ткнулась носом в связку засушенной мяты. Вдох,
ещ„, ещ„... И отступила дурнота, постепенно угомонилась вселенская качка,
наконец-то проступили в кромешной тьме очертания койки-пристани, на
которой так и проспала она до утра мертвецким сном. Одетая, в обнимку с
колючим мятным снопом из лужинского леса.
  Славный был самогон у дяди Жени, славная мята в Лужине... Наутро у не„
совсем не болела голова, только слегка пошатывало, и тело казалось
уязвимо-хрупким, будто из тонкого стекла. Дождя как не бывало, сверкал
каплями, греясь на последнем летнем солнце, умытый сад. Дед внизу гремел
в„драми, таская дождевую воду из полных бочек в дом. Иоанна крикнула, что
уронила ключ, и он ничуть не удивился, освободил пленницу, сказав, что
поставил чайник и чтоб она сходила за Ганей.
  Ганя крепко спал на диване среди упакованных вещей, тоже одетый, и Иоанна
подумала, какое счастье, что можно просто сесть рядом, провести рукой по
волосам, по щеке и позвать пить чай, потому что вс„ прошло... И услышать
его светлое, как солнце из-за туч:
  - Иоанна...
  И содрогнулась, что вс„ могло быть иначе.
  Никогда они не расскажут друг другу, как преодолели последнюю свою
лужинскую ночь. Последнюю, они оба знали, что она - последняя. Они
победили, наваждение прошло.
  К Москве, как и мечталось, она старалась ехать как можно медленнее, Ганя
дремал у не„ на плече. И, дивная награда - райская первозданность
единения, будто чья-то невидимая рука перенесла их в тот самый незакатный
сад. Остановилось время, остановился е„ жигуленок, остановились и облака
над подмосковной трассой и поток машин. Рабски-греховная, тяжко
придавленная к земле плоть уже не довлела над ними. Они преодолели е„, они
были свободны - два крыла птицы, соедин„нные в свободном пол„те друг с
другом и с Небом. И если верно, что браки совершаются на небесах, то в то
прекрасное мгновение между Лужиным и Москвой само Небо благословило их.


  ПРЕДДВЕРИЕ

  "...Явление Сталина весьма сложно и касается не только коммунистического
движения и тогдашних внешних и внутренних возможностей Советского Союза.
Тут поднимается проблема отношений идеи и человека, вождя и движения, роли
насилия в обществе, значения мифов в жизни человека, условий сближения
людей и народов. Сталин принадлежит прошлому, а споры по этим и схожим
вопросам если и начались, то совсем недавно.
  Добавлю ещ„, что Сталин был, насколько я заметил - живой, страстной,
порывистой, но и высокоорганизованной и контролирующей себя личностью.
Разве, в противном случае, он смог бы управлять таким громадным
современным государством и руководить такими страшными и сложными военными
действиями?
  Поэтому мне кажется, что такие понятия, как преступник, маньяк и тому
подобное, второстепенны и призрачны, когда ид„т спор вокруг политической
личности. При этом следует опасаться ошибки, в реальной жизни нет и не
может быть политики, свободной от так называемых низких страстей и
побуждений. Уже тем самым, что она есть, сумма человеческих устремлений,
политика не может быть очищена ни от преступных, ни от маниакальных
элементов. Поэтому трудно, если не невозможно, найти общеобязательную
границу между преступлением и политическим насилием. С появления каждого
нового тирана мыслители вынуждены наново производить свои исследования,
анализы и обобщения.
  При разговоре со Сталиным изначальное впечатление о н„м как о мудрой и
отважной личности не только не тускнело, но и, наоборот, углублялось.
Эффект усиливала его вечная, пугающая настороженность. Клубок
ощетинившихся нервов, он никому не прощал в беседе мало-мальски
рискованного нам„ка, даже смена выражения глаз любого из присутствующих не
ускользала от его внимания...
  Но Сталин - это призрак, который бродит и долго еще будет бродить по
свету. От его наследия отреклись все, хотя немало осталось тех, кто
черпает оттуда силы. Многие и помимо собственной воли подражают Сталину.
Хрущ„в, отрицая его, одновременно им восторгался. Сегодняшние вожди не
восторгаются, но зато нежатся в лучах его солнца. И у Тито, спустя
пятнадцать лет после разрыва со Сталиным, ожило уважительное отношение к
его государственной мудрости. А сам я разве не мучаюсь, пытаясь понять,
что же это такое мо„ "раздумье" о Сталине? Не вызвано ли и оно живучим его
присутствием во мне?
  Что такое Сталин? Великий государственный муж, "демонический гений",
жертва догмы или маньяк и бандит, дорвавшиеся до власти? Чем была для него
марксистская идеология, в качестве чего использовал он идеи? Что думал он
о деяниях своих, о себе, сво„м месте в истории?
  Вот лишь некоторые вопросы, искать ответы на которые понуждает его
личность. Обращаюсь к ним как к задевающим судьбы современного мира,
особенно коммунистического, так и ввиду их, я бы сказал, расширенного
вневременного значения." /М. Джилас/

  "До сих пор выглядит несколько фантастическим, что - в дополнение к другим
своим заботам и постам - Сталин возложил на себя обязанности Верховного
Литературного Критика. Но он и на самом деле читал рукописи большинства
известных писателей до их публикации, частью по соображениям политическим,
но, очевидно, и из чистого интереса тоже. Удивительно, где он время
находил? И тем не менее достоверных свидетельств - не перечесть. Сталин
аккуратно вносил в рукописи исправления зел„ным и красным карандашом.
  ...Нам, на Западе, нелегко уяснить, что писатели - и слово письменное - в
России имеют куда более важное значение. И это одна из причин, по которой
Сталин взял на себя роль верховного цензора: если вы считаете, что
письменное слово воздействует на поведение людей, то упускать его из виду
не станете. Цена нашей полной литературной свободы на Западе та, что в
реальности, коль скоро доходит до дела, никто не верит, будто литература
имеет какое-то значение. Русские же со врем„н Пушкина убеждены, что
литература непосредственно сопряжена с делом, поэтому место и функция их
писателей в обществе разительно отличается оттого, что выпадает на долю
западных коллег. За сво„ место и за сво„ значение советским писателям
приходится расплачиваться: частенько - ущемлением гражданских прав, порой
- жизнью. Писатель у них - это глас народа до такой степени, какую мы чаще
всего абсолютно не способны ни постичь, ни оценить.
  В царской России, где не существовало никаких иных легальных средств
оппозиции, многие писатели возложили е„ функции на себя, сделалась
средством протеста. Белинский, Чернышевский, Толстой, Горький - все они
занялись делом, которое в нашем обществе творилось бы политиками". /
Чарльз П. Сноу/

  "Мы не можем сказать, что его поступки были поступками безумного деспота.
Он считал, что так нужно было поступать в интересах партии, трудящихся
масс, во имя защиты революционных завоеваний. В этом - то и заключается
трагедия!" /Н. Хрущ„в/

  "Тогда Черчилль подробно раскрыл секретный план англо-американского
наступления в районе Средиземноморья под кодовым названием "Факел". Сталин
слушал внимательно, с растущим интересом. "Да поможет вам Бог в этом
деле", - сказал он. Он задал много вопросов, потом кратко охарактеризовал
важное значение этой операции. "Данная им замечательная характеристика
этого плана произвела на меня глубокое впечатление, - писал Черчилль, -
Она показала, как быстро и полно русский диктатор овладел проблемой, до
того не известной ему. Немногие люди могли бы за несколько минут так
глубоко понять причины и мотивы, над которыми мы так долго бились. Он
моментально разобрался во вс„м"./Я. Грей/

  "Когда я уходила, отец отозвал меня в сторону и дал мне деньги. Он стал
делать так в последние годы, после реформы 1947 года, отменившей
бесплатное содержание семей Политбюро. До тех пор я существовала вообще
без денег, если не считать университетскую стипендию, и вечно занимала у
своих "богатых" нянюшек, получавших изрядную зарплату.
  После 1947 года отец иногда спрашивал в наши редкие встречи: "Тебе нужны
деньги?" - на что я отвечала всегда "нет". - "Вр„шь ты, - говорил он, -
сколько тебе нужно?" Я не знала, что сказать. А он не знал ни сч„та
современным деньгам, ни вообще сколько что стоит, - он жил своим
дореволюционным представлением, что сто рублей - это колоссальная сумма. И
когда он давал мне две-три тысячи рублей, - неведомо, на месяц, на
полгода, или на две недели, - то считал, что да„т миллион...
  Вся его зарплата ежемесячно складывалась в пакетах у него на столе. Я не
знаю, была ли у него сберегательная книжка, - наверное нет. Денег он сам
не тратил, их некуда и не на что было ему тратить. Весь его быт, дачи,
дома, прислуга, питание, одежда, - вс„ это оплачивалось государством, для
чего существовало специальное управление где-то в системе МГБ, а там -
своя бухгалтерия, и неизвестно, сколько они тратили... Он и сам этого не
знал. Иногда он набрасывался на своих генералов из охраны, на Власика, с
бранью: "Дармоеды! Наживаетесь здесь, знаю я, сколько денег у вас сквозь
сито протекает!" Но он ничего не знал, он только интуитивно чувствовал,
что улетают огромные средства... Он пытался как-то провести ревизию своему
хозяйству, но из этого ничего не вышло - ему подсунули какие-то выдуманные
цифры. Он приш„л в ярость, но так ничего и не мог узнать. При своей
всевластности он был бессилен, беспомощен против ужасающей системы,
выросшей вокруг него как гигантские соты, - он не мог ни сломать е„, ни
хотя бы проконтролировать... Генерал Власик распоряжался миллионами от его
имени, на строительство, на поездки огромных специальных поездов, - но
отец не мог даже толком выяснить где, сколько, кому..." Св. Аллилуева/

  "Дармоедкой жив„шь, на вс„м готовом?" - спросил он как-то в раздражении. И
узнав, что я плачу за свои готовые обеды из столовой, несколько
успокоился. Когда я переехала в город, в свою квартиру, - он был доволен:
хватит бесплатного жительства... Вообще никто так упорно как он не
старался привить своим детям мысль о необходимости жить на свои средства.
"Дачи, каз„нные квартиры, машины, - вс„ это тебе не принадлежит, не считай
это своим", - часто повторял он". /Св. Аллилуева/

  "Вот какой разговор состоялся у Джиласа со Сталиным в 1944 году, в то
время, когда Рузвельт и Черчилль поздравляли друг друга с ловкостью, с
какой они ладят с Дядюшкой Джо:
  "Вы, может, полагаете - на том только основании, что мы союзники англичан,
- будто мы забыли, кто они такие и кто такой Черчилль. Им ничто не
доставляет большего удовольствия, как обвести своих союзников вокруг
пальца. Во время первой мировой войны они постоянно обманывали русских и
французов. А Черчилль? Черчилль - это человек, который у вас из кармана
копейку утащит, если вы за ним не будете приглядывать. Да, да, копейку
утащит из кармана! А Рузвельт? Рузвельт не таков. Этот руку запускает
только за крупной монетой. А вот Черчилль - Черчилль и за копейку
готов..." /Чарльз П. Сноу/

  "С его точки зрения, России предстояло самой позаботиться о себе: спасать
е„ некому. Советской системе суждено либо выжить в России, либо погибнуть
в ней. Стране необходимо полагаться на себя само„. Эту точку зрения он
завуалированно изложил задолго до революции. Высказаться до конца
откровенно ему так и не пришлось, но, несомненно, что внутренняя логика
его политической жизни основывалась именно на этом. С годами Сталин вс„
больше убеждался в том, что ни одно развитое общество не допустит
революции. Централизованная государственная власть год от года делалась
вс„ более неколебимой. По-видимому, произвела на него впечатление и
приспособляемость капиталистических структур. Изначальное суждение Сталина
оказалось верным.
  Суждение это /или точнее - это интуитивное провидение/ наделяло Сталина
целеустремл„нностью и силой... Страну предстояло силой втащить в
современное индустриальное государство за половину жизни поколения, иначе
она отстала бы безнад„жно. Что бы Сталин ни натворил, в этом он был явно
прав.
  Решения абсолютные не принимались им до тех пор, пока не была выиграна
битва за власть. Начать с того, что почти вс„ время, пока был жив Ленин,
Сталин действовал осторожно. Тихой сапой он прибрал к рукам аппарат
партии, пока другие либо не замечали, что он творил, либо считали это
рутинной организационной работой, к какой он был пригоден. Сталин понимал
больше. Он завладел партийной кадровой машиной, ибо сознавал: тот, кто
управляет кадрами, управляет львиной долей государственных структур.
Назначения, продвижения, смещения, понижения - тому, на чь„м столе собраны
все эти личные дела, и принадлежит реальная власть...
  Припоминаю, как-то раз в конце 40-х годов мне довелось позвонить
приятелю-чиновнику /с тех пор он сам стал важной персоной/ по поводу
назначения, которое касалось нас обоих. Я упомянул Казначейство. Голос
приятеля в телефонной трубке упал до почтительного шепота: "Они знают об
этом ужасно много". Что ж, Сталин знал ужасно много о подающих надежды
назначенцах в коммунистической партии". /Чарльз П. Сноу/

  "Не теряя времени, он приступил (в какой-то мере был вынужден к тому, ибо
ход подобных процессов неумолим и неизбежен, тут одна из причин, почему
его враги оказались столь слабы) к величайшей из промышленных революций.
"Социализм в одной стране" должен был заработать. России в десятилетия
предстояло сделать примерно то же, на что у Англии ушло 200 лет. Это
означало: вс„ шло в тяж„лую промышленность, примитивного накопления
капитала хватало рабочим лишь на чуть большее, чем средства пропитания.
Это означало необходимое усилие, никогда ни одной страной не
предпринимавшееся. Смертельный рывок! - и вс„ же тут Сталин был совершенно
прав. Даже сейчас, в 60-е годы, рядом с техникой, не уступающей самой
передовой в мире, различимы следы первобытного мрака, из которого
приходилось вырывать страну.
  Сталинский реализм был жесток и лиш„н иллюзий. После первых двух лет
индустриализации, отвечая на мольбы попридержать движение, выдержать
которое страна больше не в силах, Сталин заявил:
  "Задержать темпы - это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим
оказаться битыми. Нет, не хотим! Старую Россию... непрерывно били за
отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские
феодалы или польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты.
Били японские бароны. Били все - за отсталость. За отсталость военную, за
отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость
промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это
было доходно и сходило безнаказанно. Помните слова дореволюционного поэта:
"Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь".
  ...Мы отстали от передовых стран на 50 - 100 лет. Мы должны пробежать это
расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут".
  Доныне на это никому из умеренно беспристрастных людей возразить нечего.
Индустриализация сама по себе означала лишения, страдания, но не массовые
ужасы. Коллективизация сельского хозяйства дала куда более горькие плоды.
Осуществление грандиозной индустриализации требовало больше продуктов для
городов и меньше работающих на земле. Крестьянское хозяйство для того не
подходило...
  В Советском Союзе оба процесса приходилось осуществлять в одни и те же
месяцы, в те же самые два-три года. С чудовищными человеческими потерями.
Целый класс богатых крестьян /кулаков, то есть фермеров, использовавших
на„мных рабочих/ был ст„рт с лица земли... Трудно не признать: некий вид
коллективизации, действительно, диктовался ходом событий. Старое
российское крестьянское сельское хозяйство, по западным меркам, пребывало
в средневековье.
  Так что провести в ней с совершеннейшим мастерством и человечностью
коллективизацию было бы непросто. На деле же е„ провели из рук вон плохо,
хуже некуда, и современная Россия по сей день расплачивается за это.
  ...Только не надо думать, будто Сталин, несмотря на признание Черчиллю,
воспринимал эти события как личное страдание. Люди дел и свершений, даже
склонные к доброте /чего у него никто не замечал/, сделаны не из того
теста - иначе они не стали бы людьми свершений и дел. Решения,
затрагивающие тысячи или миллионы жизней, принимаются без особых эмоций
или, если воспользоваться более точной технической терминологией, без
аффекта... Так поступил Асквит, необычайно сердечный человек, утверждая
решение о наступлении при Сомме в 1916 году, так поступил Черчилль во
вторую мировую войну, так поступил Трумэн, подписывая приказ о применении
атомной бомбы". /Чарльз. П. Сноу/


  * * *

  Она отвез„т благополучно Ганю с картинами к Варе, назавтра Ганя уедет
учиться в Лавру, они уже не будут видеться. Иоанна снова с головой
окун„тся в суету, сценарные и семейные дела, лишь по ночам ей будет
сниться Лужино, рыжие стволы закатных лужинских сосен, рыжий дух Альмы
тр„тся о мокрые от росы ноги, и она с Ганей бредут рука об руку и
разговаривают молча, без слов. Она будет мечтать, что весной опять
напросится к дяде Жене в мансарду, и собирала для него все детективные
бестселлеры, но в феврале деда внезапно увезут в больницу с инсультом.
Варя будет самоотверженно выхаживать его, не отходя от койки, и вроде бы
поставит на ноги, но на восьмое марта несознательные больные раздобудут
спирта и устроят женский праздник. В результате - повторный инсульт.
  На похороны Иоанна поехать не смогла, была на сороковины, где узнала, что
дядя Женя оставил неожиданное завещание, определив полдачи в Лужине
племяннику Глебу. Что многочисленная прямая родня в ярости, считает, что
выжившего из ума деда охмурили "проклятые сектанты" и грозит судом.
  Судиться отец Киприан не благословил и повелел от наследства отказаться,
что и было исполнено к величайшему огорчению Иоанны. Хота она в глубине
души и восхищалась послушанием Глеба Закону свыше, не позволяющему
судиться.
  Наследники, видимо, не очень-то веря в тв„рдость глебовых намерений, да и
не питая особого желания проводить каждое лето в совместных скандалах и
препирательствах, решили дачу продать, а деньги поделить.
  Прошли весна, лето. Поправки, худсоветы, съ„мки, магазины, ссоры с
окончательно отбившимся от рук Филиппом и свекровью, которая к старости
совсем оборзела, затем в сентябре три недели с Денисом в Пицунде в доме
Кинематографистов. Денис видел - что-то с ней творится, но предпочитал ни
о ч„м не спрашивать и не будить спящую собаку. Прогрессирующая потеря
интереса к жизни. К киноновинкам, книгам, разговорам, прежним знакомствам
и связям. Она будто исправно играла давно надоевшую роль, с покорным
равнодушием ожидая, когда же прозвучит е„ последняя реплика и можно будет
уйти со сцены.
  После лужинской библиотеки Иоанна начисто охладела к так называемой
"светской культуре". Однажды Денис увидел, что она читает на пляже ксерокс
- "Лествицу" преподобного отца Иоанна. Проч„л наугад: "Нередко червь,
достигнув совершенного возраста, получает крылья и уносится в высоту; так
тщеславие, достигнув своей полноты, рождает гордость, сию начальницу и
совершительницу всех зол".
  - Ну вот, жена в монастырь собирается, а этот - вообще графоман...
"Графоманом" был Кравченко, отдыхавший с ними в Пицунде с женой Ниной и
сыновьями-близнецами, мастерами спорта по плаванию. Сыновья целыми днями
штурмовали море, Нина штудировала зарубежные научные журналы, а
остепенившийся, сидящий на диете Кравченко /он в последнее время стал
раздаваться/, глотал вместо еды какие-то американские порошки и запоем
сочинял детские стишки из жизни насекомых, рыб и млекопитающих. Все были
при деле, но Дениса это ужасно раздражало, он считал это "закидонами",
мешающими делу. Их общему делу.
  -Червь получает крылья и уносится в высоту... Здорово! Тщеславие рождает
гордость, сию начальницу и совершительницу всех зол... Разве гордость -
такое уж зло?
  Иоанна ответила, что за гордость сатана был низвержен с неба, возомнив
себя вторым богом, отключив мир бесплотный, а потом и людей от
единственного Источника Жизни и ввергнув мироздание во тьму, ката