ного одиночества. Изощр„нный секс,
своего рода эротическое гурманство, как и всякое гурманство, хоть и якобы
продлевало "процесс", но если с великим трудом достал билет на Баха, вряд
ли тебя удовлетворит кордебалет, пусть самого что ни на есть экстракласса.
  И добропорядочная семейная идиллия, дети, родовая необходимость, венчающие
акт любви, вызывали у не„ едва ли не больший протест, чем кордебалет
вместо Баха. Собственно говоря, она ничего не имела против добропорядочной
семьи или изощр„нного секса, но эти два возможных венца любви /впрочем,
иногда прекрасно уживающиеся/, не имели к любви никакого отношения.
Результат ни в коей мере не соответствовал чаяниям, он просто был
принципиально иным. Допустим, ловишь синюю птицу, а в руках оказывается
курица, пусть жареная и вкусная. Или аист с реб„нком.
  Пройдут годы и, отбиваясь от комаров на балконе лужинской дачи, Иоанна
услышит с нижней террасы кое-какие мысли, помогающие разгадать тайну любви.
  Но это потом. А пока Яна, утопая в синтетической траве ковра, с ужасом
шагнула в нетерпеливо протянутые руки Дар„нова. Так, наверное, она бы шла
в объятия питона.
  А он, похоже, думал только о сво„м ДИГИДе.
  Первое прикосновение, начало мучительной обманной игры, начало не знающей
утоления жажды, сладкого рабства и болезни. Ухабистой дороги в никуда...
  Однако вышло совсем не так.
  Не было ни искры, ни флюидов, ни молний, предвестников надвигающегося
пожара.
  Не было ни огня, ни льда, ни начала, ни конца. Когда Иоанна положила
ладони на плечи Дар„нову, в первую секунду ощутив обостр„нно изломанную
колючесть свитера, когда его руки сомкнулись на е„ спине где-то на уровне
лопаток, когда он притянул е„ к себе, и щека е„ ткнулась в т„плый вырез на
шее свитера, с этого момента время остановилось.
  В остановившемся времени их "Я" растворились друг в друге мгновенно и
полно, как два случайно соприкоснувшихся шарика ртути.
  Новое их состояние не определялось словом "МЫ", это было "Я", их общее
"Я", единое и нераздельное, непостижимым образом не просто соединившее два
прежних "Я", но преобразовавшее их в нечто третье, качественно иное,
исцел„нное от одиночества и вечной жажды своего другого "Я", как бы
воссозданное заново из осколков, в прежней полноте какого-то неземного
первозданного бытия.
  Новое "Я" было до кра„в наполнено счастьем. Казалось, одно неосторожное
движение, и счастье поль„тся через край на нейлоновую траву под ногами, по
которой призрачными силуэтами двигались танцующие.
  Оба молчали, потому что все слова, включая и таинственное ДИГИД ничего не
значили в этом новом бытии, растворившем без остатка сами прежние их жизни
в блаженной полноте вечно пребывающего счастья.
  Сколько это длилось? Минуту? Пять? Час? Голубовато-серебряная Регина, как
девятый вал, гневно обрушилась на них, снова рассекла пополам и смыла Ганю
- именно смыла, как показалось Иоанне, будто после кораблекрушения
очнувшейся на поросшем нейлоновой травой берегу.
  Магнитофон продолжал мурлыкать, но танцующих не было - все опять убежали
слушать Высоцкого, у которого открылось второе дыхание. Он пел за стеной
про Нинку с Ордынки, рядом, с Яной колыхался "тепленький" Радик с е„
сапогами в одной руке и альбомом Дега в другой.
  В машине он признается, что альбом ему уступила по себестоимости Регина
при условии, что через четверть часа Синегина исчезнет из тагеевской
квартиры.
  Награду Радик заработал честно. Яна понимала, что всякое чудо должно
когда-либо кончиться, и безропотно дала себя увести по-английски. Она
гнала машину по ночной Москве в направлении дома Радика, храпящего рядом в
обнимку с альбомом, размышляла, как вручить неподъ„мный груз свирепой его
супруге /лучше всего, наверное, прислонить к стене у двери квартиры,
нажать кнопку звонка и шмыгнуть назад в лифт/, а чудо продолжало жить в
ней. Не Ганя во плоти, как полчаса назад, но и не голодная память о н„м.
Верный залог чуда - волшебное слово, его код, заменяющий лампу Алладина.
Поворот пространства и времени - и чудо опять состоится, оно принадлежит
ей, как эта лампа, как Синяя Птица, которая летает себе где-то в
подземелье, но стоит лишь подумать "Ганя", и слышна небесная музыка е„
пол„та, и голубое сияние пробивается в тишину сквозь заляпанные
октябрьской грязью ст„кла.
  Так будет и вечером в машине, и утром следующего дня, и потом в Болшеве,
куда она назавтра уедет писать очередную серию. У себя в номере за
письменным столом или прогуливаясь взад-впер„д по асфальтовым дорожкам в
бурых заплатах м„ртвых листьев, в спутанных хвойных, как медвежья шерсть,
клочьях, - все это вместе зябко шевелилось, вздрагивало от ветра и
срывающихся с деревьев капель, - или в столовой среди жующих ртов,
словесных бурь в тарелках супа, сражений ножей и вилок - кому кусок пирога
побольше, кому с какой начинкой, а кому и с терновым венцом из шоколада -
в этом храме творчества, где полагалось творить на полную стоимость
пут„вки, Иоанна вдруг в самые неожиданные минуты слышала пенье Синей Птицы
и вновь оказывалась в поднебесье на нейлоновой траве тагеевской квартиры.
И останавливалось время, и сценарные джинны, жаждущие материализации,
согласно договорным срокам и производственному плану, все дела земные уже
не могли прорваться к е„ душе сквозь магический круг по имени Ганя.
  Но дела вс„-таки делались, персонажи материализовывались, и в последующие
месяцы, вернувшись из Болшева, Яна будет часто встречать в мосфильмовских
коридорах Регину, оказавшуюся художницей по костюмам, прич„м по отзывам,
весьма талантливой. Во всяком случае, собственные Регинины туалеты были
сногсшибательными, ни разу не видела е„ Яна в одном и том же наряде. На
Мосфильм Регина устроилась со скрипом "и не без помощи твоего
благоверного", как она не без подтекста сообщила Иоанне. Это была месть за
альбом Дега. Выпад достиг цели - Яна почувствовала знакомый укол ревности,
но почему-то в отношении Гани привычное это чувство полностью молчало.
Просто встреча с Региной приманила Чудо-Птицу, такое же действие произвела
бы, наверное, Ганина учительница, его зубной врач, мольберт, авторучка -
вс„, имеющее к нему какое-то отношение. Регина говорила о том, о с„м,
ожидая, когда Иоанна сама спросит о Гане, а та слышала где-то над пеналами
мосфильмовских коридоров шелест дивных крыльев и отсутствующе улыбалась.
Наконец, сдавшись, Регина вс„ же переводила разговор на Ганю. Слушала Яна
охотно, задавала вопросы, но ничего крамольного в этих вопросах Регина не
обнаруживала, что как раз и казалось ей самым что ни на есть
подозрительным. И сбитая с толку Регина удалялась в мосфильмовский буфет
пить кофе в полной уверенности, что Синегина ведет какую-то чересчур
тонкую игру.
  Они часто встречались, они искали встречи друг с другом. Яна - чтобы
послушать о Гане, Регина - выяснить, что же вс„-таки произошло с тех пор,
как она уступила по себестоимости альбом Дега. Регина рассказывала, как
Дар„нову завидуют, как его затирают и третируют, о ценах на его картины,
которые потом за бугром продают втридорога, о друзьях-нахлебниках и
бабах-прилипалах, о каких-то Маше и Даше, ленинградских шлюхах, которые
никак не могут его поделить и устраивают между собой публичные разборки -
Яна слушала, улыбалась и видела дивные голубые отблески на скучных стенах.
  А потом что-то произошло. Регина надулась. Приш„л конец их странной
дружбе, совместным визитам в буфет и изнурительно-волнующим разговорам
вокруг да около. Регина заняла глухую оборону, шипела при е„ приближении и
показывала зубы. А ведь Регина недавно была в Ленинграде...
  И вот однажды, когда в буфет завезли чешское пиво, Яне удалось захватить
Регину врасплох за второй бутылкой и, вместе распив третью, кое-что
выяснить. Из реплик Регины-то язвительно-ироничных, то на грани площадной
ругани, то трогательно-обиженных, как у обманутой девочки, стало очевидно,
что на какой-то из новых своих картин Дар„нов изобразил е„, Яну. Что
выставка проходит в заводском клубе, что вокруг, как всегда, ажиотаж,
иностранцы, что назревает скандал, что за картину с мадам Синегиной дают
круглую сумму, но Дар„нов е„ пока не прода„т, и надо отдать должное,
картина ему удалась. Но вот вранья она, Регина, не терпит, ведь ей ни от
кого ничего не надо, только не надо вранья - неужели вам не противно
самим, товарищи, и так вокруг одна ложь, так хотя бы между собой...
  Глаза е„, готовые вот-вот брызнуть слезами, смотрели с мольбой и страхом и
не желали знать никакой правды. Она жаждала, чтоб Яна е„ разуверила, пусть
солгав. А Яна молчала. Правды она сама не знала. Любое утверждение
относительно Гани казалось ложью или кощунством, а говорить что-то надо
было. Ситуацию спас внезапно появившийся в буфете Денис, как всегда
стремительный, отреш„нный от всего, кроме дела, и весь в делах. "Ледокол",
как его называли на студии. Он беспрепятственно прош„л, разрезав плечом
очередь, к буфетчице, и пока та металась под стойкой и за стойкой, -
бифштекс, салат, кофе, - серо-стальные глаза его проплыли над толпой, на
секунду задержались на жене и, как подозревала Яна, любовнице, выясняющих
отношения, и тут же переключился на более интересный объект.
  - Юра, ты меня слышишь? На сегодня вс„ отменяется, предупреди людей. Буду
через пять минут.
  И направился с подносом на ближайшее свободное место.
  Но обстановка уже разрядилась. Глаза у Регины высохли, она проводила
долгим взглядом спину Дениса и чуть заметно улыбнулась якобы чему-то
своему, но улыбка была адресована Яне. Выпад, выигранное очко. Яна
воспользовалась передышкой и бежала с поля боя.
  Таинственная Ганина картина не давала покоя. Назавтра, сославшись на
необходимость навестить за городом больную приятельницу, Яна села в ночной
ленинградский поезд с намерением: 1. Позвонить на Ленфильм и узнать адрес
клуба, где выставка Дар„нова. 2. Посмотреть картину. 3. Остаток дня
провести в Эрмитаже и вечером отбыть домой.
  Вначале вс„ шло по плану. С обратным билетом в сумочке Яна подошла к
обшарпанному закопч„нному зданию на окраине Ленинграда. Часы е„ показывали
без пяти десять, сердце, казалось, тукало в одном с ними бешеном ритме.
  Гардеробщица сказала, что выставка закрыта. Директор клуба, он же, видимо,
руководитель балетного кружка, рафинированный молодой человек в ч„рном
трико и толстых шерстяных носках, которого все звали Илья Ильич, попутно
отдавая команды и показывая па, сообщил Яне, что выставка закрыта до
особого распоряжения, что вокруг слишком много ненужной шумихи, что такой
ажиотаж только вредит Дар„нову, что он сам распорядился пока никого не
пускать. Что от таких вот несознательных посетителей, вроде Иоанны - и из
Москвы, и подальше, и с востока, и с запада приходится ежедневно
отбиваться, а надо просто немного подождать, иметь терпение, когда страсти
улягутся, и тогда милости просим... Простительно им не понимать,
закордонным, но вы-то свои, зачем же обострять?..
  Яна сказала, что ждать не может, что сегодня уезжает. И предъявила билет и
удостоверение союза кинематографистов.
  - Ну хоть на пять минут, никто не узнает...
  - Сами же раззвоните. Люба, ну что вы такое изображаете?..
  С е„ билетом в руке Илья Ильич смерчем прон„сся по залу под
хмуро-завистливые взгляды танцоров и снова притормозил возле Яны, тяжело
дыша.
  - В общем, только с разрешения Дар„нова. Хотите - ждите, попробуем
позвонить в перерыв.
  Иоанна ждала, зачем-то продолжая сжимать в руке билет. Телефон был на
первом этаже в директорском кабинете, заваленном знаменами, кубками,
вымпелами и спортинвентар„м. Клуб жил своей жизнью - где-то прыгали,
топали, стучали по мячу, по клавишам пианино и пели хором.
  - Игнатий, это Илья. Тут одна дама рв„тся, из Москвы. Вот и я говорю,
никаких дам. Объясни ей по-русски, мне уже надоело.
  Он су„т Иоанне трубку, Ганя на том конце провода. Сердце подпрыгнуло и
остановилось в горле, не давая дышать.
  - Это я... Иоанна...
  Трубка молчала. Только это молчание по имени "Ганя" да застрявшее в горле
сердце. Потом она услышала его голос. Тихий, будто с того света:
  - Кто это?
  - Иоанна. Я только на один день.
  Снова молчание, долгое, как затяжной прыжок без парашюта. Наконец, парашют
раскрылся. Теперь голос прозвучал неожиданно близко. Всего одна
надтреснутая где-то на полуслове фраза:
  - Дай Илье трубку.
  Трубка будто вросла в ладонь. Заставила себя разжать руку, почти ненавидя
Илью Ильича, отобравшего у нее Ганин голос.
  Она уже позабыла, к чему, собственно, весь сыр-бор, и шла за директором с
балетной его походкой снова на второй этаж, с трудом соображая, куда и
зачем е„ ведут. Синяя птица осталась внизу, в директорском кабинете,
заливая теплом трепетного голубого дыхания флаги, вымпелы, выцветшие
плакаты и спортинвентарь. У не„ был Ганин голос:
  - "Дай Илье трубку"...
  Щ„лкнул в замке ключ.
  - Экспозиция была в двух залах, пока вс„ собрано здесь. Надеюсь, вы не
клептоманка и не вандалка - не обижайтесь, у нас тут кого только не
отлавливали - и милицию вызывали, и скорую... Гений - явление космическое,
обостр„нно действует на психику окружающих. Как луна, например. Слыхали,
что с некоторыми творится в полнолуние?
  - Илья Ильич!.. - разнеслось по коридору.
  - Извините, мне на репетицию. Я вас запру минут но сорок - Дар„нов велел
запереть. И не вздумайте курить.
  - Некурящая и без комплексов.
  Перспектива оказаться запертой среди Ганиных картин ужасала, но иного пути
не было. Никаких комплексов. Стихли в коридоре шаги Ильи Ильича. Стараясь
не вглядываться в развешанные и расставленные повсюду мрачные порождения
Ганиной фантазии - кое-что она уже видала у Регины, - Яна обошла комнату и
сразу нашла, что искала. Картина висела особняком, низко, примерно в метре
от пола. Сбоку падал свет от окна.
  Она подходила вс„ ближе, постепенно погружаясь в картину, как в сон...


  ПРЕДДВЕРИЕ

  "Женщина, которая летом ещ„ говорила, что без накрашенных губ чувствует
себя хуже, чем если б она пришла в общество голой - перестала делать
маникюр, красить губы и делать прич„ску. - Невестка великого человека", /
Из дневника М. Сванидзе/,
"Я указываю ему на то, что даже люди, несомненно обладающие вкусом,
выставляют его бюсты и портреты - да ещ„ какие! - в местах, к которым они
не имеют никакого отношения, как, например, на выставке Рембрандта. Тут он
становится серь„зен. Он высказывает предположение, что это люди, которые
довольно поздно признали существующий режим и теперь стараются доказать
свою преданность с удвоенным усердием. Да, он считает возможным, что тут
действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать
его. "Подхалимствующий дурак, - сердито сказал Сталин, - приносит больше
вреда, чем сотня врагов". Всю эту шумиху он терпит, заявил он, только
потому, что он знает, какую наивную радость доставляет праздничная
суматоха е„ устроителям, и знает, что вс„ это относится к нему не как к
отдельному лицу, а как к представителю течения, утверждающего, что
построение социалистического хозяйства в Советском Союзе важнее, чем
перманентная революция". /Леон Фейхтвангер/
" Глава 2 Конституции - Государственное устройство - перечисляет множество
национальностей, и, когда на московском съезде видишь перед собой всю эту
разнообразную массу голов - грузинских, туркменских, узбекских,
киргизских, таджикских, калмыцких, якутских, - только тогда становится
ясно, какую непомерно трудную задачу представляла проблема объединения
этих национальностей под знаком серпа и молота. На разрешение национальной
проблемы Союзу понадобилось некоторое время. Но теперь он е„ окончательно
урегулировал; он доказал, что национализм с интернационализмом сочетать
возможно".
  "Любовь советских людей к своей родине не уступает любви фашистов к их
родине; но тут любовь к СОВЕТСКОЙ родине, а это означает, что любовь эта
зиждется не только на мистическом подсознании, но что она скреплена
прочным цементом разума". /Леон Фейхтвангер/
Из показаний подсудимого Радека:
  "Если спросить о формуле, то это было возвращение к капитализму,
реставрация капитализма. Это было завуалировано. Первый вариант усиливал
капиталистические элементы, речь шла о передаче в форме концессий
значительных экономических объектов и немцам и японцам, об обязательствах
поставки Германии сырья, продовольствия, жиров по ценам ниже мировых.
Внутренние последствия этого были ясны. Вокруг немецко-японских
концессионеров сосредоточиваются интересы частного капитала в России.
Кроме того, вся эта политика была связана с программой восстановления
индивидуального сектора, если не во вс„м сельском хозяйстве, то в
значительной его части. Но если в первом варианте дело шло о значительном
восстановлении капиталистических элементов, то во втором - контрибуции и
их последствия, передача немцам в случае их требований тех заводов,
которые будут специально ценны для их хозяйства. Так как он в том же самом
письме отдавал себе уже полностью отч„т, что это есть возрождение частной
торговли в больших размерах, то количественное соотношение этих факторов
давало уже картину возвращения к капитализму, при котором оставались
остатки социалистического хозяйства, которые бы тогда стали просто
государственно-капиталистическими элементами".
  Радек: О содержании письма Троцкого я говорил с полной точностью.
  Вышинский: Какие там стояли вопросы?
  Радек: Победа фашизма в Германии, усиление японской агрессии, неизбежность
войны этих государств против СССР, неизбежность поражения СССР,
необходимость для блока, если он прид„т к власти, идти на уступки.
  Вышинский: Значит, вы были заинтересованы в ускорении войны и
заинтересованы в том, чтобы в этой войне СССР приш„л к поражению? Как это
было сказано в письме Троцкого?
  Радек: Поражение неизбежно, и оно созда„т обстановку для нашего прихода к
власти, поэтому мы заинтересованы в ускорении войны. Вывод: мы
заинтересованы в поражении.
  Вышинский: А вы были за поражение или за победу СССР?
  Радек: Все мои действия за эти годы свидетельствуют о том, что я помогал
поражению.
  Вышинский: Эти ваши действия были сознательными?
  Радек: Я в жизни несознательных действий, кроме сна, не делал никогда.
  Вышинский /К Радеку/: Вы сказали, что было и второе письмо - в декабре
1935 года. Расскажите о н„м.
  Радек: Если до этого времени Троцкий там, а мы здесь, в Москве, говорили
об экономическом отступлении на базе Советского государства, то в этом
письме намечался коренной поворот. Ибо, во-первых, Троцкий считал, что
результатом поражения явится неизбежность территориальных уступок, и
называл определ„нно Украину. Во-вторых, дело шло о разделе СССР.
В-третьих, с точки зрения экономической, он предвидел следующие
последствия поражения: отдача не только в концессию важных для
империалистических государств объектов промышленности, но и передача,
продажа в частную собственность капиталистическим элементам важных
экономических объектов, которые они наметят. Троцкий предвидел
облигационные займы, т. е. допущение иностранного капитала к эксплуатации
тех заводов, которые формально останутся в руках советского государства.
  В области аграрной политики он совершенно ясно ставил вопрос о том, что
колхозы надо будет распустить, и выдвигал мысль о предоставлении тракторов
и других сложных с.-х. машин единоличникам для возрождения нового
кулацкого строя. Наконец, совершенно открыто ставился вопрос о
необходимости возрождения частного капитала в городе. Ясно было, что речь
шла о реставрации капитализма.
  В области политической новой в этом письме была постановка вопроса о
власти. В письме Троцкий сказал: ни о какой демократии речи быть не может.
  Рабочий класс прожил 18 лет революции, и у него аппетит громадный, а этого
рабочего надо будет вернуть частью на частные фабрики, частью на
государственные фабрики, которые будут находиться в состоянии тяжелейшей
конкуренции с иностранным капиталом. Значит - будет крутое ухудшение
положения рабочего класса. В деревне возобновится борьба бедно