, с горчичкой и
кетчупом, скоро можно будет есть друг друга, а в кофейной чашечке
размешивать кровь. Вс„ выше поднимается планка дозволенного. Ещ„ вчера мы
говорили, что у нас "секса нет", а сегодня он у нас и групповой, и
детский, и СПИДОНОСНЫЙ... Сегодня мы "впереди планеты всей". Эти плохие
дяди из империи зла повторяли "Не ешь!", а теперь нам прогрессивные
демократические дяди разрешают вс„: "Ешь, не умрешь. Солгал Бог!.." Что
нам дальше разрешат?
  Иоанна как бы со стороны смотрела на себя, пьющую кофе с бутербродом,
потом ужаснулась, что нет, это нельзя, невозможно, - и отодвинула чашку.
Но внутри было мертво и глухо, как в том расстреливающем танке. Она просто
не врубилась, не могла никак врубиться в происходящее, горели на е„ глазах
не живые люди, в том числе и дети, корчились в муках, атак, фигурки из
компьютерной игры. Театр, политическое шоу, очередной ужастик... То, что с
каждым залпом разрывается в клочья плоть и содрогается Небо - она не
вмещала. Сгорели предохранители. Ведаем ли мы, что творим?
  Эти вампиры постепенно готовили нас к аду. Мы избрали их и поддержали,
соблазн„нные гееннской свободой пить у ближних кровь, поддержали своим
"молчанием ягнят". Да, там, за чертой адовы режисс„ры непременно получат
своего "Оскара".
  Мы породили оборотней молчанием, и теперь они прильнули к нашим шеям и
душам, причмокивают по-гайдаровски, мы мертвеем, и тоже жаждем крови. И
пь„м кофе с бутербродами...
  Господи, милосердный Боже, вбей в нас осиновый кол, только спаси души...
  - Ну, я пойду, - сказала соседка, - Вс„ одно и то же. Скорей бы
перестреляли друг друга, ироды, им есть за что драться. Нахапали, а нам
опять за газ прибавили. Ты сколько плотишь?
  Когда она ушла, Иоанна несколько раз пыталась выключить ящик, но не
смогла, так и досмотрела до конца, дослушала про "Добей гадину!" и насч„т
отрадных впечатлений после "спектакля" у е„ знакомых по творческому цеху и
по литцехам, полюбовалась "тяжело здоровым" президентом и отправилась
гулять с Анчаром.
  Там, в октябрьском стылом лесу, приключилась с ней истерика. Рыдала,
кому-то слала проклятия, катаясь по собранной кем-то куче дубовых листьев.
Анчар прыгал вокруг, скулил тревожно и пытался лизнуть в мокрое лицо.
  Что-то снова глобально изменилось то ли в мире, то ли в ней, как для Адама
с Евой после грехопадения. Прежде она думала: "Дураки, вредители,
разгильдяи". Теперь осознала - настоящий, уже не выдуманный Воланд
появился в Москве со своей свитой, зло превзошло все прежние пределы,
скинуло маску. Уже никто не соблазняет продать душу, продавцы сами ищут
покупателей. "Купленный дорогой ценой", искупленный кровью Спасителя
бесценный товар перестал быть дефицитом. Всякие демократии, права
человека, болтовня про империю зла и свободу порабощ„нных коммунистическим
режимом народов обернулись гробом с позолотой и рюшечками. Из-за моря
вместо солнца вставало страшное ганино чудище. "Обло, огромно, озорно,
стозевно и лаяй"... Которому, если дать волю, по силам перевернуть весь
мир. Ужасные бедствия, потом - конец истории. Она, история, началась с
того, что мы стали различать добро и зло, съев яблоко с древа познания.
Смысл истории - в отделении избравших добро от избравших зло. Мы, кажется,
снова перестали отличать плюс от минуса, и в продолжении истории скоро не
будет смысла.
  Дверь в новоявленное царство российской демократии "вдруг распахнулась,
окно с треском вылетело вон, и страшная свиная рожа высунулась, поводя
очами, как бы спрашивая: "А что вы тут делаете, добрые люди?"
"Сказал, и в т„мный лес ягн„нка поволок".
  Изменить греховную человеческую природу в "лежащем во зле мире"
невозможно, но не пытаться это сделать - величайший грех, ибо делает
бессмысленным Замысел Творца и роль человека в истории. Спасение, в том
числе и коллективное, - цель жизни, указанная Богом. Поэтому упреки
коммунистам могут быть лишь по поводу "средств" - размышляла Иоанна...
  Сталин устраивал показательные процессы, но показательные расстрелы -
никогда! И сталинские процессы устраивались во имя спасения отечества,
пусть порой и варварскими средствами, но не ради того, чтобы драть в
клочья и грабить богохранимое православное государство и его граждан.
  Власти, вслед за показательной американской бомбардировкой Ирака, не
только нарушили заповедь "Не убий" во имя своей отнюдь не бесспорной шкалы
ценностей, но и ввели в этот грех народ, заставив соучаствовать даже не в
исполнении судебного приговора, а в явной расправе. А ведь "горе тому, от
кого исходят соблазны" и "кому много дано, с того много спросится".
Христианская любовь - это любовь к светлой стороне в человеке,
христианская ненависть - к т„мной изнанке. К вампиру, оборотню в каждом.
Любовь и ненависть - две стороны одной медали по имени "сострадание",
направленные на самое важное - дело спасения человеческой души,
искупленной божественной Кровью и потому бесценной. Если мы будем любить в
ком-то тьму, или ненавидеть свет, мы будем равно наносить человеку
страшный вред, не заботясь о его судьбе в вечности.
  Ненависть к врагам отечества должна быть направленной по возможности не на
их уничтожение, а на запрет их права влиять на судьбу страны, на отрешение
от должности. Хотя и бывают ситуации, когда приходится из двух зол
выбирать меньшее. Полюбить в каждом враге потенциального союзника, помочь
ему освободиться от пут зла и перетянуть на свою сторону - вот
христианское отношение к врагам.
  За время е„ жизни, при всех разногласиях, вс„ же в главном Господь и
Советская власть были заодно. Теперь же впервые в ее сознании Небо и
кесари стояли по разные стороны баррикад.
  Прямо пойд„шь - смерть найд„шь, направо или налево - неизвестность. Власть
погнала всех кнутом прямо, на бойню, телесную и духовную, распевая всякие
лживые походные марши про свободу и демократию. Власть была чужой,
омерзительной и враждебной. Иоанна не желала с ней иметь ничего общего.
  Смутит е„ и позиция Патриархии, промолчавшей после показательного
расстрела, а потом и братавшейся всенародно с кесарем-убийцей, искавшим
почему-то церковного покровительства. В то время как столь ненавидимый
нынешним кесарем Иосиф, созидатель и собиратель земель Руси Православной,
то есть продолживший дело Преподобн