ломудренными, светлыми, пронизанными христианским мироощущением добра,
защищ„нности, грядущего Светлого Будущего, в котором, как она верила, ей
предстояло жить и отдать "Всю жизнь и все силы борьбе за освобождение
человечества".
  АХ тут же не замедлил привести слова апостола Павла:
  "К свободе призваны вы, братия, только смотрите, чтобы свобода ваша не
стала способом к угождению плоти." /Гал. 5, 13/
Иоанна подтвердила, что да, идеология боролась с рабством у плоти и
страстей, против психологии буржуинов и плохишей, продававших "Великую
Тайну" за "банку варенья и корзину печенья". И что как Истина обличала
фарисеев, так и коммунистическая идеология, часто в е„ лице, журналистки
Иоанны Синегиной, обличала новоявленных фарисеев и перерожденцев, бичуя и
призывая "не казаться, а быть"...
  - И это вы про тирана, убийцу, величайшего злодея всех врем„н и народов! -
зашипел АГ.
  - Успокойся, Негатив, у тебя свои свидетели - репрессированные, бывшие
"враги народа", гулаговцы. Их дети, которые потом отомстят, разрушив
ненавистную Антивампирию... Я не мешал, когда они свидетельствовали:
  Ельцин - репрессированы отец и дядя в 38-м, Горбачев - два деда,
Волкогонов - отец, Марк Захаров - дед сражался в армии Колчака, умер в
Австралии, Солженицын - отец - офицер царской армии, отец Майи Плисецкой
расстрелян в 37-м, отец Галины Вишневской арестован по 58-й, отец
украинского Чорновила был эсэсовцем, отец Ландсбергиса - министр при
оккупантах-нацистах. Я молчал, когда они свидетельствовали... Кстати, в
Библии дети в ответе за вину отцов до нескольких поколений. А эти при
советской власти все "випами" стали.
  - Кем-кем?
  - Вери импортант персонами, вот кем. Темнота!
  - Ладно-ладно, сам говорил - береги нервы до Суда... Ещ„ вопрос: разве
Иосиф не требовал, чтобы ему поклонялись, как Богу?
  - Расхожий охмур„ж! Привед„м хотя бы свидетельство Светланы Аллилуевой:
  "Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплескающей ему и орущей "ура" - у
него лицо перекашивалось от раздражения".
  - Ну, так то дочка... Родственники, они всегда...
  - Кстати, на Суде и до Суда, в молитвах по усопшим любое свидетельство
любви бесценно...
  - Я спрашиваю свидетельницу Иоанну... Все эти оды, славословия вождю...
Этот культ разве не насаждал. Иоанна ответит, что это была бы нелепость -
генеральному секретарю атеистической партии провозглашать себя богом, и
никогда ничего подобного вождь, само собой, не требовал. Он был пастырем,
вожд„м, взявшим на себя миссию сохранить в рамке заповедей стадо в
отсутствии Господина, получив от Него приказ "сберечь овец". Использовал
он для этого любые средства, включая собственный культ, но как "великого
вождя", а отнюдь не Бога.
  Для них, детей, Господь Бог был неким сказочным персонажем в сказочном
Сво„м Царствии, в котором можно было верить или нет. Сталин был хозяином
на земле. Бог - на Небе. Господь был Богом, Сталин - вожд„м, пастырем
всего многонационального советского народа.
  Вождь, как правило, не требовал Богово, не вмешивался во внутрицерковные
дела, разве что восстановил патриаршество на Руси /акт укрепления
православной церкви/. Единственным требованием вождя к священству было -
лояльность к советской власти. Когда Сталин в начале войны почувствовал
поддержку со стороны церкви, он стал ей оказывать прямое покровительство,
но никогда не вмешивался в церковные догматы, как вмешивался в "вопросы
языкознания" или в искусство.
  И Господь, и вождь требовали, чтобы верующая пионерка, и комсомолка Яна
соблюдала заповеди. Чтобы, по возможности, не было разлада между этими
заповедями и ее совестью.
  Разлад начался потом, после смерти вождя, после "оттепели", московского
международного фестиваля молод„жи, в эпоху Хрущ„ва и его гонений на
церковь, пообещавшего, что "скоро надобность в священниках начисто
отпад„т". Когда необходимость ж„сткого руководства огромной страной в
условиях враждебного окружения стали именовать "тоталитаризмом за колючей
проволокой", целомудрие - старомодностью и ханжеством, нестяжание -
совковостью и нищенской психологией, соборность и коллективизм -
стадностью, а любовь к Родине - квасным патриотизмом.
  - Вопрос к свидетельнице. Что для не„ "любовь к Родине?" Имперское
мышление, национализм или классовая непримиримость? - не унимался АГ. -
Все это идолопоклонство.
  Иоанна ответила, что просто любила свою страну, ограждавшую и защищавшую
е„ от "лежащего во зле" мира, от всего, что отвергала е„ совесть, е„
представление о смысле и предназначении человеческой жизни.
  Она рассказала, что в детстве холодела от ужаса при мысли, что могла бы
родиться в какой-то другой стране -богатой бездельницей, эксплуататоршей
или домохозяйкой, потому что во многих странах женщины не работают. Или
даже торгуют своим телом.
  - Ты была рабом государства...
  - Всякий, находящийся в убежище, его раб.
  - Тогда рабыней идеологии...
  Иоанна возразила, что рабыня подчиняется из-под палки, а ей нравилось
противостоять дурному в себе, "верующей быть пионеркой". Может, ей просто
повезло. Власть была порой утомительна, смешна, абсурдна, ей можно было
наврать, обвести е„ вокруг пальца, но это была "е„ власть" - она защищала,
а не пожирала или губила, во веяном случае, никогда не заставляла е„ идти
против Бога и заповедей.
  Даже потом, когда Иоанна занималась сама "идеологической пропагандой",
разыскивая и даже придумывая положительных героев...
  - Обманом. Лакировкой действительности...
  - "Нас возвышающим обманом", - возразила Иоанна. - Бессознательной
попыткой увидеть, разглядеть и красоту Божьего мира, и Образ Божий в
каждом. И приподнять человека над суетой.
  Она помогала людям стать лучше, - поддержал AX, - Именно этого от не„
хотел Господь. И хотела власть.
  "Меня и гнуло, и ломало затем, чтоб в трудностях окреп: ведь человеку мало
надо - нужны иллюзии и хлеб." /Е. Винокуров/
- Ты, как и большинство верующих, не была воцерковлена, - шипел AГ, - вы
были лишены церковных таинств. Причастия, ради чего, собственно, Спаситель
и сош„л на землю, и был распят...
  С этим Иоанна была вынуждена согласиться. Гонения на церковь, безусловно
были, это вопрос очень сложный, но она, Иоанна, при желании всегда могла
бы потихоньку посещать храм. И е„ вина, что она этого не делала. Е„
инертность в вопросах веры, непротивление нелепостям атеистической
пропаганды, которую она просто с порога отметала, но вникать и разбираться
не желала. И нелепости эти, и наша "теплохладность" начались задолго до
большевиков. За несколько веков.
  Церкви в Москве были, но люди проходили мимо. Иоанна, в частности, просто
стеснялась зайти. Для не„ Бог совершенно не был связан с церковью. Бог -
нечто могущественное, высокое, непостижимое, а в церкви полутемно,
непонятно и скучно, там одни злые полуграмотные старухи в ч„рном,
поклоняющиеся нарисованным на иконах богам, похожим на людей, чего,
конечно, не может быть. Так ей казалось. Она ничего не понимала и особенно
не пыталась понять, и никто не хотел и не знал, как объяснить ей хотя бы
азы православия. Культура, происходящая от слова "культ" и призванная
служить мостом между Церковью и "лежащим во зле" миром, занималась, в
основном, нравственной, идеологической проповедью, а, встречаясь с
вопросами духовными, вынуждена была переходить на эзопов язык. Да и тут в
бочку м„да примешивалась ложка д„гтя то "классовой борьбы", то какой-либо
иной конъюнктуры. В общем, "разумное, доброе, вечное" сеялось, но на
уровне "мы все произошли от обезьяны, поэтому давайте строить светлое
будущее".
  А азы православия постигались, как правило, лишь за церковной оградой,
поэтому "теплохладная" Иоанна, не желающая разобраться в "вопросе
вопросов" и легкомысленно связавшая церковь с суеверием, вроде веры в
леших и домовых, ни разу даже не открывшая Библию, что лежала у них на
полке, была, безусловно, виновна в невнимании к основным вопросам бытия и
собственному спасению. Бог оставался для не„ непостижной высшей силой,
требующей и от людей некоей гармоничной и доброй сущности, приобщившись к
которой, можно преодолеть смерть.
  О сущности крестного подвига Спасителя и вообще о христианстве она, можно
сказать, не имела ни малейшего представления. Это был е„ грех.
  - И была не воцерковлена, и лишена церковных таинств, - подытожил АГ. АХ
вынужден был с ним согласиться - да, безусловно виновна власть - в запрете
исповедания Христа и Его учения вне церковной ограды, но, с другой
стороны, в многонациональной стране, где столько религий, надо было тогда
разрешать активную деятельность и других конфессий, и ни к чему хорошему
это бы не привело. Кстати, Иосиф начал после войны многое делать в
отношении православия, но вс„ оборвалось с его смертью.
  И ещ„ АХ сказал, что государство в вопросах свободы веры должно соблюдать
полный нейтралитет, ибо если кесарь соблазняет своих подданных атеизмом,
равно как и использует веру в своих политических целях, он как бы бер„т
ответственность перед Богом за эти души, находящиеся у него в послушании.
  То есть это вмешательство кесаря в дела Божии.
  АХ неожиданно сделал очень сильный ход в защиту отделения церкви от
государства, обратившись к истории православной царской Руси и призвав
свидетельство Льва Толстого:
  "В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников
требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который
не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в
старину ещ„ больше, мог прожить десятки лет, ни разу не вспомнив о том,
что он жив„т среди христиан и сам считается исповедующим христианскую
православную веру."
"Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро
оно подменялось совершенствованием вообще, т.е. желанием быть лучше не
перед самим собой или перед Богом, а желанием быть лучше перед другими
людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед другими людьми
подменилось желанием быть сильнее других людей, т. е. славнее, важнее,
богаче других".
  - То есть "Бог есть дух, - процитировал АХ, - И поклоняться Ему надо в
Духе и Истине". А не "казаться" вместо того чтобы "быть". Свидетель
Толстой прекрасно показывает нам путь от теплохладности к самости и
вампиризму:
  "Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я
убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты,
проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство,
любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было
преступления, которого бы я не совершал, и за вс„ это меня хвалили,
считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком."
То есть выходило, что лучше "холодность", атеизм, чем "теплохладные"
непотребства под маской верующего. Христос приш„л спасти грешников, но
"верующих грешников", а "теплохладные", кощунственно именующие себя
христианами, вместе с "теплохладным" государством, заставляющим своих
подданных "пусть не быть, но казаться", уподобляются строителям
Вавилонской башни, когда "лежащий во зле мир" вознамерился всем скопом
вскарабкаться на Небо.
  АХ сказал, что Небо - обитель избранников, что не раз подч„ркивается в
Евангелии: "Много званых, но мало избранных" /Мф. 20, 16/, путь туда -
тайна великая и сокровенная. Хотя бывали, конечно, в истории случаи особой
благодати Божией, вроде массового крещения Руси Владимиром. Но это скорее
подтверждающее правило исключение.
  Так что неизвестно, что лучше - государственный атеизм, или
государственная вера. Наверное "оба хуже". Лучше всего для кесаря, судя по
всему, не вмешиваться в "Богово".
  АХ сказал, что ему неведомо, сознательно ли избежал Иосиф этого соблазна
многих царей, но поскольку Христос - это прежде всего, состояние души,
"Путь, Истина и Жизнь", то он вольно или невольно сделал этот Путь ко
Христу крестным, многотрудным и истинным, омытым кровью новомучеников.
Была очищена от несправедливости, лукавства и фарисейского лицемерия
церковная социальная проповедь, о ч„м пишет свидетель Лев Толстой.
  "Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в
степи стези Богу нашему." /Ис. 40, В/
Снова павшая озлобленная народная душа стала пустыней. Да, церкви были
разрушены, но и оставшиеся пустовали, держались одно время лишь на этих
самых неприветливых бабулях. Требовалось время и очищение, чтобы
восстановить мост между русским православием и народом, переставшими
понимать друг друга. Он, этот разрыв, не раз был омыт кровью.
  "Ибо так говорит Господь: вот, Я Сам отыщу овец Моих и осмотрю их.
  Потерявшуюся отыщу и угнанную возвращу, и пораненную перевяжу, и больную
укреплю, а разжиревшую и буйную истреблю; буду пасти их по правде." /Иез.
34, 11, 16/
Иосифу предстояло изгнать волков и поставить ограду от хищников.
  - Железный занавес и цензуру, - фыркнул AT. - А как же демократия?
  - Не забывай, сын тьмы, что Спаситель был приговорен к распятию
демократическим пут„м! Подавляющее большинство кричало: "Распни Его!"
"В паровозных топках сжигали нас японцы...", " За счастье народное бьются
отряды рабочих-бойцов...", "К станку ли ты склоняешься, в скалу ли ты
врубаешься - мечта прекрасная, ещ„ неясная, уже зов„т тебя впер„д..."
Уж конечно, не о банке варенья с корзиной печенья пелось в этих песнях, а
о том высоком состоянии души, о том самом освобождении от "похоти очей,
плоти и гордости житейской", правящих "лежащим во зле" миром. От
унизительной рабской суеты, от губительной самости - самоутверждения вне
Бога...
  Ведь от коллективизма до соборности не так уж далеко. Пример - Великая
Отечественная.
  Об очищении, реабилитации падшей больной души народа, постепенно
поднимающей голову к Небу. О е„ возвращении в Храм.
  Ибо Христос - Путь, и стоящие на Пути, дающие добрые плоды - уже
неосознанно отдали Ему сердца. Народ, знающий сердцем Тайну, гораздо ближе
к Небу, чем фарисейски исповедующие христианство плохиши и буржуины,
отдавшие сердца Мамоне.
  " И, как один, умр„м в борьбе за это..."
Таким образом, АГу вс„ же пришлось согласиться, что Иоанну можно считать
"верующей пионеркой" и свидетельницей в пользу Иосифа. АГ ещ„ больше
почернел от злости.
  - Оставайся в детстве, Иоанна, - прошипел он ласково ей на ухо, - "Детство
наше золотое вс„ светлее с каждым дн„м..." До самого Суда пребудешь здесь
- я выхлопочу разрешение. Ни грехов, ни страстей, ни моря житейского... Ни
мерса, ни реанимации, ни дверей дремучих... Оставайся за первой дверью, я
для верности тебя на три поворота ключа запру...
  - У нас только на два замок...
  - А у меня будет на три. Ну, по рукам?
  - А Егорка? - отшатнулась она.
  - Ну какой ещ„ Егорка в тво„м детстве? Егорка вообще не родится... Без
тебя вообще больше ничего не будет - тебя нет, значит, ничего нет...
Субъективный идеализм.
  И нету Златова Егора, осталась песенка одна...
  Иоанна трижды, как учил отец Тихон, перекрестилась.
  Во-он! - зашипел в ярости АГ, дохнув серой. Иоанну завертело в душном
смрадном вихре, она обрушилась в ч„рную бездну и падала в смертной тоске,
но вдруг знакомый золотой луч АХа обвился вокруг не„, как лассо, и
выдернул из падения, опустив в весну пятьдесят пятого прямо на
стройплощадку многоквартирного дома для рабочих.

  * * *

  После информации и коротких заметок ей поручен впервые настоящий очерк о
комсомольцах-строителях.
  Выпускные экзамены на носу, а она прямо из школы - на строительную
площадку, к своим будущим героям. Заляпанная раствором спецовка, косыночка
до бровей - только прораб знает про отпечатанное на редакционном бланке
задание. Для всех прочих она - подручная Яна. Янка. Ана, пойди, Янка,
принеси! А ей только того и надо - повсюду бегает, приглядывается, изучает
жизнь рабочего класса. Работают они на высоте, к высоте Яна привыкла
быстро - весь городок виден, и дом их, и пруд, и вокзал, и школа. Летают
на высоте облака и птицы, майский воздух пахнет тополями - их едва
зазеленевшие ветви колышутся от ветра совсем рядом. Яна опишет потом и
высоту, и тополя с птичьими гнездами, и ловкие валины движения... Шл„п
мастерком раствор, приладила кирпич, постучала, скребнула лишнее - и снова
шл„п, стук, вжик... И свою усталость опишет, и саднящие руки - там, где
драная рукавица, на большом пальце мозоль от этих кирпичей, и глыбы рыжей
глины внизу во дворе, которые ей напомнят лето 41-го, только что вырытое
бомбоубежище, отца. Который погиб, чтобы они вот так, спустя много лет,
строили новый дом и смотрели с высоты на птиц и облака. Так, или примерно
так напишет Яна.
  - Кончаем, обед!
  Нижние, уже отстроенные этажи к их услугам. Любая квартира, любая комната.
На обед у них серый круглый хлеб по двадцать копеек - другого Валя не
признает, творожные сырки и по бутылке молока. А горячее Валя ест утром и
вечером. Щи и жареную с салом картошку. Она приехала из деревни, у них там
так положено - щи из русской печи утром я вечером.
  Хлеб ещ„ т„плый, корочка хрустит на зубах. Полбуханки как ни бывало - ну и
аппетит здесь на высоте! Юбка на талии уже не сходится. Валя сидит на
подоконнике у открытого окна и молча степенно ест, собирая на ладонь
хлебные крошки. Яна потом опишет, как Валя сидит вот так у открытого окна
в пока что ничейной, безымянной и безликой квартире и думает, что вот,
скоро ожив„т, засветится огнями е„ дом, и что за люди здесь будут жить,
какая у них будет мебель, заботы, мысли, мечты...
  - Разве ж это молоко? - Валя морщится, разглядывая пустую бутылку - Можно
и не мыть. Вот у нас - молоко!
  - Скучаешь?
  - Поди нет!..
  - А чего уехала?
  - Скукотища, вот и уехала. Молод„жи совсем не осталось, а после двадцати
пяти - кому я буду нужна?
  В очерк "Валин дом" разговор этот, само собой, не войд„т, но вот мужа
внезапно прославившаяся Валя вскоре себе найд„т. Правда, пьяницу, не очень
удачного, но в Подмосковье пропишется. А Яна задумает как-нибудь всерь„з
заняться вопросом, почему бежит из села молод„жь, но так и не дойдут руки.
"Что-то неладно было в Датском королевстве", проблемы ей попадались на
каждом шагу, и она кидалась их разрешать и распутывать со всей горячностью
восемнадцати лет.
  И вот она в кабинете самого Хана - главный редактор попросил Синегину
зайти. Срочно. Яна волнуется - обычно это ничего хорошего не сулит.
  - Заходи, Синегина. Вот, Юра, наша старая большевичка. Садись, Яна.
  У стены на диване нечто, названное "Юрой", крякнуло, зашевелилось, но Яна
смотрела лишь на Хана - центр мироздания на данный момент. Усталое
простоватое лицо, усталый голос - эдакая рабочая лошадка, тянущая вс„ на
себе, вышедший из комсомольского возраста энтузиаст, способный работать по
двадцать четыре часа в сутки. У него стремительные цепкие руки, рука
взлетает, указывая ей на кресло, и тут же, мелькнув над столом, хватает,
как ястреб добычу, телефонную трубку. Яна его уважает и боится.
  - Ханин слушает.
  Разговор ид„т об организации похорон какого-то Баранова.
  Яна видит на столе у Хана свой вчера сданный "Валин дом". Страница
исчерчена красными карандашными молниями. О Господи! Яна не выдерживает,
хватает, пролистывает. Красные молнии грозно сверкают перед глазами. Яна
клад„т рукопись на место. Ей дурно.
  Названному "Юрой", видимо, надоело слушать затянувшийся разговор о
похоронах, он вста„т с дивана и оказывается невысоким румяным толстячком,
к тому же весьма нахальным. Он тянется пухлой детской лапкой к
многострадальной яниной рукописи. Яна не слишком вежливо отодвигает е„
подальше, но тут Хан заканчивает разговор. Яна убирает от его стола руку,
а толстяк, напротив, снова протягивает и хватает "Дом". Хан не сердится,
машет: - читай, мол.
  - Ну что, Синегина, как выпускные?
  - Пят„рки, четв„рки...
  - А потом? Слыхал, в МГУ на журналистику подаешь, так?
  - Если пройду, Андрей Романыч. Конкурс - ужас!
  - Вот что, Синегина, у нас к тебе предложение. Редакция тебе да„т всякие
там характеристики - рекомендации, а ты пода„шь на заочный - туда легче
попасть. И бер„